Чужое

«Ну, тронулись», – сказал мужчина у окна.

«Поехали! – воскликнула мать. – Смотри, смотри, деревья бегут!»

И правда, тощие березки пятились, отступали в даль, терялись из виду.

Моему неугомонному чувству дороги, так глубоко и противоречиво развитому у моих соотечественников, был дан толчок в один из сереньких зимних деньков наших северных мест.

Вокзал был намного больше, чем он был. Народ спешил во всех направлениях. Бежали и мы. Вернее, мать бежала и тащила меня за собой.

Наш поезд дрыгал ногами в нетерпении, паровоз пыхтел и подскакивал. С чемоданами из прессованного картона мы взбирались по металлической лестнице. Под блеклым небом у дверей вагонов были расставлены женщины в одинаковой форме с оранжевыми, розовыми и красными губами на пасмурных бледных лицах. Женщин называли проводница, и они напомнили мне медсестер в поликлинике, что сосредоточенно и безучастно высасывали кровь из пальцев детей с помощью стеклянных трубочек.

За перемещающимся окном лежал неподвижный снег. Иногда ночью поезд подолгу стоял, и голубовато-холодные огни станции скользили по белой простыне.

Гудок паровоза казался хрипом ведьм, недовольных рассветом.

Проводница с алыми губами снова приносила чай и высокие куски сахара на блюдце. Сосед в тренировочных штанах доедал колбасу. Он расправлял газету с пятнами жира и читал ее вдоль и поперек. На газете было написано «Правда». Это слово было одно из трех, которые я уже умела читать.

В окне откуда ни возьмись, как вылетающие из-под большого пальца картинки, являлись то заснеженные деревеньки и пустынные станции, то неприступно растущие стены хвойного леса. По ним мог бы забраться разве что пират с крюком вместо руки, но он увидел бы только железных птиц, выковыривающих слюду из слепых камней. Проносились рощи с прозрачными остовами облетевших деревьев и безмолвные города, в которых тоже, наверное, жили, и может быть, где-нибудь там, за желтым стеклом пустынной избы, сидела девочка с именем-ледышкой «Оля», которая меня восхищала и пугала одновременно.

Иногда поезд замедлял трясение и останавливался. Пассажиры выходили на улицу, и в душное купе врывался холодный воздух и гомон больших вокзалов или полустанков со спешащими к нам бабами в серых шерстяных платках, распеленывающими еще теплые капустные и яблочные пироги и ватрушки. Обвешанные авоськами с прошлогодней морозной антоновкой и домашними сырами, они заполняли коридор вагона до первого вздрагивания поезда, а потом выходили налегке в свое неведомое, туманное пространство и растворялись, поглощенные линией горизонта.

Почти три дня мы ехали в поезде, хрустя зелеными яблоками и мечтая о каждый час приближающемся тепле. Через окно в купе врезались клинья солнца с мельтешащими позолоченными пылинками. Снова и снова звенели граненые стаканы в стальных подстаканниках, вносили жидкий чай, мы доставали печенье Мария. Это было мое любимое, с ямочками, твердо-слоящееся и почти пресное, не то что бесхребетное Детское, которое давали в больнице с кипяченым молоком. Кстати, ночью наш сосед по купе, который днем читал газету, а вечером прятал ее под матрас, показал мне в окне коридора Млечный Путь, Полярную звезду и Марс. Он спросил, сколько лет моему дедушке. Тогда бабушке. Мать помогла мне и сказала, что, в общем, ей было очень много лет. «Так вот, – продолжил сосед, – чтоб долететь дотуда, нужно намного больше, но, когда ты вырастешь, ты сможешь там побывать и, может, даже туда переехать. Юрий Гагарин уже туда летал и увидел оттуда всю Землю, как на ладони. А в твое время можно будет уже долететь до самого Солнца».

Перед сном он подарил мне стеклянный шарик, внутри которого было красное пятнышко. «Это огонь, который живет внутри земли», – шепнул он.

В поезде был туалет. Он был грязным, и с помощью матери я залезала на него в своих мальчишеских ботинках, в которые переобулась в поезде из валенок с галошами. Жидкость вытекала из меня прямо на рельсы. Как отдельный мир или организм, по ним рвался куда-то поезд, выдыхая дым и извергая из себя мусор и нечистоты.

Шавки Белка и Стрелка, как и Гагарин, тоже побывали в космосе. Интересно, как они разрешили это дело и куда из них вытекало и плюхалось? Неужели прямо в небо? И если они должны были писать вниз головой над круглым земным шаром, не проливалось ли все на них самих? Интересовало меня также, долетели ли они до этого млечного пути, который был связан каким-то образом с молоком, и еще не там ли находилась страна с молочными реками и кисельными берегами.

