Сцена вторая
Премьера

Премьера была назначена на субботу, и у бедной Виктории Павловны с утра все валилось из рук. Хорошо, хозяйственные дела взял на себя Лешка. Вчерашний скандал сильно действовал Вике на нервы, но она утешала себя мыслью, что норма по скандалам, наверное, уже выполнена, так что нынче неожиданностей не будет.

Как бы не так! Полвторого позвонила Таша. Заливаясь слезами на другом конце провода, она сообщила, что играть сегодня не может, и положила трубку. Слава богу, у Виктории Павловны имелись адреса членов студии, и она срочно отправилась к девочке на дом. Таша, такая ответственная, такая серьезная, и вдруг подвести всех, сорвать спектакль! Просто наваждение!

Лицо девушки опухло, глаза покраснели и ввалились. «Умер кто-то из родителей», – с ужасом подумала Вика. Она знала, что Ташины родители работают по контракту за границей и вернуться должны не скоро.

– Что случилось, Ташенька? Расскажи мне, тебе станет легче!

Таша судорожно показала рукой в угол комнаты и зарыдала. Там лежала какая-то тряпка, рядом стояло блюдце. Ну и что? Постепенно из бессвязных слов Виктория Павловна восстановила картину случившегося. А произошло следующее.

Часов в двенадцать к племяннице явился Преображенский. Он был возбужден, как обычно перед спектаклем, носился по квартире, тискал котенка. Котенок этот жил у Таши всего неделю, но она успела очень его полюбить. Такой серенький, пушистый, ужасно доверчивый и ласковый. Даже коготки никогда не показывает, представляете? Прыгает вокруг и ждет от жизни только хорошего и всех любит!

– И что дядя? – вернула Ташу к теме Виктория Павловна.

Евгений Борисович привычно дразнил племянницу бездарью, но она не обижалась. Она знала, что в дни премьер он не в себе.

– Повезло тебе, бездарь! – разводил руками он. – Мариночка наша словно лично для тебя роль писала. Будет у тебя успех, а там, глядишь, и в сериал какой сняться позовут. Вичка-то наприглашала зрителями этих халтурщиков, которые фильмы пекут как блины, по сто штук на одной сковородке. Для них такая бездарь, как ты, – самое то, просто находка.

– А я не соглашусь, – засмеялась Таша. – Мне халтура ни к чему.

– И дура будешь, если не согласишься. За эту халтуру неплохо платят.

– А мне хватает.

Он хмыкнул:

– Пока я содержу, так хватает. Но я ведь все-таки не Дед Мороз!

Таша почувствовала себя задетой.

– При чем здесь ты? Мне присылают родители.

– Ну да, присылают и через меня передают! – расхохотался дядя. – А ты, дура, поверила? Думаешь, за границей – золотые горы? Умный человек, он и здесь разбогатеет, а неудачник – тот и в Африке неудачник. Вот это – про твоего папашу. Говорил я Светке, куда тебе этот недоделанный, но бабе разве объяснишь? Вот теперь бедствуют в эмигрантском квартале, еле на квартиру зарабатывают, а все бьются, кретины, надеются зацепиться да получить гражданство. Больно они там нужны! Я их сразу предупредил: «Вам ни копейки не дам, а девчонку, так и быть, содержать буду, пока в возраст не войдет». Но я-то не вечный, ты на это не рассчитывай.

Сердце Таши бешено заколотилось, в горле пересохло, и она холодно сказала – нет, попыталась холодно сказать, а вместо этого хрипло выдавила:

– Я переведусь на вечерний и пойду работать.

Евгений Борисович, покачав головой, притянул девушку к себе.

– Бедная моя дурочка, – нежно произнес он. – Ну нельзя же всему верить. Уж и пошутить с нею нельзя! Как же ты, такая доверчивая, жить-то будешь?

– Пошутить? – повторила та.

– Ну конечно! Ты что, первый день меня знаешь? Обыкновенная шутка. Все у твоих родителей хорошо, и в помощи моей они не нуждаются. Впору, чтобы они мне помогали.

– Это точно? Ты точно тогда шутил, а не теперь?

– Честное пионерское! Ох, Таша-Таша, – дядя вздохнул. – Когда же ты повзрослеешь? В двадцать лет вроде уже пора. Честное слово, смотрю я на тебя и думаю: неужели до сих пор в старых девках ходишь? По нынешним временам уже в двенадцать без презерватива на улицу не показываются, одна ты у нас со странностями. Или, наконец, кого-нибудь завела?

– Не твое дело! – покраснев, ответила Таша.

