Владимир Иванович Славчиков давно уже поймал себя на том, что перестал радоваться возвращению домой. Чувство это, сперва слабенькое, едва ощутимое, было поначалу принято им за обыкновенную хандру, которая время от времени посещает любого человека. Просто есть какое-то ощущение, что все неладно, все не в радость… Что ж, бывает, можно и внимания не обращать. Но спустя некоторое время он заметил, что противное ощущение появляется только на пути с работы домой. И никогда – по дороге из дома на службу. Тут было над чем призадуматься.

Профессор Славчиков «прожил» в науке без малого тридцать лет и привык все раскладывать по полочкам, анализировать, классифицировать и логически обосновывать. Это было не потребностью, а привычным стилем мышления. Обдумывание странного графика, по которому просыпалось и засыпало неприятное чувство, довольно быстро привело его к выводу о том, что в семейной его жизни далеко не все в таком уж большом порядке. И дело, оказывается, в Катерине. Вернее, не в ней самой, а в отношении к ней Владимира Ивановича.

Десять лет назад он женился на женщине, которая потеряла все, кроме ребенка от первого брака. Семья, работа, деловая репутация – все было утрачено, потеряно безвозвратно. Владимир Иванович хорошо помнил, как потрясло его то мужество, с которым несчастная Катерина приняла все удары судьбы, то достоинство, с которым она держалась, та сила духа, которая не позволяла ей во всем винить других и проклинать их. Она даже о муже своем, бросившем ее в первую же трудную минуту, не сказала ни единого худого слова, напротив, отзывалась о нем с благодарностью за то, что не бросил их дочь совсем уж на произвол судьбы, какую-никакую помощь оказывал. Восхищение душевными качествами Екатерины Сергеевны было столь сильным, что профессор по ошибке принял их за несколько иное чувство, что и подвигло его сделать ей брачное предложение. Они жили хорошо, дружно, отлично понимали друг друга и никогда не ссорились, в браке родились двое мальчиков… Катерина открыла в себе способность сочинять детективные романы, и это стало приносить деньги, не сумасшедшие, конечно, но более чем приличные для обеспечения благополучия и достатка в доме. И вдруг Владимир Иванович отчетливо осознал, что не любит свою жену. И вовсе не потому осознал, что встретил другую женщину и получил возможность сравнивать чувства, испытываемые к обеим. Нет, не потому. Просто он перестал радоваться возвращению домой.

Вот и сегодня он поднимался в лифте на седьмой этаж, будучи не в самом лучшем расположении духа. Но, помимо уже ставшего привычным неприятного чувства, душа его маялась еще по одной причине. Владимир Иванович повел себя в служебной ситуации, как ему казалось, некорректно и теперь казнился, то ища оправдания своему поведению, то обвиняя себя во всех смертных грехах. В течение нескольких дней он так и не решил, рассказывать ли об этом жене или промолчать. В принципе, его служебные дела никак ее не касались, но с другой стороны…

«Надо сказать», – как-то отстраненно подумалось ему в тот момент, когда рука автоматически достала из портфеля ключи от дома.

Квартира встретила Владимира Ивановича почти непереносимым шумом. Из Юлиной комнаты доносился оглушительный рок, Антошка в гостиной смотрел по телевизору мультики, самый младший – Вовчик-второй – носился по всему свободному пространству, весьма достоверно изображая самолет-истребитель и сопутствующие его полету звуки. Няня Евгения Семеновна суетилась между мальчиком сидящим, мальчиком летающим и включенным на кухне телевизором, по которому шла очередная серия чего-то латиноамериканского. Появления Владимира Ивановича в первый момент никто и не заметил, пока юный летчик-истребитель не наткнулся в бреющем полете на ноги отца.

– Папа! Я сбил фесть амеликанских лакет!

– Почему именно шесть? И почему американских? – удивился Владимир Иванович, подхватывая сына на руки и целуя в покрытые румянцем нежные щечки. – Разве у нас война с Соединенными Штатами? Что-то я об этом ничего не слышал.

– Не, у нас нет войны. Это они в Илаке воюют! А я их сбиваю!

– Очень хорошо, – строго произнес профессор. – А ты-то тут при чем? Разве ты житель Ирака?

