Он работал сосредоточенно, и его рисунки традиционно перекочевывали в фонд художественной школы и посылались на всевозможные городские отчетные конкурсы, но вот живопись Павлу не давалась, он не мог преодолеть черту, отделяющую реальность от изображения. Он боролся с акварелью в попытках довести картину до фотографической точности, но вместо этого получал сухую, бездушную поверхность. Иногда я нападала на его сероватые опусы и привносила в них цветовую истошность, которую он методично изводил лессировками. Мне же его помощь была необходима в построениях, поскольку все чайники и крынки стремительно теряли свою симметрию под моей рукой.

Как-то мы засиделись допоздна, уже все ушли, а мы остались заканчивать натюрморты. Особой необходимости в этом не было, просто мы сидели и болтали. То есть больше болтала я, а он отвечал. Говорили, как тогда было принято, о смерти. О чем еще можно разговаривать я пятнадцать лет? Мы были романтически настроены, то есть предполагали, что красиво погибнуть во цвете лет – это достойная цель. Еще была тема любви, но она была непроизносима и только светилась за каждым словом, потому что мне до икоты хотелось узнать про его девочек, но он не рассказывал, а я не чувствовала, что имею право спросить. Он всегда расставлял неназванные границы, словно нас разделяло стекло, и я не знала, что можно, а что категорически запрещено. Возможно, что таких запретов объективно не существовало, но мне дорого было время, прожитое с ним, поэтому я боялась спугнуть его, как дикого зверя, приманенного, но не прирученного.

Нас прогнала разъяренная завуч, которая не понимала, что можно делать в мастерской после девяти часов, когда школу уже хотят запереть на шесть замков. Выгнали, и мы стояли на холоде, потому что была уже поздняя осень, а он почему-то ходил в тонком черном плащике. По каналу Грибоедова напротив Казанского собора, преодолевая плотное сопротивление сонного воздуха, мы пробирались к метро, и он взял меня за руку. Кого не било током, тот не поймет. «Пойдем быстрее», – поторопил он, но руку не отпустил, и в метро я думала, как бы так вытащить карточку, чтобы не разъединять рук.

– Саша, – голос Верлухина пробуравливается в мозг, и я делаю героическое усилие, чтобы встать, понимая, что всю ночь проспала на полу. – Надеюсь, что ты уже начала писать текст, потому что иначе я вычеркну тебя из списка.

– Какого списка? – голос мой далек от бодрости и содержит явные призвуки сна.

– Из самого главного, – а, это такая шутка, я уже почти способна понимать, несмотря на боль в шее и других частях необъятно неуклюжего тела. – Более того, я настоятельно рекомендую новую книгу писать от мужского лица.

– Почему? – какой неожиданный поворот событий. Делаю попытки сесть, подтягиваюсь и облокачиваюсь о диван.

– Потому что я вчера вечером имел долгий и обстоятельный разговор о тебе с моим старинным другом. Он критик, человек безупречного чутья и репутации.

– О ужас, – утро не самое приятное время для подобных новостей.

– Еле дотерпел, хотел позвонить еще вчера, но было поздно. Так вот, он сказал, что, если ты напишешь еще один роман как женщина, это будет литературным самоубийством. Так что изобретай героя и пиши. Только так, с чувством подойди к вопросу. Поняла?

– Я же не мужик! Я не могу, я не знаю, как вы думаете! – что еще сказать, если я не понимаю, как они вообще умудряются существовать.

– Да ладно прикидываться, не маленькая. Все замени на мужской род, и будет прекрасная книжка.

– Да конечно, взять женщину, лишить ее чувства привязанности и ответственности, и мы получим мужчину? Вы же ни разу не написали от женского имени!

– Мне-то зачем?! Я, слава богу, родился мужиком, поэтому никто не сомневается, писатель я или так, домохозяйка без определенного рода занятий. А вот ты выдумай мне мужскую книгу, иначе тебя впишут в «женскую литературу», там и похоронят.

– А букеровская премия уже ничего не значит?

– Просто пышно похоронят. Все, успехов.

