– Ну что ты говоришь! – возмутился Константин Кириллович. – По такой ерунде начальника УВД напрягать – это неприлично.

– Но он же не только начальник УВД, он и твой друг, самый близкий. Почему не попросить?

– Потому что у Игоря и без этого забот хватает, – отрезал мэр. – Я поговорю с Ларисой, велю ей познакомить нас с ее постоянным кавалером. Но уверен, что ничего плохого там быть не может. Она с ним в театр ходит, на концерты какие-то, наверняка приличный парень. В конце концов, ей двадцать три года, разберется, не маленькая.

– Вот и поговори, – сердито отозвалась Вера. – Скажи отцовское слово. А то девочка совсем от рук отбилась. С этими выборами ты вообще перестал думать о семье.

Константин Кириллович решительно поднялся из-за стола и направился к ведущей на второй этаж лестнице. Дверь в комнату дочери была распахнута настежь, Лариса разговаривала по телефону и одновременно, судя по прерывистому дыханию, делала что-то еще.

– Ага… нет, сегодня я уже не выберусь, я у предков, надо же было альбомы с фотками найти… Давай завтра… Не, Мил, утром я так рано не встану, давай ближе к вечеру… Или хочешь, я днем тебе на студию закину… Все, оки-доки, договорились!

Увидев стоящего на пороге отца, девушка бросила телефон на кровать и сделала замысловатый пируэт.

– Сам господин мэр почтил своим присутствием мою скромную обитель! Чем могу соответствовать?

– Не ерничай, – строго оборвал ее Константин Кириллович. – Ты давно обещала нам с мамой познакомить нас со своим ухажером. Обещания пора выполнять. Когда ты привезешь его к нам? Мы же беспокоимся, мы должны понимать, с кем ты общаешься.

– Ой, ну па-ап, – капризно протянула Лариса, – ну что ты опять… Я уже не маленькая давно. Нормальный он парень, не ворует, не колется, из приличной семьи.

– Тогда тем более мы с мамой не понимаем, почему ты его прячешь.

– Да не прячу я никого! Просто все эти смотрины… Ветхий завет какой-то. Смешно даже.

Константин Кириллович понял, что амплуа «благородный отец» здесь не проходит, придется становиться «демократом». Сначала улыбнуться, потом сделать голос попроще.

– Лорик, котенок, я тебя понимаю, как никто. Хорошо помню себя в твоем возрасте. Я уже учился в Перове, в институте, жил вдали от родителей, встречался с твоей мамой, и когда моя мама, твоя покойная бабушка, приехала меня навестить и попросила познакомить с девушкой, у меня это вызвало бурю негодования. Я за два года привык ни перед кем не отчитываться и никому не докладывать. Мы с ней тогда даже, помнится, поссорились. Никак я не мог понять ее настойчивости в этом вопросе. Но теперь я твою маму понимаю очень хорошо. Это я, мужчина, легко принимаю свой возраст, а она все-таки женщина.

– А при чем тут возраст? – недоуменно спросила Лариса.

– Знаешь, – задумчиво продолжал Константин Кириллович, – когда-то был такой фильм с Анни Жирардо, назывался «Последний поцелуй», ты его, конечно, не видела, он шел еще во времена моей молодости. Там женщина примерно маминого возраста, мать двоих взрослых детей, узнает о том, что у мужа роман с молоденькой девушкой. И вот эта обманутая жена стоит перед зеркалом полуодетая, рассматривает себя и говорит своей собеседнице: «Смотри, какая у меня хорошая фигура, кожа, волосы… Ну чем я хуже этой девушки?» И собеседница ей отвечает: «Женщине, у которой сын двадцати пяти лет, никогда не может быть тридцать». Понимаешь?

– Нет, – честно призналась Лариса.

