Не успел королевич оправиться после дороги и встречи, как ему доложили, что царь изволит жаловать светлейшего королевича блюдами со своего стола. К обеду королевичу царь прислал сто кушаний на блюдах из чистого и яркого золота, очень больших и тяжелых. На всяком кушанье было еще такое же блюдо для покрышки. Присланы были также и разные напитки: пиво, мед, вина и водки в золотых и позолоченных кубках и жбанах.

На другой день царь пригласил королевича к себе в гости. Посланным за ним явился дьяк Афанасий Власьев, богато одетый, с большой толпой русских дворян.

Иоанн тщательно оделся и в сопровождении своей свиты отправился за посланными, которые ехали в большом порядке впереди. Несколько тысяч хорошо одетых и вооруженных стрельцов стояли по обеим сторонам улиц.

На крыльце дворца королевича встретили князья Трубецкие и Черкасские, на лестнице – Василий Иоаннович Шуйский и князь Голицын, а в сенях на рундуке – Мстиславский и Шереметев.

В главной золотой палате королевича встретили царь с сыном. Они были в длинных бархатных кармазинного цвета кафтанах и с головы до ног осыпаны драгоценными каменьями. Иоанн подошел к Борису Федоровичу с почтением и понравился всем открытым, ласковым взглядом, приветливостью без подобострастия. Царь принял его очень ласково, а Федор, думая о сестре, любовался статной фигурой жениха.

Королевич заговорил приятным голосом:

– Великий государь царь Борис Федорович! Брат мой, светлейший король датский, объявляет тебе свое христианское и братское, верное и дружеское приятельство, мир и любовь и желает от Всемогущего Бога всегда быть в добром здоровье.

По обычаю, за царя отвечал дьяк Щелкалов:

– Всем Бог украсил нашего великого государя, надо всеми людьми вознес. Велики Его благодеяния, ниспосылаемые нам! Челом бьем, хвалу воссылаем Всемогущему Творцу, что видим тебя в добром здравии! В лице твоем благодарим и светлейшего государя, короля датского, за его приятельство к нам.

После приветствия последовал парадный обед. Царь с сыном и гостем пошли к столу в Грановитую палату, прекрасно расписанную и убранную. Кресло Бориса Федоровича было золотое с позолоченными ступенями; вокруг стола был постлан тканый с золотом ковер. С потолка залы спускался превосходной работы венец с золотыми часами. Посредине возвышался большой четырехугольный столб, на котором сверху донизу понаставлено было множество золотых и серебряных кубков, больших чаш, скляниц и бокалов. Москвичи посудой, видимо, щеголяли, так как и в передней зале было множество золотых и серебряных чаш и блюд; на некоторых изображены были звери. Столовая палата была украшена превосходной лампадой, изображавшей Аполлона, литого, с золотыми крыльями. Другая лампада была так же роскошна и имела вид льва, державшего в лапах змею, а к ней привешено множество прекрасных канделябров, сплетенных наподобие корзин.

Царю с сыном и королевичем был приготовлен отдельный стол. Русские князья и бояре разместились за другим столом, а люди, приехавшие с королевичем, – за третьим, каждый по своему званию. Были и еще столы для низших русских бояр, немцев, поляков и татар, каждый народ особо, и никто не говорил с иностранцами под страхом лишения царской милости.

Угощение было роскошное, всего в изобилии, всех блюд и не перечтешь. Из мясных были тут и жареные тетерева, обложенные лимоном, и заячья голова с мелко искрошенным мясом под нею, баранина в борще и баранина жареная, курица и с красной сладкой подливкой, и с белой кислой, всевозможные пироги: с бараниной, со свиным салом, с яйцами, капустой, творогом; пироги медовые с начинкой из бараньей внутренности. Были целые блюда жареных лебедей, без которых никогда не обходился царский пир. Стольники то и дело разносили кушанья по столам и провозглашали:

– Великий государь царь и великий князь Борис Федорович, всея Руси самодержец, и сын его, царевич Федор, жалуют вас блюдом со своего стола!