Пока отмокаю под душем, понимаю, что все собралось одно к одному. У меня есть живописный проект, у меня есть герой, которому он посвящен, так пусть этот герой и напишет историю о себе. Чуть запутанно, но не настолько, чтобы думающий человек не разобрался.

На завтрак у меня ничего нет, кофе плещется в голове и животе, я подхожу к компьютеру и начинаю новый текст. Мне не подходит ни одна из старых форм, и раз уж придется писать от мужского лица, пусть это будет непроговоренное, не услышанное мной. Пусть это будут слова, заполняющие пустоты моего прошлого. Что я знаю о чувствах Павла ко мне? Ничего, кроме догадок, но вдруг, когда я проживу нашу историю через него, все станет кристально ясно, прозрачно, и я смогу отпустить это воспоминание? Предлагаемые обстоятельства вымышленного героя. Станиславский, я призываю тебя, потому что щадящий Михаил Чехов мне не подмога. Это, конечно, дневник. Не буду первооткрывателем: блог – не самая большая литературная новация, но именно там, на контрасте между публичным и сокровенным скрывается красота.

Мы часто пишем для друзей одно, а для себя совершенно иное, потому что боимся признаться окружающим в своих несовершенствах, обнажиться, остаться правдивыми и мягкими, похожими на новорожденных кротят. На публике мы – бравурные шуты, перекидывающие ломаные слова интернет-наречия, этой «олбанщины», не похожей ни на что, отыгрывающейся за все унижения на уроках русского языка и литературы, за все пропущенные запятые и неправильные гласные в корне. Для широкого круга эта белиберда из цитат и ошибок становится прекрасной маской, но когда мы остаемся сами с собой, приходит простая и чистая речь, растворяющая напряжение в черно-белом пространстве компьютерного редактора.

Мой герой будет жить чуть впереди, открывая дверь в будущее, пусть так, может, это и есть личная машина времени.

Пользователь acedera 1 марта 2011 года 23:41

Авгиевы конюшни разгреб. Я красафчег! Зима маст дай. Готовьте печень к субботе все помним про Град Петрофф?:)))

Народ, кто знает, чо за изкузтво на улицах стоит? Картины никто не видел?

Закрытая запись пользователя acedera 1 марта 2011 года 23:46

Как говорится, ничто не предвещало. Ну сколько раз я ходил по Пестеля, на Соляной заглядывал, хотя и кололо что-то, но терпимо. Сегодня шел к клиенту – у них ухнула вся сеть, надо было поставить ее на место. Удивительные тетки, такие тоскливые, что никакие компьютеры этого не выдерживают – отказываются работать. Думал им портрет свой подарить, чтобы стоял перед компом и поднимал боевой дух техники, но так и не сделал. Работы там обычно на час в лучшем случае, так что потом можно было бы взять доску и уехать в «Игору» со Славкой. Было бы можно, но тут между двумя сугробами споткнулся о щит, тот чуть не упал, пока я его ловил да ставил, понял, что это картина, точнее, три картины, триптих. Стоят под углом друг к другу и одна в центре. Получается как улица. Отошел на три шага посмотреть, и тут меня накрыло. Как тяжелые наркотики.

На картине был точно тот же пейзаж, что вокруг: церковь Пантелеймоновская, дома по Пестела за ней, машины едут, но вместо Соляного, то есть вместо мостовой, канал – вода. Словно я стоял не на улице, а сейчас тонул или плыл. И самое удивительное, я понимал, почему это так. Я откуда-то помнил, что на месте Соляного был прорыт канал для Партикулярной верфи. Что за верфь? Кто мне об этом рассказывал?

Я стоял и смотрел. И меня стало укачивать, хотя я осознавал, что это только картина, она не может двигаться, но эффект был гораздо сильнее, чем в этом уродском 3D, когда у тебя болят глаза и голова, а где-то летает муха.