– Мама никогда не признает, что ты уже взрослая, потому что это автоматически будет означать, что она уже немолода. Отнесись к этому с пониманием. Что тебе стоит один раз приехать со своим молодым человеком к нам на ужин или даже просто на чашку чаю? Вы потратите на нас полтора-два часа, и ты надолго избавишься от неприятных разговоров. Просто пойми, Лорик: дело не в недоверии, дело в подсознании. Конечно, мама никогда в этом не признается и будет говорить, что она за тебя беспокоится, а на самом деле все ее беспокойство построено только на том, что она боится признать твою взрослость. Ну и ладно, дай маме еще какое-то время пожить в иллюзиях. Это ведь не трудно, правда, котенок?

– Ну ладно, – неуверенно протянула Лариса. – Я подумаю…

– Подумай-подумай. И сделай маме приятное.

Константин Кириллович поцеловал дочь и спустился к жене. Вера посмотрела на него вопросительно и с тревогой.

– Поговорил?

– Поговорил.

– И что она сказала? Когда она нас с ним познакомит?

– Думаю, что совсем скоро, – улыбнулся Смелков. – Она обещала подумать. Но по глазам было видно, что она сделает то, о чем я прошу.

– И как тебе это удается? – Вера нежно обняла мужа. – Тебе никогда никто не может отказать. Ни в чем. То ли ты слова как-то умеешь находить, то ли интонациями берешь, то ли еще что… Мы с тобой столько лет вместе, а я так и не поняла, в чем твой секрет.

Он и сам не понимал. Просто знал, что у него действительно есть такой дар. Знал с детства.

* * *

Если бы учителей Вербицкой школы номер 18 много лет назад спросили, кто самый лучший ученик в их классе, все единодушно назвали бы Игоря Баева, а самым милым и приятным учеником признали бы Костю Смелкова. Костя учился прилично, хотя и не так блестяще, как Игорь, но пользовался безусловной и необъяснимой любовью всего педагогического коллектива. Зато на вопрос «Кто в этом классе лидер?» ответ был бы, несомненно, один: Петя Ворожец. Маленький, худенький, даже щуплый, двоечник, он являлся авторитетом для всех мальчишек их класса. Петю уважали за то, что он, будучи самым слабым учеником, не поставил себя в положение забитого изгоя и не считал, что «двойки» в дневнике лишают его права голоса, смело, даже нахально, спорил с учителями, если считал, что совершается какая-то несправедливость, и отчаянно защищал всех обиженных.

Игорь Баев и Костя Смелков дружили с детского сада, жили в соседних домах, вместе пришли в первый класс и сели за одну парту. К концу учебного года к ним присоединились незаметный середнячок Димка Голиков, а также Петя Ворожец, сразу занявший место лидера в компании и устойчиво державшийся на этой позиции до самого окончания школы. Первую сигарету в третьем классе и первую бутылку пива в пятом мальчишки получили именно из рук своего маленького щуплого товарища-заводилы. А сколько порций мороженого они съели на его деньги! Сколько фильмов посмотрели в кинотеатрах! Петька всегда был изобретателен и активен, он решал, во что они будут сегодня играть, и с кем, и по каким правилам, сам придумывал игры и развлечения и во всех мальчишеских спорах выступал судьей, слово которого было последним и непререкаемым. И никакого, в сущности, значения не имело, какие именно отметки стоят у него в дневнике. Что отметки? Они важны родителям и учителям, а для друзей важно совсем другое.

Петька проявлял и недюжинные организаторские способности, рано сообразив, что личные амбиции и интересы дела – вещи суть разные и не следует складывать их в одну кучку. Заметив, что Костика любят взрослые и всегда идут ему навстречу, он распоряжался:

– Костян, сходи к завучу, попроси, чтобы Люськиных родителей не вызывали, скажи, что она все выучит и завтра пусть ее вызовут к доске. Ей сегодня «пару» математичка вкатила несправедливо, Люська у Ивановой до ночи проторчала, утешала, Иванова же соревнования проиграла, а Люська как верная подруга с ней сидела и сопли ей вытирала, потому и не подготовилась.