Не было недостатка и в винах. Были тут разных сортов вина рейнские, вина церковные, водки. Было пиво поддельное, малиновое, мартовское, был мед сыченый, красный, белый, ягодный, яблочный, вишневый, смородинный, можжевеловый, малиновый, черемуховый, мед с гвоздикой. Был мед хмельной, старый, по десяткам лет выдерживали его в погребах. Вкусны были и браги, квасы яблочные, медвяные, паточные, овсяные, ячные; воды брусничные, гонобобелевые, малиновые.

Долго тянулся обед. Не было слышно ни разговора, ни шума. Королевич скучал и только думал о том, когда же все это наконец кончится. Невесело было и молодому Федору, хотя он и привык так долго сидеть за едой. Но теперь ему хотелось поговорить с Иоанном, с которым он часто переглядывался.

Только Борису обед не казался долгим. Он был занят тем, как бы проделать все по обычаю и не уронить своего величия если и не перед будущим зятем, то перед другими иноземцами.

В конце обеда стали подавать заедки: виноград, арбузные и дынные полосы, яблоки свежие, яблоки в патоке, в сыте, в квасе, дули свежие, дули в сыте, сливы и вишни соленые, груши, смоквы, финики, рожки, орехи грецкие.

Когда этот очень длинный обед кончился, царь и Федор сняли с себя по золотой цепи превосходной работы, богато украшенной драгоценными каменьями, и надели их на шею Иоанну. Борис подарил ему еще много серебряной посуды, дорогой одежды, золотой парчи, несколько сороков дорогих соболей, куниц, рысей, черных лисиц и разных других вещей.

V

Когда жених возвращался в отведенный ему дом, а слуги несли за ним подарки, его невеста, Ксения, пробиралась темными переходами обратно на свою половину. Она торопилась, и за нею еле поспевала ее мать с мамушками. У дверей ее уже ждал Федор и шепнул ей:

– Как ты нашла суженого? Небось такого красавца-удальца и во сне не снилось?

Ксения ничего не ответила, а только, сильно покраснев, обняла брата.

– Правда, сестра, как ему не понравиться? Краше и удалее он всех! Хочу и я быть на него похожим, хочу быть таким же смелым…

– Чего только душа желала, братец, того Бог и дал…

– А как вскочил он на коня-то! Мне даже жутко стало. Не успели ему подставить скамейки, никто еще и у стремени не стал, а он уже взлетел, и конь под ним взвился.

– Заметил ты, братец, какая на нем была шапочка? Батюшкин дар – скарлату червчату с рысьим окладом. Уж и пригож же он!

Долго брат с сестрой говорили о королевиче и не могли им нахвалиться, а Ксения не только уже полюбила жениха, но гордилась им и была счастлива.

Прошло много таких дней, ничего не омрачало ее радости, в семье ее стали баловать еще более. Мать с отцом, исполняя ее капризы, прибавляли:

– Не надолго ведь она нам досталась. Пусть всегда добром вспоминает родительский кров…

С тех пор как приехал жених и Ксения стала невестой, переменилось все и в светлице и в мастерской: помещение девушек приняло праздничный вид, точно и солнце ярче светило; даже и осенняя сумрачная погода казалась светлее и яснее; радостное настроение царского семейства передалось и всем окружающим. Чаще прежнего прибегал сюда царевич Федор, многозначительно, шепотом передавал сестре:

– Сестрица, я от него, твоего суженого. Он здоров и весел, просил кланяться тебе да спросить, не выйдешь ли сегодня в темные переходы.

По шептанию брата с сестрой сенные девушки догадывались, о ком шла речь, и сочувственно помогали, радуясь счастью своей царевны.

– Аксюша, голубонька, коли ты слышала бы, каково он занятно рассказывает! Он-то не то, что мы, люди темные, много повидал-таки на свете.