Насильно оторвал себя от картины и увел. Но в голове все крутились обрывки фраз, и вспомнилось сразу много того, что хотелось забыть. Отчетливо, как заново. Кто не знает, я хотел поступать в Муху на дизайн. Тогда было отделение информационного дизайна, и конкурс на него был самым высоким во всем институте. Набирали группу всего семь человек, чему учили, я не понимал, но было очень круто. Ходил на подкурсы как бешеный, четыре раза в неделю ездил с Северо-Запада туда, а метро «Комендантский аэродром» еще не открыли, и дорога после школы занимала тогда полтора часа и обратно столько же. И я мутился со всеми этими головами-черепами, рисовал по ночам. Вот мог бы быть художником, человечество потеряло гения.

Меня Муха восхищала – там в огромных коридорах было торжественно и глухо, но я чувствовал безнадежность, как в машине, которая уже на встречке, и виден твой персональный смертельный столб. А когда летом перед экзаменами принес показывать преподам работы на допуск, они мне сказали, что если бы я на другой факультет шел или хоть на другую кафедру, то шансы бы были, а так без вариантов просто. Вот я тогда остался стоять в огромном зале под мутным куполом, из которого падали стекла, и понял, что надо забить на все это и идти в другое место. Просто оборвал все и поступил в Бонч – это вообще было элементарно, потому что я крутой чувак и гуру математики, а на искусство это забил большой пластилиновый болт, ибо не знаю что, но, видимо, судьба.

И всех, с кем в Мухе общался, просто отрезал от себя, чтобы не травили душу, и на выставки лет пять не ходил. А тут вот с Новым годом. Мало того что всколыхнуло и перевернуло всего, так еще и… ну, это совсем не надо.

Не поехал на гору, потому что застрял у бухгалтерских баб на пять часов. То ли я замедлился, то ли они мне мозг ложками съели, но никак было не уйти, а когда вышел, картина исчезла. Унесли или украли… Или мне привиделось? Отпусти меня, волшебная трава.

Откидываюсь в кресле и вынимаю руки из будущего. Не могу сказать, что случилось чудо перевоплощения и я была Павлом, зато случилось другое чудо. Само по себе стало понятно, что должно быть на первой картине. До этой минуты я не могла придумать ничего, как ни старалась, а теперь, когда глазами героя увидела картину, остается лишь малость – написать ее. Так что сразу от компьютера перехожу к водным процедурам: наливаю воду, развожу колеры, и вперед. Уж Пантелеймоновскую церковь я помню наизусть.

Где-то часу на пятом работы, когда моя память начинает пробуксовывать, лезу в Инет в поисках нужных видов и меня выцепляет Павлина, которая словно сидела в он-лайн-засаде. Выясняется, что у нас были планы на завтра, послезавтра и еще три дня, и эти планы не имеют никакого отношения к моей работе. Скорее даже наоборот, они перечеркивают рабочий экстаз, потому что еще в декабре мы записались на танцевальный психотренинг. Такого зверя я еще не видала, а согласилась на подобное безобразие только потому, что ожидала наступления февральской депрессии и готовилась к ней заранее. Что может быть позитивнее, чем танцевать? Вот и я не придумала, поэтому Паша теперь бегает по потолку и призывает пойти и купить что-то танцевальное. Действительно, ничего пригодного для раскованного и свободного движения в Пашкином гардеробе я не припоминаю, да и в своем тоже, так что идея пройтись до ближайшего магазина спорттоваров не лишена смысла.

Танцы в моей жизни – это особая статья. Я их люблю, они меня нет. Способностью вывихнуть коленку или стопу на ровном месте я обладаю с детства. Нет ничего легче, чем растянуть бедренную связку или защелкнуть шею. Да, с ловкостью проблемы, но это не мешает мне страстно любить танцевать. Время от времени я нахожу студию, пару месяцев регулярно занимаюсь, а потом случается что-нибудь непредвиденное: переезд студии, уход преподавателя, наступление лета или эпидемия гриппа. И все. Я танцевала латину, фламенко, джаз-модерн, стрит-стайл, могу снять движение на ходу и скучаю, физически скучаю по тяжелой и сложной пластической работе, но постоянно находятся тысячи причин заниматься более серьезными делами. Это значит быть взрослой.