– Сам иди, если ты такой справедливый, – первое время огрызался Костя. – Чего ты меня-то гонишь?

– Потому что у тебя получится, а у меня нет. Кто я такой, чтобы меня слушали? – с обезоруживающей прямотой отвечал Петька.

И действительно, у Кости Смелкова получалось. Он шел к завучу, к директору или к преподавателю и договаривался. Почему-то ему никто из взрослых не отказывал.

И точно так же засылался Костик на переговоры с представителями других «команд», улиц и школ. Если переговоры не приводили к успеху, в ход шла тяжелая артиллерия – высокий спортивный мускулистый Игорь Баев, всегда хмурый и сосредоточенный, бивший безжалостно и до крови. От природы способного к наукам паренька тренировал и приучал к спорту его отец – офицер милиции, и Игорь по праву занимал место «гордости класса», поскольку помимо отличных оценок за учебу еще и завоевывал спортивные победы для своей школы. Учился он легко, без напряжения, уроки делал быстро, и на «дворовые» занятия времени оставалось достаточно.

С мелкими и не особо сложными заданиями Петя поручал справляться Димке Голикову, пацану не очень, как нынче сказали бы, продвинутому, но старательному и скрупулезному до полного занудства. Если его посылали за мороженым и велели принести четыре «стаканчика» по 19 копеек, выдав полтинник и гривенник, то Димка возвращал 4 копейки сдачи, отсчитывая их из жидкой кучки медяков, вынутой из кармана, при этом выискивая именно те две «двушки», которые получил от продавщицы. 4 копейки любыми другими монетами его не устраивали. Ребята смеялись над ним, но беззлобно. Они любили Димку, несмотря на некоторые его причуды.

Сам Петька ни в переговоры, ни в драки не лез.

– Из меня дипломат или боец не получится, – говорил он. – Мое дело – денег заработать, чтоб мать накормить и поощрить, кого надо.

Под словами «поощрить, кого надо» подразумевалось, что он, Петя Ворожец, готов «проставиться» и угостить (сначала мороженым, потом сигаретами, потом пивом, а потом и более серьезными напитками) тех, кто «поспособствовал» решению конфликта. «Любой труд должен быть оплачен», – повторял он чуть ли не каждый день и по самым различным поводам.

Что касается Петькиной матери, то с ней была беда. Если до рождения сына она еще надеялась на то, что отец ребенка на ней женится, то, когда через месяц после родов легкомысленный возлюбленный бросил ее окончательно и вообще уехал из Вербицка, молодая женщина начала пить. Спилась она довольно быстро, но нежную свою красоту сохраняла еще долго, в периоды просветления, становившиеся все короче, была ласковой и любящей, без конца обнимала и целовала сыночка и называла «своим сокровищем», надеждой и опорой. Зато в черные периоды заставляла страдать Петьку, обожавшего свою непутевую мать, несмотря ни на что. Паренек совсем ничего не знал о своем биологическом отце, кроме того, разумеется, что он «сволочь и подонок», однако пристрастие к чистоте и порядку он унаследовал явно не от матери, которая, сосредоточившись на выпивке, не замечала, в какой свинарник превращает свое жилище. Она могла исчезнуть на сутки-двое, могла привести в квартиру малознакомых или совсем незнакомых, случайных людей, частенько, пока еще сохранялась внешняя привлекательность, зарабатывала на спиртное старым известным способом, не считаясь с присутствием сына. Петька мыл, чистил, убирал, стирал, готовил, приносил продукты, накрывал валяющуюся на полу пьяно храпящую мамулю старым байковым одеялом и подсовывал ей под голову подушку – поднять и положить на диван взрослую женщину невысокий худенький мальчишка не мог.