– Нет, – честно ответил подрастающий воин-интернационалист, – я житель Долголуковской улицы, дом тли, квалтила солок пять.

– Вот видишь, – отец бережно поставил мальчика на пол, – значит, ты вмешиваешься в чужие конфликты, а это нехорошо.

– Почему нехолофо? Я фе помогаю. А лазве помогать нехолофо?

Вопрос показался профессору излишне философским для обсуждения с маленьким ребенком, и от дискуссии он уклонился. Поздоровался с няней, потрепал по затылку Антошку, который так и не оторвался от экрана с мельтешащими на нем и орущими дурными голосами чудищами, и прошел в самую дальнюю комнату, совмещавшую функции одновременно спальни и кабинета. Тесновато у них, что и говорить, Юльке нужна отдельная комната, она уже большая, поэтому мальчики спят в гостиной, а уроки Антоша делает где придется, то на кухне, то в спальне у родителей, благо рабочий столик, хоть и небольшой и почти целиком занятый компьютером, там имеется. Ничего, осталось подождать совсем недолго, во всяком случае, Катерина уверяет, что еще пара книжек в рамках проекта – и денег хватит на новую квартиру, более просторную и удобную. А ведь когда-то эта трехкомнатная квартира, где Владимир Иванович проживал со своей первой женой и сыном Васей, казалась ему огромной, и всем места хватало, и никто друг другу не мешал.

Катерина сидела в спальне-кабинете за столом, склонившись над какими-то бумагами. Если она работала, то обычно на компьютере, но экран не светился, а жена, судя по тому, что успел увидеть Владимир Иванович, чертила какие-то схемы. Зрение у профессора Славчикова было, несмотря на возраст, отменным, и он успел увидеть надписи на схеме:

Нач. УВД

Упр. Минюста

ОВИР – паспорт?

Именно успел увидеть, а не рассмотрел, потому что вошел тихо, и за заполнившим квартиру шумом жена не сразу заметила его появление, а как только заметила, сразу скомкала листок и сердито бросила на пол.

– Работаешь? – улыбнулся Владимир Иванович. – Новое преступление придумываешь? – Да, – ответила Катерина рассеянно и улыбнулась.

Улыбка показалась Владимиру Ивановичу почему-то виноватой. Или смущенной? Или даже растерянной?

– Может, тебе помочь? – предложил он. – У тебя опыт, конечно, на собственной шкуре пережитый, но зато у меня он обширнее. Все-таки я много лет изучаю преступления.

– Спасибо, Володюшка, я уже все придумала, – Катерина говорила весело, но в голосе ее мужу почудилось непонятное напряжение. – Пойдем ужинать.

Пока он переодевался, снимал костюм и натягивал домашние брюки и куртку от спортивного костюма, жена торопливо собрала бумаги в пластиковую папку, и это тоже показалось ему не то чтобы странным, но… неоправданным, что ли. Зачем, если после ужина она снова сядет за работу? Пусть бы лежали, никто их здесь не тронет, не перепутает и уж тем более не потеряет. Катерина между тем засунула папку в сумку. И это тоже показалось Владимиру Ивановичу необычным. Завтра пятница, а не суббота, завтра не нужно идти к Богданову. Что же, она собирается завтра весь день таскать бумаги с собой? Для чего, бог мой? Это же не документы особой важности, которые всегда должны быть под рукой и которые нельзя оставить без пригляда ни на минуту, это всего лишь наброски, черновые записи о сюжетных ходах, небольшие отрывки чистового текста.

Впрочем, кто ее знает, внезапно подумал Славчиков, может быть, она и в самом деле носит свои записи постоянно с собой, а он просто этого не замечал. Он вообще многого не замечал в своей супруге и лишь недавно понял, что не замечал потому, что особо не присматривался, а не присматривался оттого, что не очень-то интересовался ее работой и ее жизнью за пределами квартиры и семьи. Проще говоря – не любил он ее. Уважал, ценил, беспокоился о ней, но не любил.