Как танцует Паша, я видела только раз. Ну, она слышит музыку. Наверное, для психологически-танцевально тренинга этого достаточно. Вот Нинку бы сюда из города Парижу… Это всем танцорам танцор, да еще и в паре… Как нам хорошо танцевать вдвоем, как ни с кем, только один парень был лучше нее, но он испанец, что все объясняет.

Уже почти ушла – вякнула почта. Мама сообщает, что нашла для меня трубача. Не простого – целый военный оркестр. Она не любит мелочиться. Прекрасно, не знаю зачем, но спасибо. Трубачей у меня еще не было.

– Как ты думаешь, – Паша задает риторический вопрос, моего мнения она все равно не послушается, – вот мне взять эти штаны или лучше тот комбинезон?

Прекрасно, что бы она ни выбрала, я завтра пойду на семинар либо с девочкой в васильковых шортиках, либо с подростком в кислотно-желтом комбинезоне. Может, есть способ ей объяснить, что это нелепо, ну хоть посредством танца что ли… Мы приехали в самый большой спортивный магазин в городе, чтобы она нашла самый непостижимый наряд.

– А вот чудесный костюм, – делаю последнюю попытку подсунуть вменяемую одежду, но у Пашки такое отвращение на лице, что спорить бесполезно.

Себе выбираю просторные черные штаны с белыми лампасами и топ, составленный из трех частей, которые на вешалке смотрятся набором тряпок, а на организме приобретают вид сложной драпированной красоты. Вот такая я танцовщица.

– А нам танцевать-то завтра дадут? – озабоченно спрашивает Павлина, укладывая на кассу васильковый комплектик. Они все завтра ослепнут, и семинара не будет.

– Если быть до конца честной, то я не представляю, куда мы идем. Это какая-то очередная афера. Как они собираются нас развлекать три дня – это большая загадка. В расписании значится с десяти до пяти. Столько даже балерины у станка не стоят.

– Может, будем лежать, – Пашка склонна к горизонтальному существованию в свободное от работы время. Я, впрочем, тоже, да и затекшая от сна на полу шея не очень двигается.

Довожу мадмуазель Медиакритскую до дома, ради чего приходится вступить в борьбу с нечеловеческой пробкой на Ушаковской развязке. Сочувствую всем, кто живет на Савушкина и дальше. Когда мне под колеса бросается очередной обезумевший псих на БМВ, не выдерживаю и начинаю материть самыми отборными словами тех, по чьей вине я оказалась в этом месте в это время.

– Ромаха, ты помнишь, что обещала на мне жениться? – Паша обладает очень хорошей памятью, а я – странным чувством юмора. – А до сих пор не женилась, так что считай, что эта мука тебе в счет невыполненных обещаний.

– Паша, я не могу, ты же знаешь, потому что нам будет очень грустно, я же не мальчик, ты не забывай, пожалуйста. Хотя вот книжку начала писать от мужского имени.

– Да ты что? Это же просто суперход – не повторяешься, да еще с каким шиком! – вот, филологи в восторге.

– Посмотрим, что из этого получится. И еще – это форма интернет-дневника. Конечно, я не новатор, но все-таки…

– И будешь публиковать в сети?

– Как вариант, но не думаю, что такое развитие событий обрадует Верлухина, он-то рассчитывает на книжку, которую можно продавать, а сеть у нас самая бесплатная в мире. Может, частями…

– А кто герой? – Паша задает этот вопрос как раз в тот момент, когда я пытаюсь припарковаться к снежной стенке, которая выросла на месте тротуара. – Да провези еще несколько метров, чтобы я не в сугроб вылезала.

Пассы с парковкой оттягивают новость.

– Так кто герой?

– Павел.

Пашка, уже подхватившая пакетики-котомочки, замирает, медленно поворачивается и смотрит на меня в упор. Подруги помнят мои истории иногда даже лучше, чем я. И они никого не прощают, а я прощаю.

– У тебя других мерзавцев не нашлось?

– Погоди, не надо так резко. Он мне ничего-ничего плохого не сделал. Никто и никому не сделал ничего плохого.