– А почему не мое? У меня для тебя жених имеется. А то не знаешь? И, главное, любит тебя очень. Ведь для тебя же внешность наверняка не главное, так? – съехидничал Евгений Борисович. – Тебе важны чу-у-уйства!

Таша снова разозлилась.

– Если ты о своем Сергее Андреевиче, то я и слышать о нем не хочу! И не только потому, что он старый и толстый, а вообще – отвратительный, скользкий, беспринципный тип.

– Да, – охотно подтвердил Преображенский. – Зато богатый. Куда богаче меня. Вот станет моим племянничком – и подкинет мне бабок на развитие бизнеса. Впрочем, и бабок не надо. За ним такие силы – ему стоит слово сказать, и мне снова разрешат вернуть ларьки на прежнее место, к метро, а не куковать, как остальным, на отшибе. У метро знаешь какая торговля? Не зря теперь туда абы кого не пускают. Учти, таких денег, как он, тебе никто больше не предложит.

– Не нужны мне ваши деньги!

– Ну конечно, тебе же чу-у-уйства нужны. Так ты заруби себе на носу, дорогуля. Это пока ты свеженькая да молоденькая, так кое-кому требуешься, и на заскоки твои не очень обращают внимание. Нас, мужиков в возрасте, часто на свежатинку тянет. А станешь старше, никто тебя замуж-то больше не позовет – останешься одна со своими заскоками. Я, между прочим, серьезно говорю! И о Сергее Андреевиче – тоже серьезно. Он мне все уши про тебя прожужжал. Никто не требует, чтобы ты сразу ложилась в постель, но в ресторан с ним пару раз сходить – трудно, что ли? От тебя не убудет.

– Убудет, – хмуро парировала Таша. – Я не стану подавать ему надежд, которые не собираюсь оправдывать.

– О боже, какой детский сад! Да все ваши женские завлекалки состоят из надежд, которые вы не собираетесь оправдывать! Ума-то когда-нибудь собираешься набираться или так до старости и будешь в котят играть?

Преображенский, усмехнувшись, в очередной раз подхватил котенка. Тот пискнул.

– Не трогай его! – закричала Наташа, пытаясь отобрать питомца, нервно бившегося в чужих руках. – Ему больно!

– Вот и правильно. Пора тебе отвыкать от дурацких игрушек, а жить настоящей взрослой жизнью. Да какое тебе дело до этого живого куска мяса, а?

– Большое! Отдай! Он же живой!

Таше очень не хотелось снова оказаться в глупой роли человека, не понимающего шуток, и, тем не менее, она сейчас просто теряла голову, видя, как Евгений Борисович все крепче сжимает пальцы. Тот, довольный производимым эффектом, продолжал стискивать их вокруг маленького, серенького, пушистого существа, отчаянно бьющего лапками. Неожиданно раздалось короткое, хриплое мяуканье, тельце резко рванулось и обмякло. Несколько пораженный Преображенский раскрыл ладонь, и оно упало на пол.

Таша схватила еще теплый трупик, прижала к груди.

– Да куплю я тебе другого котенка, – растерянно пообещал дядя. – Не помоечного, а хорошего, породистого, самого дорогого. Хочешь?

– Я хочу, чтобы ты умер, – спокойно и внятно произнесла Наташа. – Чтобы тебя вот так же кто-нибудь убил. И я знаю, рано или поздно тебя обязательно убьют. Я прошу Бога, чтобы это сделала я. А теперь уходи!

Он ушел, а она рыдала, пока совсем не обессилела, а потом вырыла за домом могилку и похоронила там доверчивое существо, ожидавшее от жизни только хорошего. А после вспомнила про премьеру, но играть она сегодня не сможет, ей очень неудобно перед всеми, но она не сможет, вы же видите, Виктория Павловна, невозможно, невозможно!

Вика тихо всхлипнула. Было жалко котенка, жалко Ташу, но гораздо жальче себя и свою загубленную судьбу. Спектакль не состоится, студию закроют, и останется она, Вика, у разбитого корыта, одинокая, никому не нужная пожилая баба, которой прямая дорога в психушку. Пусть не совсем никому не нужная, ведь она нужна Лешке, но нужна деятельной и энергичной, а не опустившей руки истеричкой.

– Ничего страшного не случится, ведь в жизни всякое бывает, – продолжила уже не о себе Таша. – Студию не закроют, Виктория Павловна, это же невозможно! Я все время смотрю на вас и восхищаюсь, честное слово. Вы – настоящая подвижница. Вот говорят, все сейчас за деньги, а ведь вы всю душу нам отдаете, я вижу. Да они на вас молиться должны!