Лайка тоже улетела на ракете, но она никогда не вернулась.

После места, где цветы росли зимой и море было соленым, мне хотелось доехать и до тех загадочных далей и, может быть, даже никогда не вернуться.

Когда от газеты соседа почти ничего не осталось, в один прекрасный день под финальный звон стаканов поезд совсем остановился. На подстаканнике под лучом яркого солнца блеснули выпуклые спутник и ракета. Пока они, сияя, продолжали мчаться, а я – смотреть на них не отрываясь, мать, продвигаясь с чемоданом и сумками вперед, сказала, что теперь для меня начнется новая жизнь.

Привыкшие к тесноте купе и ритму дороги, мы, покачиваясь, как матросы, вышли на волю в распахнутых шубах и увидели загорелых носильщиков в одних рубашках и штанах. Здесь все говорили громко, а двигались медленно. Воздух был будоражащим и сладковатым, и сразу же – властно, не спрашивая разрешения, он начал горячо дышать в мое заиндевевшее нутро.

От вокзала много часов мы ехали в такси. Снег был покоробившийся, серый, повсюду стояли далекие темные горы, а на деревьях почему-то росли цветы. Мать говорила, что мы, наконец, в сказочной стране моря и солнца, а во мне поднималась рвота. Такси то и дело останавливалось, меня клали на наст, который грязной коркой прикрывал зеленую траву. Я лизала его и потом заглатывала, не жуя. Только он и был родным в этом пейзаже.

Однако море я уже видела прежде. В порту нашего города, до которого мы изредка доезжали с отцом, были корабли, бочки, канаты, спешащий народ, почтальоны с тележками. Там всегда был ветер, и то, наше море, было серым, строгим, холодным.

И вообще город, из которого мы ехали в страну счастья, был если не прямо городом моря, то уж конечно городом воды. Она была там повсюду, а любой кусок земли мог оказаться островом или мостом.

Мать не знала, вернемся ли мы еще туда, и пока наша жизнь должна была продолжиться в этом другом морском месте, которое называлось Ялта.

Такси петляло, рывками карабкалось на холмы, а потом, бурля мотором, сжигая воздух выхлопами бензина, падало вниз. То и дело вдали, то слева, то почему-то справа выпрыгивала лазурная полоса, и мать с улыбкой Петрушки от уха до уха восклицала: «Смотри, смотри: море!»

Значит, все-таки это оказалось правдой: в мире существует такое место, где всегда лето, повсюду растут цветы, без конца поют птицы, люди никогда не плачут, а море такое горячее, что в нем можно сварить яйцо.

Кружила машина, деревья и горы вокруг мелькали все быстрее.

Я вспомнила, как однажды, давно, меня посадили на белую улыбающуюся лошадь с золотой гривой. Карусель помчалась, и сквозь закрытые веки я ощущала яркий свет с регулярно возвращаемой тенью ветвей, по которой можно было бы сосчитать количество сделанных витков.

Наконец от мысли о вареном яйце меня все-таки вырвало прямо внутри салона. Таксист ругался, ужасно воняло, и я ненавидела страну солнца и моря.

Римские монстры

 
Паренек из народа, поешь
здесь, в Ребиббии, на берегу убогом
Аньене новую песенку, что ж,
конечно, этим ты превозносишь древнее,
праздничное
легкомыслие простоты. Но вместе с тем
что за уверенность ты вызываешь
в неминуемом мятеже посередь о том
ничего не ведающих
лачуг и высоток, ты, веселое семя
в грустном сердце народного мира.
 

Пьер Паоло Пазолини

Этот район, где я жила уже полтора года, считался не ахти. Во-первых, из-за удаленности от центра, а во-вторых, ясное дело, из-за близости тюрьмы. Правда, из моего окна на седьмом этаже видны были только горы, высотки и перекрещивающиеся, врывающиеся в то, что осталось от недавних поселков, трассы. Лет пятьдесят назад вытравленные теперь поселки точно так же вытеснили деревни и поля. Как раз тогда здесь жил Пазолини. Он поселился между эвакуированными, безработными, крестьянами, рабочими и люмпенами и ездил несколько раз в неделю в душном автобусе в город. Пахло мужским и сверкали из-под темных чубов яркие глаза неотесанных мальчишек. Свободный эротизм, не прикрытый буржуазным ханжеством, хитреца и простота в одно и то же время. Они могли и за алтын, за какую-нибудь штуковину из магазина, за просто разговор с профессором. Это было живое, неподконтрольное, вне партийных установок на самосовершенствование и чисто выметенные углы. Живя в этом месте, он как будто оказывался в самом сердце народного мира с назревающим в нем, словно нарыв, мятежом.