– Братец, родненький, попомни обо мне, расскажи-ка мне уж!

– Ладно, ладно, а вот он допытывает все меня о наших распорядках, больно до всего доходчив. Сестрица, королевич сказывает тебе спасибо за твои подарки. Приглянулась ему постель и не налюбуется он на твою мастерскую работу.

– А расскажи, братец, что он делает день-деньской?

– Больно прилежит к книгам – батюшка послал ему азбучник да Апокалипсис.

– Часто гляжу я, Федя, на его рисованный лик^[2] – куда же он сам-то супротив его пригожее да краше.

– Вот то же, Аксюша, и он про твой лик сказывает… Заболтался я с тобой, как бы не опоздать к выходу, батюшка прогневается, да и тебе пора…

По уходе брата царевна торопилась в темные переходы, чтобы оттуда следить за королевичем. Иоанн уже знал от Федора, что она тут, близко, и видит его, и сам глазами отыскивал ее, и много говорили эти молчаливые взгляды.

Хорошее время они переживали! Оба были веселы, любимы, молоды, здоровы и с нетерпением ждали свадьбы.

Но не всегда одни только веселые разговоры велись между братом и сестрой. Часто в их мир врывалась внешняя жизнь и на время затуманивала их счастье.

– Сестрица, сестрица, ведомо ли тебе, знамо ли, что твоя сенная девушка Феклуша…

– Говори скорее, братец! Я сегодня еще допытывала, чего Феклуша несколько дней не приходит, особливо в такое горячее страдное время…

– Да она померла, а тебе не велено сказывать… Тоже твоя верховая боярыня Рукавишникова…

– Ох, господи, моей доброй Настасьи не стало!

– Да, сестрица, вокруг мрут, куда ни поглядишь! Вот тоже мой любимый ключарь…

Тут мамушка догадывалась по опечаленным лицам, что ведутся разговоры нежеланные, и тотчас старалась развлечь:

– Чтой-то вы, девоньки, приумолкли? Знать, величать заленились аль песни все спеты?

И, побуждаемые мамушкой, девушки сначала неохотно затягивали величание, но потом сами увлекались и весело раздавалось:

 
Сокол летит из улицы,
Соколинка из проулочка,
Слеталися, целовалися,
Сизым крыльям обнималися…
 

Не всегда так легко удавалось развлечь царевну. Раз мамушка и сенная боярыня были очень рассержены поступком Марфуши, одной из любимиц царевны.

Неожиданно для всех вбежала она в мастерскую и заголосила:

– Не стало моего ясного сокола, умер мой ненаглядный, закрылися его ласковые глазыньки, подкосилися резвые ноженьки!..

Все были озадачены, окружили плачущую девушку, а мамушка стала сердито ее прогонять:

– Ступай, ступай, непутевая! Аль забыла, в чьи хоромы залетела? Аль не ведаешь, что строго заказано от больных ходить сюда?

– Оставь Марфушу, мамушка, пускай поведает свое горе, – говорила сквозь слезы Ксения.

– Ох, царевна, осталась я сиротинушка горькая… Как мне не тужить!.. Брат умер, и вся моя семья лежит!.. Горемычные мы, злосчастные! Знать, Бог отстанет – и никто не встанет!

– Перестанешь ли? Полно хныкать!.. Ступай, тебе говорят, ступай! Царица даст тебе ужо на сиротство, – говорила сенная боярыня.

– Бог вам простит, что меня гоните… Слышно вам, как мы песни поем, а не слышно, как воем…

Мамушка ласками да уговорами увела-таки горько плачущую девушку, но и по уходе ее в мастерской долго не могли успокоиться. И многие подумали: «Сохрани Бог, не к добру это! Пронеси, Господи, беду и напасть от царевны…»

Защемило сердце и у царицы от этого происшествия. И целый вечер нельзя было заставить по-прежнему петь девушек. Но на другой день опять принялись за песни. Вначале звучали они грустно, но потом весело раздавалось:

 
Недолго веночку на стопочке висети,
Недолго царевне во девушках сидети.
 