– Ох, Наташенька, – Вика лишь махнула рукой, – если бы так. Ты многого не знаешь. Если премьеры не будет, тогда точно сделают из нашей студии бильярдную, а надо мною будет смеяться весь город. Может, ты все-таки попробуешь, а? Ты ведь – артистка. Анна Павлова танцевала в день смерти своей матери, с температурой под сорок, но никто из зрителей ничего не заметил. Она считала, что зрители не виноваты и не должны пострадать. Подумай – они приедут к нам, соберутся со всего города, и окажется, что это зря! Как мы будем перед ними выглядеть?

– Но, Виктория Павловна! Я ведь не говорю, что не хочу, – я не могу! Вы посмотрите на меня: я как вспомню про Ушастика, сразу слезы текут. Вдруг так будет на сцене?

– На сцене – не будет, – твердо заверила Вика. – Поверь моему опыту. Выйдешь на сцену – все забудешь. Там – другая жизнь, другой мир. Там тебе станет легче. Ты ведь попробуешь, родная, хорошо? Ради нас всех!

– Ох, хорошо. Я попробую, Виктория Павловна.

– Ты придешь? Обещаешь мне?

– Обещаю.

Еле волоча ноги после тяжелого разговора, Вика, не желая возвращаться домой, отправилась в Дом культуры, хотя было еще рановато. В пустом зале сидела Марина, какая-то зеленая и не слишком похожая на себя.

– Волнуешься? – догадалась Виктория Павловна. – Ну и видок – краше в гроб кладут. Подгримировать тебя, что ли?

– Никогда не стану больше писать пьес! – экспрессивно поведала та. – Что угодно, только не пьесы! И какой черт меня дернул, сама не понимаю? Может, отменить, пока не поздно? Сказать, что все мы заболели и умерли…

– В гроб меня вогнать хочешь? Сама знаешь, для меня эта премьера – вопрос жизни и смерти.

– Это тебе только кажется, – мрачно возразила Марина, – ты просто создала себе идею фикс, вот и все. А на самом деле здесь вопрос вовсе не жизни и смерти, а престижа и карьеры. Радует одно, – оживилась она, – что мы с тобою не актеры и нам не надо выходить на сцену. Я бы не сумела даже под угрозой казни. Меня сейчас просто шатает. – Помолчав, она безжалостно добавила: – Кстати, тут бродит Тамара Петровна, совершенно несчастная. Она считает, ты завтра же выгонишь ее из студии. Я попыталась успокоить ее, что нет, но она не верит, что ради нее ты пожертвуешь Преображенским. Поскольку я тоже в это не верю, я, наверное, убеждала ее недостаточно красноречиво, да тут еще он сам вмешался, и она ушла вся в слезах. Поговори с нею ты!

– Не нервируй меня! – резко выкрикнула Вика. – Еще мне ее слез не хватало. Вот отыграем премьеру, тогда поговорю с кем угодно, а пока меня не трогайте! И ты не трогай, а то хуже будет!

Она встала и побежала за кулисы. Из мужской гримерки слышались резкие голоса, кто-то явно ссорился. Виктория Павловна меньше всего на свете хотела сейчас ввязаться в очередной скандал, поэтому собиралась быстренько прошмыгнуть мимо, однако не успела. Как ошпаренный, в коридор выскочил Кирилл, бормоча ругательства, и рванул в направлении подсобки. Кирилл славился спокойствием, почти флегматичностью, так что Вика легко догадалась – его собеседником был не кто иной, как Преображенский. «Сволочь! – подумала она. – Живого котенка придушил, да еще прямо в день премьеры, зная, что Таша такая чувствительная… Честное слово, Маринка права, и этот тип – энергетический вампир, который питается нашими эмоциями. Еще и улыбается, гад!»

Евгений Борисович действительно улыбался.

– Милая моя Виктория Павловна! Как это похоже на вас – прийти заранее, чтобы проверить, все ли в порядке. Такой трогательный, такой прекрасный, такой редкий энтузиазм!

«Так бы и двинула по роже», – мелькнуло у Вики в голове, а губы уже любезно произносили:

– Главное, что вы здесь! Зрители, критики – они ведь все, в первую очередь, придут ради вас!

– Да, – не стал спорить с привычной лестью собеседник. – Хотя свежая пьеса – это тоже интересно. Мы тут с Мариночкой обсудили ситуацию. Вы, конечно, не знаете, но у нее есть другие вещи, которые она тоже без проблем может переделать в пьесы или, например, в киносценарии. Представляете, как выигрышно, как эффектно – цикл детективных спектаклей одного автора. И в каждом я играю новую роль, совершенно не похожую на предыдущие. В первом убийцу, во втором героя-любовника, в третьем следователя. Мой талант преображения раскроется в полной мере!

– О-о-о! – изумленно выдавила Вика.