Телевизор в гостиной по-прежнему надрывался, озвучивая Антошкины мультики, Вовчик-второй, подбив все «фантомы» на американско-иракском фронте, расстреливал из водяной пушки найденные на территории жилища подозрительные пакеты, которые могли оказаться бомбами. Насмотрелся по телевизору…

– Юля, иди ужинать! – крикнула Катерина.

– Не хочу, мам, – отозвался из-за закрытой двери голос девушки.

– Ну как хочешь, – пробормотала она себе под нос и плотнее прикрыла дверь, отделяющую кухню от остального орущего пространства.

Выключив кухонный телевизор, Катерина поставила на плиту кастрюлю с супом и сковородку.

– Евгения Семеновна, готовьте пацанов к кормежке.

Няня взяла посуду и матерчатые салфетки и понесла в комнату. Кухня такая тесная, что все не могут поместиться в ней одновременно, поэтому мальчиков кормят в гостиной. Владимир Иванович смотрел на жену и думал о том, что вечер для Катерины, наверное, самое трудное время суток. Пять человек, а с няней – шесть, и всех надо накормить, и за всеми проследить, и с каждым поговорить, и при этом не сойти с ума от шума, суеты, беготни, капризов и отчаянного рева. По части рева все дети – чемпионы, что старшая Юленька, что Вовчик-второй, да и Антошка им не уступает. У всех глотки луженые, запасы слез – неистощимые, а главное – непоколебимая уверенность в том, что рыданиями можно добиться чего угодно. И хотя жизнь показывала, что это далеко не так, что Катерина дает слабину крайне редко и чаще всего за ревом никаких благоприятных последствий не следует, дети упорно продолжали надрывать свои нежные организмы в попытках добиться желаемого именно этим, старым как мир, способом.

Катерина сильно располнела, особенно после рождения Вовчика-второго, и теперь мало похожа была и на ту живую, искрящуюся юмором хорошенькую женщину, с которой профессора Славчикова познакомили на банкете лет пятнадцать назад, и на ту исхудавшую посеревшую несчастную бабу, какой увидел ее Владимир Иванович в самые трудные для нее дни. Рано поседевшие волосы она окрашивала в цвет красного дерева и коротко стригла. Прическа ее мужу не очень нравилась, но он не считал для себя возможным высказываться по этому поводу. «А кстати, почему?» – тут же мысленно задал он себе вопрос и с грустью констатировал, что ответ нашелся быстро и легко, ибо логически вытекал из всего, что он передумал и перечувствовал в последние месяцы: «Потому что мне все равно, как она выглядит. Потому что я ее не люблю. Хотя она замечательная женщина, прекрасный друг, превосходная жена и мать, и остаток своей жизни я хотел бы провести рядом с ней. Но все равно я ее не люблю так, как любил когда-то и первую свою жену, и некоторых других женщин. Вот и весь ответ».

– Катюша, – начал Владимир Иванович, когда жена поставила перед ним тарелку с супом, – как ты думаешь, я еще молодой или очень молодой?

– Ты – ребенок, – с улыбкой ответила Катерина. – Сущее дитя. Что ты опять натворил?

– Я повел себя как дурак. Как сопливый пацан.

– Не верю. Ты умный, – рассмеялась она. – Ну-ка рассказывай.

– Да рассказывать-то особенно нечего. Я тут на днях с твоим бывшим мужем виделся. Мы в одной комиссии кандидатский экзамен принимали.

– И ты дал ему в глаз? – поинтересовалась Катерина, кладя в тарелку сметану. – Или в ухо?

– Хуже, – признался Славчиков. – Если бы я дал ему в ухо, пострадал бы только Вадим. А так невинный пострадал. Точнее – невинная.

– А можно в деталях, а не намеками? Сметану размешай.

Владимир Иванович тщательно размешал сметану в супе, попробовал, добавил соли. Суп показался ему слишком горячим, и он решил, что вполне успеет поделиться с женой тем, что его мучает, пока блюдо немного остынет.