Меня мало интересовал мятеж (невозможный, на мой сторонний взгляд, в этой среде) и народ как абстракция. Я никогда не могла толком понять, что же это такое, и если я по какой-то ошибке и была им, то все же каким-то несъедобным боком. Ребиббия была для меня просто очередным временным жилищем, чья цена пока искупала все остальные недостатки и чьим главным достоинством было метро неподалеку.

Из подземки, носящей то же название, что и самая большая итальянская тюрьма, выскакивали деловитые люди и неуверенные яилатцы. Зыркая глазами, прохаживались балканские цыганки, а их пацаны и девчонки с работящим видом то и дело цеплялись за карманы и рюкзаки прохожих. В сквере у здания метро густо росли сосны и пинии, и в летнюю жару, рассевшись прямо на устланной иглами земле вблизи питьевого фонтанчика (носатика, как его тут называли), цыганские семьи коротали свои дни.

За сквером по многоуровневым дорогам днем и ночью мчались легковушки и грузовики. На разделяющих движение островках росла высокая, неприхотливо дышащая выхлопными газами и гарью трава. Летом она выцветала, и казалось, что это мелкие, заброшенные наделы пшеницы.

Слева и справа лязгал и гремел новый век, а внутри тесно застроенных жилых блоков текла домашняя поселковая жизнь. Народ в шлепанцах и в халатах в теплое время года, в каких-то хламидах – в холод, перекрикивался с одной стороны улицы на другую, группировался у магазинчиков, обсуждая местные события, играл в карты и распивал разливное вино в небольших заведениях.

Через аллеи и пустыри, мимо стоящих в теплое время на улице хромоногих столиков, а зимой – впритык в тесных тратториях со всегда открытыми дверьми, мимо палисадников с одноэтажными домиками шла дорога к тюрьме.

Недалеко от нее начинался огромный парк, где вилась говнотечка Аньене. Собираясь постепенно из множества ручьев, зарождалась она в Стране Дождя (как древние называли горы Симбруини). В середине ее течения, там, где она взлетала вверх более чем на сто пятьдесят метров и, необузданная, срывалась множеством каскадов, все еще стояли руины античных вилл, в том числе принадлежащих нескольким великим поэтам, один из которых видел ее прозрачней кристалла. Когда-то течение Аньене использовали для акведуков, для мельниц, потом для электростанций и, наконец, для слива и сбрасывания отходов. Хотя на спуске к Риму река теряла свою дикарскую силу и ее обмелевшие воды слыли теперь жидкой помойкой, вокруг нее бурлила еще одна параллельная жизнь. В хибарах и бараках из подручного материала обитали албанцы, сербы, румыны. Да кого тут только не было! Преобладали все же миттельевропейцы. Они вели здесь основательное хозяйство, в адской реке ловили форель и раков и под блеск лилово-пурпурных закатов жарили их на кострах, различаемых из окон приокружных высоток. Стирали и сушили белье, играли на гитарах или устраивали пирушки под включенный транзистор. Рядом, но немного отдельно жили появившиеся здесь во время войн в Югославии или пришедшие в девяностые годы из Румынии цыгане.

Давая место новым обитателям, барачный городок спонтанно разрастался, пока некоторые из его жителей перекочевывали в тюрьму по соседству. Ее окольцовывали низко раскинувшиеся холмы, из-за подвижных островков овечьих стад казавшиеся пятнистыми от снега, вставленного в голубую оправу далеких Тибуртинских гор.

Наверное, все это видел и Валерио по прозвищу Вал, что снимал комнату недалеко от тюремных блоков. Может быть, и у него был огородик, и там росли листья салата, красный перец, помидоры различных сортов, петрушка. Цвели розы, не подозревающие о сомнениях.

Было около шести вечера, когда в одном из баров района Пьетралата на границе Италии и Яилати меня представили человеку с гордо посаженной головой, прямым торсом, горящим изнутри каких-то потайных гротов и в то же время беспомощным взглядом. Борода с нечеткой линией указывала на то, что вряд ли он был педантом, а коротко постриженные усы, приоткрывавшие верхнюю бледно-коралловую губу, за которой виднелись два больших прокуренных зуба с хулиганской щелью посредине, – о том, что он не чужд удовольствий и хорошо знает себе цену: ведь длинные усы старят и мешают поцелуям.