Не так легкомысленно относился ко всему окружающему царь Борис.

Тяжелые минуты переживал он. Он уже не мог больше себя обманывать, думая, что народ благоденствует под его управлением. Голод не прекращался и все становился сильнее; целые селения пустели, вымирали. Приставы постоянно заняты были погребением мертвых; разбои увеличивались. Борис скрывал все эти беды от семьи и еще более страдал, чувствуя себя одиноким. Никому из бояр он не доверял. Только и было у него утешение – предполагаемая свадьба дочери.

– Дожить бы до счастья, – говорил он часто жене, – породниться бы нам с королем датским, друг бы он был надежный.

– Уж и сам-то королевич больно люб нам, – говорила на это царица Марья Григорьевна. – Уж на что выше счастье: согласен он взять удел. Близко от нас будет Аксюша, недалеко Тверь-то. Надо нам съездить на богомолье к Троице, а там и отпировать свадьбу. Нечего долго-то откладывать…

VI

Насколько веселы были сборы и поездка на богомолье царя и его семейства, настолько печально и неожиданно было скорое возвращение оттуда.

Тот, кто пять недель назад приехал таким бодрым, веселым, здоровым, теперь лежал при последнем издыхании. Не на счастье отпустили его родители, не жену готовила ему Москва, а могилу. Как и месяц назад, вся семья сидела вместе и ждала вестей. Догадывались, что не дождутся ничего хорошего, а все еще надеялись.

– Должно, больно плох королевич, – говорила старуха няня, – видно, не встать ему больше на резвы ноженьки.

– Да, вот беда! – заметила старушка богомолка. – Не жива уж та душа, что по лекарям пошла.

– Говори, говори, нянюшка! Аль узнала, услыхала что? – спросила царица Марья Григорьевна.

– Сам батюшка царь, слышь, посетил его. А уж не след православному царю навещать нехристя-немца…

– Полно, няня, ты опять за ту же песню, – с грустью сказала царевна.

– Знаю, знаю, касатка, что ты изволишь прогневаться на меня, старуху, ну да что делать! Не я одна так думаю, а спокон веку у нас так велось.

– Расскажи-ка лучше, кто был с батюшкой и как он нашел моего суженого?

– Впереди-то батюшки царя несли позолоченный крест, обвитый белым покрывалом, а за крестом шел сам святейший с золотым крестом и таково усердно кропил святою водой и кадил от самого крыльца и до комнаты больного… Да никак и сам батюшка-царь жалует сюда!

Опять, как и месяц назад, вошел царь Борис на женскую половину, но нерадостен был его приход. Он сильно осунулся и постарел за эти дни и теперь еле двигался, поддерживаемый под руки двумя окольничими Годуновыми. Взглянув на него, семья поняла, с какими вестями пришел он.

– Аксюша, любимая дочь моя! Твое счастье и мое утешение погибло!.. Юноша несчастный оставил мать, родных, отечество и приехал к нам, чтобы умереть безвременно!

Услышав это, Ксения так и грохнулась к ногам отца. Произошла суматоха, стали приводить ее в чувство, лили на голову воду, подносили нюхать жженые перья. Придя в себя, она рыдала, металась и рвала на себе одежду.

– Господи Боже, за что Ты нам посылаешь такие испытания? – в отчаянии вопила Марья Григорьевна.

– Тяжки грехи наши! – говорил Борис. – Бог не внемлет нашей молитве… Уж каких обетов я не давал: хотел освободить четыре тысячи узников, предпринять путешествие к Троице пешком – все напрасно, Иоанн не выжил…

– Не ропщите, не грешите, голубчики, – заливаясь сама слезами, говорила старуха богомолка. – Не старый умирает, а поспелый, ведь молодых-то Господь берет по выбору.