– В общем, сдает экзамен одна дамочка из розыска, с Петровки. Толковая такая, и опыт работы огромный, и головка светлая. Но отвечает не по правилам, не так, как мы всю жизнь пишем в учебниках и монографиях. У нее, понимаешь ли, собственное видение проблемы. И вот слушаю я ее и понимаю, что она права. На самом деле права. И Вадим твой это понимает. Когда оценки обсуждали, он настаивал на том, чтобы поставить ей «отлично», говорил, что она гениальная и ее идеи произведут переворот в криминологии. А мне будто шлея под хвост попала. Ну не могу заставить себя согласиться с ним, признать, что он прав. Понимаешь, Катюша? Он для меня на всю оставшуюся жизнь не прав, раз и навсегда. Я считаю его дураком и подонком, и для меня признать, что он хоть в чем-то прав, просто немыслимо. И я начал с ним спорить, доказывать, что дамочка несла полный бред, и что с такими знаниями и представлениями ее нельзя близко к науке подпускать, и все такое. Говорю – и самому противно. Но сделать ничего с собой не могу. И ведь аргументы какие-то нашел, будь я неладен, сумел убедить председателя комиссии, что выше тройки нельзя этой дамочке ставить оценку, а вообще-то я на двойке настаивал. Мерзавец я, да?

– Нет, – вздохнула жена, – ты просто ребенок. Сопливый пацан. И что вы в результате ей поставили?

– «Удовлетворительно», моими молитвами. Слава богу, оценки в ведомость сразу не проставили, а когда объявляли, та дамочка собралась с мыслями, как-то так остроумно что-то сказала, а председатель расхохотался и поставил «хорошо». Но у меня на душе эта история камнем лежит. Получается, два мужика женщину не поделили, а страдает третья сторона. Этой тетке надо было, конечно, «отлично» ставить. А я уперся как осел, меня от одного вида твоего Вадима трясти начинает.

– Володюшка, – мягко сказала она, – Вадим давно уже не мой. И ты меня от него не уводил. Ты меня подобрал, когда я валялась на дороге, брошенная и никому, кроме Юльки, не нужная. Тебе давно следовало бы перестать ненавидеть его.

– Не могу! – Владимир Иванович повысил голос. – Сам знаю, что глупо, недостойно, но не могу. Он ведь не дворник и не слесарь, не безграмотный обыватель, для которого любой сидящий за решеткой – закоренелый преступник, Вадим – такой же профессор, как и я, доктор наук, он криминолог, всю жизнь изучавший экономические преступления и людей, которые эти преступления совершают. Уж он-то лучше кого бы то ни было должен знать, как часто к ответственности привлекаются не настоящие расхитители и мошенники, а стрелочники. Он должен, обязан был понимать, что ты и оказалась таким стрелочником, которого заставили подписать документы под угрозой увольнения, а потом сдали. И он не имел права от тебя отказываться.

– Это было давно, до девяносто первого года, а Вадим, если ты не забыл, был секретарем парторганизации кафедры, – напомнила Катерина. – У него не было выхода. Либо отказаться от меня и немедленно развестись, либо положить на стол партбилет и потерять должность. Подполковник милиции и парторг кафедры не мог в те времена иметь жену с судимостью. Я его понимала и не осуждала, и ты не должен его ненавидеть.

– А я все равно ненавижу, – упрямо возразил он. – И ничего не могу с собой поделать. Он подонок и трус.

– Хорошо, – миролюбиво согласилась жена, убирая свою тарелку. – Ешь суп, пожалуйста, он совсем остыл. Пусть Вадим подонок и трус. Но при чем тут эта женщина с Петровки? Ей-то за что досталось?

– Так в том-то все и дело, что ей досталось за мою ненависть к твоему бывшему. Вот это меня и гнетет. Я сам себя не могу уважать из-за этого.

– Ешь, пожалуйста.

Он быстро съел суп и понял, что сыт и никакой еды больше не хочет. Однако Катерина уже накладывала жаркое. Владимир Иванович открыл было рот, чтобы отказаться от второго блюда, но остановил себя. Катя обидится, она стояла у плиты, готовила, старалась… Как только он понял, что не любит ее и никогда не любил по-настоящему, сразу стал испытывать чувство вины перед женой и опасаться, не приведи господь, это свое отсутствие любви хоть в чем-нибудь проявить.

Владимир Иванович с трудом впихивал в себя картошку с мясом, стараясь не глядеть на жену. Катерина никак не комментировала его рассказ, и было непонятно, осуждает она его или нет и что вообще думает по этому поводу.