Пока на улице Чиччо мусолил свою неизменную Савинелли, а Вал успел прикончить две сигареты, через стекло бара я исподтишка разглядывала незнакомца. Фланелевая рубашка в синюю и фиолетовую клетку была не заправлена в широкие джинсы, изношенная ткань которых на одной из коленок ненамеренно превращалась в модную дыру, потрепанный пиджак казался то коричневым, то густо-синим. Пиджак-хамелеон. Ноги были крепкими и чуть колесом. Когда наконец, войдя в бар, Вал сел, джинсы обтянули его колени и обнаружили их квадратную форму. Волнистые, густые темно-каштановые волосы с рыжиной и проседью доходили до мочек ушей, и надо лбом, обнажая его классическую высоту, поднималась непослушная прядь. Все в нем было небрежно и в то же время сногсшибательно точно. Он показался мне духом цветочного поля, на которое с полуденной высоты смотрят белые облака. Однако, хоть я и абсолютно не смогла сосредоточиться на смысле отрывочного разговора, который продолжался между Валом и Чиччо, волнующее впечатление от сельваджо^[4] в тот момент все-таки не смогло пробить мою бесчувственность улитки, наступившую вследствие осознания одной совершенной несколько лет назад ошибки. Иногда я называла ее судьбоносной. Но если она была таковой в действительности, то, получалось, ошибкой тогда не была?

На все мои последующие вопросы о его приятеле Чиччо отвечал уклончиво. Упомянул только вскользь, что сейчас он подрабатывает, как может: что-то чинит, что-то строит, где-то штукатурит и красит. «А вообще, какая тебе разница, как человек, пусть даже и в пятьдесят лет, пусть даже в сто, зарабатывает себе на жизнь?»

В Чиччо не было никакой душевности, он был весьма избирателен и дорожил своим временем, но вместе с тем высоко ценил идею дружбы, и от меня не ускользнула его трепетная привязанность к настолько на него не похожему человеку.

Около семи, когда температура стала резко падать с дневных семнадцати до девяти сумеречных градусов, мы с Чиччо на его полуразбитой тачке выехали из страны Яилати. На этот раз мы спешили к мадьярам, чтоб смотреть у них бесплатный фильм, после которого к тому же был объявлен фуршет, и делом чести для Чиччо было занять места пораньше.

С углов дворца, в котором располагалась Венгерская академия, тщетно пытаясь встретиться взглядами, смотрели клювоносые кариатиды с женской грудью.

– Простите, – обратилась я к ним, задрав голову, – не скажете ли, как пройти к высшей точке блаженства? Снизу такое впечатление, что вы можете знать туда дорогу.

– Вафанкуло, иди в жопу, – ответила мне одна из них на чистом романаччо, даже не взглянув. Другая меня не удостоила и этим, а просто продолжала смотреть сквозь, в пустоту.

«Ничтожные химеры», – и я сделала вид, что они меня вовсе не интересуют, хотя их создатель, покончивший с опостылевшей ему жизнью здесь неподалеку, был для меня носителем тайн пространства.

Сатиры, пигмеи, единороги, кентавры, циклопы, сирены, гарпии, бестии всяких видов давно и прочно прижились в этом городишке, и с ними приходилось считаться.

Закончился даровой показ, Чиччо перехватил что-то из почти сразу исчезнувшего угощения (казалось, на этот фильм собрались все голодающие Рима), успев притащить мне пластиковый стаканчик неплохого красного и пирожок с сыром, и мы рванули к автозаправке недалеко от Народной (а может, Тополиной) площади. Потом, залившись бензином, искали какой-нибудь пока не закрытый симпатичный бар, потому что Чиччо перед ужином, который он запланировал себе по возвращении домой, хотел выпить почему-то именно вермута. Порой, особенно в дождливые дни, с ним случались подобные капризы. Подавай ему вермут, и все тут! Нужный бар никак не подворачивался, и так, крутясь-вертясь, мы проскочили через район EUR^[5]. Изо всех своих выхолощенных национал-социалистических жил он все еще пытался дотянуться гранитом и мрамором пустых офисных дворцов до античных пропилей и подиумов. На вымерших площадях вокруг фонтанов с их восхваляющими труд мозаиками под киношно-триумфальной подсветкой ветер гонял бумажно-пластиковые следы дневного присутствия клерков.

Неожиданно для себя мы пересекли границу и, оказавшись уже в Яилати, наткнулись на того избитого человека. И вот, черт возьми, теперь, сделав крюк, нужно было проехать всю эту широченную улицу в обратном направлении, чтобы хоть как-то успокоить свою совесть.

Кружа, словно потерявшая шоры лошадь, наш допотопный Фиатка выскочил на еще одну площадь и оказался в стае своих беспрестанно прибывающих четвероколесных близких и дальних родственников. Послушно пристроившись к выводку, мы не сразу поняли, что продвигаемся к фантасмагорически причесанным и накрашенным девочкам