Федор сидел бледный, тупо смотря в одну точку…

– Голубчик мой, – ласкала его мамушка, – на что ты стал похож, как извелся-то ты! Тяжко и тебе за сестру. И впрямь, не тот болен, кто лежит, а кто над болью сидит.

– Люди мрут – нам дорогу трут! – завизжала одна из юродивых, которых много осталось Борису в наследство от Федора Иоанновича.

Все вздрогнули и стали креститься.

– Передний заднему мост на погост. Царь и народ – все в землю пойдет! – выла юродивая.

– Перестань, блаженненькая, – сказал царь, – и так горько…

Лихо не лежит тихо: либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается, как гласит народная пословица. Так случилось и с царем Борисом. На другой день после похорон королевича сидел он у себя в комнате с боярами Годуновыми, Шуйскими, Голицыными и другими. Был он страшно расстроен, да и немудрено: плохие вести дошли до него. Умный Борис дельно рассуждал, пока дело не касалось его личных интересов, а теперь он потерял всякое самообладание.

– Итак, вы говорите, что пленные казаки объявили, что скоро придут в Москву с законным царем Дмитрием Ивановичем? С каким таким царем? Покойники не встают, а этот отрок Дмитрий четырнадцать лет уже покоится в земле.

– Успокойся, батюшка царь, негоже слушать сказки зломысленных людей! Вот и князь Василий Иванович то же скажет, – сказал Федор Иванович Мстиславский, в то время как в комнату вошел Шуйский, сухой, черствый человек. Лицо его, с длинным горбатым носом, с бегающими глазами, изображало сильное беспокойство.

– С худыми вестями, батюшка царь, к тебе пришел! Слышно, в Литве появился Самозванец.

При этих словах царь Борис еще более сгорбился и беспомощно опустил руки. В эту минуту он был очень жалок.

– Говори, за кого выдает себя этот обманщик? – спросил он, но сам боялся услышать опять страшное имя.

– Да негоже говорит он! Выдает себя за Дмитрия, сына Ивана Васильевича…

Едва только выговорил это Шуйский, как Борис вскочил как ужаленный и неистово закричал:

– Вот, наконец, оно, вот что вышло! Я знаю, это дело изменников и предателей, князей и бояр дело…

Кончить фразы он не смог, у него сделались спазмы в горле, и, побагровев, он бессильно опустился в кресло.

Бояре перепугались, бросились за придворным доктором и, когда пришел лейб-медик Габриель, передали заботы о царе ему. Позвали к нему на помощь еще двух докторов иноземцев. Решили лечить государя метанием руды кровопусканием, что и было исполнено. Как только Борис пришел в себя, он слабым голосом подозвал Габриеля и сказал:

– Предателю моему, самодельному царю Богдану Бельскому, приказываю тебе, Габриель, по волосикам выщипать бороду и отправить на жительство со всей семьей в Сибирь. Не забыл я его похвальбы, что он царь в Борисове.

Никто из бояр не сказал ни слова в защиту товарища-собрата. Только преданный Борису дьяк Тимофей Осипов пробормотал:

– Так ему и надо, больно уж голову задрал, а Бог гордым противится.

Бояре разошлись, сконфуженные, огорченные. Каждый подумал про себя, как бы и до него не дошла беда.

Спаси, Господи, помилуй!

VII

Была темная ночь. Все небо заволокли тучи, и улицы были совсем пусты. Только изредка проходили приставы да слышался шум, крик и пьяные песни в Стрелецкой слободе. Боярин Петр Федорович Басманов, молодой, очень красивый всадник, быстро ехал по направленно к Китай-городу – он спешил из гостей домой. В голове его шумело от выпитого вина и громких разговоров. Несмотря на это, две мысли выступали ясно и ярко: думал он о появлении Самозванца и о предстоящем отъезде в Новгород-Северский на воеводство. В нескольких шагах от себя он заметил дым, а вскоре за тем изнутри дома вырвались наружу огненные языки. Басманов тотчас же сообразил, что это пожар. Раздавшийся набат и подтвердил это.