– Да он просто исчез, а ты после этого на всех смотрела, как брошенный котенок.

– Это полезный опыт, он рано или поздно случается. И из всех моих историй эта была не самой отвратительной. Непонятной – да, но не мерзкой.

– И что он будет делать в твоей истории? – сарказм тут неуместен, во всяком случае не настолько.

– Искать меня…

Мы сидим и молчим, а радио поет нам со школы знакомую песню Ase Of Base.

– Если так тебе будет легче, то пусть хоть весь город ищет. До завтра.

Мне надо, чтобы кто-то меня нашел, чтобы вдруг понял и побежал искать, потому что сама я никого не теряла. Школьная улица отпускает ненайденную обратно на мост, к дому, к картине и тексту. Почему-то именно этот район города я обжила больше других. Я почти не попадаю на Юг города, лишь иногда включая в ареал обитания отдаленные от Петроградки точки. Дальние работы не приживаются, дальние друзья растворяются в пространстве и времени, остаются лишь те, кто живут на расстоянии одного вздоха.

Возвращаюсь домой заливать пустоту созданием других жизней и миров – это действенный метод не пропасть. За один день можно прожить несколько историй, и каждая будет только моей. Могу представить себя командиром звездолета и лететь через вселенную, могу – домохозяйкой с мужем и детьми и тут же подробно исследовать каждый предмет в своем доме, слышать разговоры соседей и моделировать сплетни. В воображении я любая, свободная, идеальная. Такая, какой мне никогда не стать.

Пользователь acedera 3 марта 2011 года 00:12

Братья и сестры, занятие по КИ переносится на через не знаю скока. Следим за объявлениями, не плачь по мне, Аргентина.

Закрытая запись пользователя acedera

3 марта 2011 года 00:27

Не идет из головы картина. Я вспомнил, кто рассказал мне про канал и верфь, и это воспоминание меня не обрадовало. Оно такое большое, что сразу и не охватить. Девочка. Теперь женщина (гадкое жирное слово). Я читаю иногда ее записки в сети, интервью всякие. Смотрю на ее картины, когда их показывают по телевизору, но стараюсь относиться к ней как к абстрактному человеку, незнакомому. Это другая, чужая женщина, которая была очень родной.

Я увидел ее в глубоком детстве, на дачной дороге. Она ехала на трехколесном велосипеде, и у меня был точно такой же. Запомнились две косички, сплетенные сзади огромными синими бантами. И платье в горошек, синее в белый. И смех. Она так хохотала, что невозможно было не смотреть на нее. Посередине улицы рос дуб, огромный и корявый, и под этим деревом сидел цепной добрый пес неизвестной породы. Она бросила псу кусок колбасы и снова расхохоталась. Это было странно, потому что у меня дома никто так не смеялся. Моя мама говорила, что надо вести себя достойно, и это означало тихо.

Я наблюдал за ней насколько дней, прячась за кустами и деревьями, узнал ее имя, когда бабушка позвала ее домой, и однажды подошел и сказал: «У меня есть жук». Чтобы сказать это, я целый день искал и ловил майского жука, потому что не мог просто так подойти, без повода.

Мы подружились и стали все время играть вместе, все лето, потому что наши дома были на одной улице и бабушки дружили, носили одинаковые платья в цветочек, которые шила еще одна их соседка. Это была такая дачная форма. Бабушки отпускали нас гулять за ворота на песчаную кучу, где мы строили лабиринты. Наверное, это уже гораздо более позднее воспоминание, потому что в три года лепят только куличи. Ее звали Сашей.

Каждое утро мы будили друг друга. Кто проснется первым, тот и приходил. Обычно это был я.

В Сашином саду росли яблони, немного, штуки четыре, и под ними стоял изъеденный жучками деревянный стол, за которым мы рисовали или лепили или просто сидели. Однажды я выкопал в песочной куче кусок глины, и мы слепили фигурки. Я сделал индейца, а Саша собаку, и мы поставили их сушиться на солнце, но пошел дождь, и глина потекла. Это ничего не значит, просто я помню.