– Катя, а может так случиться, что ты меня разлюбишь?

Катерина стояла у плиты и разливала в смешные фигурные чашечки кисель, сваренный для мальчиков. Антошкина чашка – желтая с красным, в форме толстого мышонка с куском сыра в коготках, Вовкина – синяя с белым, изображающая из себя снеговика с ведром на голове и морковкой вместо носа.

– Конечно, – ответила она, не оборачиваясь. – Только не за то, что ты ненавидишь Вадима. За что-нибудь другое.

– Например, за что? За глупость? За упрямство? – допытывался он.

– За жлобство, Владимир Иванович.

– Кать, я серьезно.

Вошла Евгения Семеновна, забрала чашки с киселем и вазочку с печеньем.

– А если серьезно, – Катерина снова присела за стол напротив мужа, – то не имеет ровно никакого значения, люблю я тебя или нет, и если люблю, то не разлюблю ли, и если разлюблю, то за что именно. Понимаешь, Вовчик-первый? Ни-ка-ко-го, – повторила она по слогам.

– Не понимаю. Это что-то новенькое, – озадаченно произнес Славчиков.

– Это действительно новенькое, – кивнула она. – Твой сын придумал. Новая теория.

– Васька?!

– Он самый.

– И что же он такого придумал, господи ты боже мой? Что за теория?

– Теория о том, что не имеет никакого значения, какую жизнь мы проживаем и как, потому что жизнь – это всего лишь один эпизод в длинной цепи разнообразных эпизодов. Если один эпизод не получился, ничего страшного, следующий будет другим, намного лучше. Правда, Василий называет жизнь не эпизодом, а приключением.

– То есть он считает, что у человека много жизней? – уточнил Владимир Иванович, не веря своим ушам. – Он что, свихнулся? Может, он пьяный был, когда говорил это?

– Нет, Володюшка, если следовать теории твоего сына, то у человека жизнь одна, но человек – это единство плоти и души. Плоть тленна, а душа бессмертна. Когда плоть умирает, то умирает данный конкретный человек как единство тела и души, но душа-то продолжает жить. Она находит себе другую плоть и пускается в новые приключения. А любое самоубийство – всего лишь воплощение решения души о том, что в ипостаси данного человека, живущего данной жизнью, ей пребывать больше не хочется, ей надоело, скучно, она устала. Она хочет побыстрее избавиться от плоти, улететь на небо и там высмотреть себе другую жизнь, которой она хотела бы попробовать пожить.

– Она – это кто? – глупо спросил профессор, который уже плохо понимал, о чем толкует его жена-писательница.

– Она – это душа, Володенька, – пряча улыбку, пояснила Катерина. – Вот такую идеологическую конструкцию изобрел наш Васенька. И, кстати, просил меня довести ее до твоего сведения.

– Зачем?

– Он считает, что ты лучше поймешь его, нежели я. Он полагает, что эта конструкция слишком теоретична, чтобы ее могла по достоинству оценить такая приземленная особа, как твоя жена. Ну что, оценил?

– Да бред какой-то! – Владимир Иванович в сердцах махнул рукой и чуть не сбросил на пол плетеную корзинку с нарезанным хлебом. – Где он набрался такой чуши?

Катерина пожала плечами.

– Не знаю. Говорит, у кого-то вычитал, взял за основу и добавил кое-что от себя.

– Ну ладно, допустим. А почему он сам мне все это не изложил? Почему попросил тебя довести до моего сведения?

– Он надеется, что в моем изложении теория прозвучит более связно. Ты же сам знаешь, Вася умный мальчик, но очень плохо излагает и совсем не умеет объяснять.

– Но тебе же он изложил свой бред, и ничего, ты поняла, – недовольно проворчал Славчиков.

В нем внезапно проснулась ревность. Что же, Васька считает Катерину умнее родного отца? Васька счел возможным чем-то поделиться с ней, чем-то таким, о чем ему и в голову не пришло поговорить с отцом?

– Володюшка, я вырастила Юльку и теперь постоянно общаюсь с Антошей и Вовкой. Ясно?

– Нет. Не вижу связи, – сердито откликнулся он.