– Разумеется, – безмятежно добавил Преображенский, – для такого масштабного проекта требуется добротная, профессиональная режиссура, а не примитивная самодеятельность. Мариночка полностью со мною согласна. Впрочем, вы ведь и не воспринимаете свое увлечение театром всерьез, правда? Так, женское хобби. Вы даже договора с нею не подписали, не поинтересовались, готова ли она продолжать сотрудничество. Я думаю, закрытие студии не очень вас огорчит, правда, Виктория Павловна? Я бы не хотел вас огорчать, вы мне так симпатичны! Этот милый, дилетантский энтузиазм – он просто чудесен. Но вы ведь сможете проявить его в какой-нибудь другой области, да? Одно дело, если б у вас был хотя бы небольшой режиссерский талант, но его же нет, согласитесь? Вы организуете что-то иное, не менее милое! Например, фитнес-клуб. Или клуб «Кому за тридцать». Помогать одиноким сердцам – это ли не благородная задача? Уверяю вас, я сам похлопочу, чтобы директор предоставил вам помещение. И попрошу похлопотать об этом Мариночку. Директор к ней неравнодушен, он не откажет. Надеюсь, вы на нас не в обиде? Вы же видите, что мы хотим вам только хорошего. Но своя рубашка как-то ближе к телу, такова жизнь.

Кровь стучала у Вики в висках – бум, бум, бум. Слова сливались, теряли смысл, превращались в гирлянду, в узор, странный, завораживающий. Голос актера, красивый, богатый интонациями и обертонами, лился журчащим потоком, накрывая с головой, не давая дышать. Наконец, хватило сил выдавить:

– Я не очень поняла… вы говорите о закрытии студии?

– Ну да. Как трамплин для дальнейшего сегодняшний спектакль очень даже уместен. Зритель, критики познакомятся с Мариночкиным творчеством и увидят, как удачно оно оттеняет мою гениальную игру. Быть гениальным в роли современника – это потрудней, чем в роли Лира, однако мне по зубам. Но всякому будет ясно, что ваша режиссура – или, если говорить откровенно, отсутствие таковой – в лучшем случае не загубила спектакль и уж всяко не способствовала его успеху. А если кому это будет непонятно, я им объясню. Я, как вам известно, имею кое-какой вес в театральном мире. Успех должен быть нашим – моим и Мариночки. Вы со своей студией будете нам только мешать. Зачем нам такой шлейф за спиной? Да и вообще, – Евгений Борисович доверительно понизил голос, – не нравится мне, что будут болтать – мол, Преображенский играл в самодеятельности. Это пока я не собирался возвращаться в театр, мне было безразлично, а теперь – нет, теперь подобная болтовня ни к чему. А не станет студии, люди быстро забудут. Короче, я решил – а ну ее, эту студию, закрою-ка ее от греха подальше. Разумеется, я так и сделаю. Вы ведь не в обиде, Виктория Павловна?

И, неожиданно поцеловав молчавшую в оцепенении Вику в щечку, засмеялся:

– Боже, ну какая же вы прелесть!

И скрылся. А она осталась стоять в коридоре, разъяренная, ошеломленная, тихо, но с чувством повторяя: «Убью, сволочь! Убью! Убью!» Ей хотелось броситься за мерзавцем и выцарапать ему глаза, трясти его, колотить о стенку. Затем, чуть придя в себя, она горько констатировала: «А Марина – подколодная змея. Хоть бы предупредила, намекнула бы, а не строила козни у меня за спиной… Никогда бы не подумала, что она такая стерва. Еще посмела утверждать, что для меня театр – вопрос не жизни и смерти, а престижа и карьеры. Как будто не знает, что это не так!»

Но времени предаваться скорби не было – пора было поднимать занавес, зрители уже заполнили зал. «Пришла ли Таша?» – всполошилась Виктория Павловна. Да, Таша на месте, бледная, с крепко сжатыми губами, с глазами, глядящими в неведомую даль.

Премьера стала ее звездным часом. Никто и предположить не мог, что эта девочка умеет так играть! В ее совместных сценах с Преображенским у Вики в буквальном смысле стучали зубы. А ведь Вика помнила текст наизусть, видела репетиции десятки раз! Но такой накал неукротимой ненависти витал в воздухе, что становилось жутко. Впервые два полюса – добра и зла – были равны по силе. И впервые – они вдруг оказались чем-то схожи.

Впрочем, эти выводы, разумеется, принадлежали не Виктории Павловне, а Марине, которая с удивительным цинизмом бросилась к Вике в антракте, словно к лучшей подруге, и принялась в своей вечной дурацкой манере за идиотские, никому не нужные абстрактные рассуждения.