Учиться ему было, само собой, неинтересно. Интересно было зарабатывать деньги, чем он и занимался лет примерно с семи-восьми: шустрого, не по годам сообразительного и при этом на удивление маленького и хлипкого внешне парнишку приметили «деловые люди» и успешно использовали в качестве курьера в мелком цеховом подпольном производстве. Принести пакеты с сырьем, отнести готовую продукцию, передать деньги, записку или сообщение на словах… Как бы ни обкладывала милиция места возможного появления фигурантов, на ребенка никто и подумать не мог, ведь Петька и в 15 лет легко сходил за десятилетнего, а уж в девять-десять вообще выглядел малышом детсадовского возраста. Наблюдая за ним со стороны и не вступая в разговор, трудно было предположить, какие хитроумные комбинации и вполне взрослые соображения крутятся в его голове.

Так и сложилась и вот уже без малого пять десятков лет существовала эта компания: Игорь Баев, Константин Смелков и Петр Ворожец. Сила, обаяние и деньги.

А Дима Голиков из компании выпал. И умер в областном психоневрологическом интернате.

* * *

Коротков появился поздно вечером, уставший, довольный и вполне сытый.

– Пришлось поужинать с нужными людьми, – пояснил он, чмокнув Настю в щеку и заметив, что она поморщилась, учуяв запах спиртного. – А ты как тут?

– А я уже говорить могу, – похвасталась она. – Таежные травки оказались действенными. Я даже Чистякову позвонила, он ничего не заметил.

– Класс! – обрадовался Юрий. – А в целом самочувствие как? Лучше?

– Да ну… – Настя расстроенно махнула рукой и отвернулась. – Голова совсем не работает, ночью не спала из-за этого ресторана дурацкого, днем тоже поспать не удалось, все время что-то мешало. Читала всякие материалы в интернете, начитала много всего, а толку никакого. Не могу собрать мозги и обдумать информацию.

– Ничего, завтра еще полечишься, придешь в себя окончательно. А то ты со своей больной головой всех тут распугаешь. Ты зачем Ворожца обидела? Человек с чистым сердцем к нам, а ты на него гавкаешь. Он меня нашел через банк, ему сказали, в какие организации я сегодня собирался поехать. Чего ты на него набросилась?

Настя начала было оправдываться, но чем больше произносила слов, тем отчетливее понимала, что говорит глупости. Юрка прав, нельзя было так себя вести. Это непрофессионально. Здесь чужой город, и любой источник информации бесценен. Не говоря уже о том, что если иметь намерение открывать в городе бизнес, то портить отношения с одним из самых богатых людей – непростительная ошибка.

Оказалось, что Петр Сергеевич приглашает их пожить несколько дней в его доме, обещает информационную помощь и весь спектр бытовых удобств, начиная от бассейна с сауной и заканчивая поваром, который приготовит все, что гости пожелают.

– Твое счастье, что весь отель знает о твоей болезни, – сердито выговаривал ей Коротков, – и Ворожца предупредили, поэтому он твои выкрутасы воспринял адекватно, понимает, что с больной женщины взятки гладки.

Настя долго каялась, потом еще дольше слушала рассказ Короткова обо всем, что ему удалось выяснить в результате сегодняшних встреч. Ей ужасно хотелось спать, при этом, как только из открытого окна доносился громкий звук, она вздрагивала и начинала переживать, что если опять ночью будет шумно, то завтра она будет совсем никакая и день пропадет зря…

Наконец, терпение у Короткова лопнуло.

– Пална, ты во что превратилась? Ты забыла, как спала на полу, подстелив под себя мою куртку и укрывшись своим пуховиком? А куртку Селуянова под голову подкладывала вместо подушки. Свет горит, телефон звонит, мы ходим туда-сюда, разговариваем, а ты поспишь пару часов – и снова готова к работе. Сколько можно уже нудеть про свою бессонную ночь? Ну не выспалась – подумаешь, большое дело! Свадьба тебе мешала? Да ты лучше бы порадовалась, что вот у людей счастье, праздник, они не утратили способности веселиться и радоваться! Даже если ты еще одну ночь не поспишь – тоже не катастрофа. Потом выспишься. Что об этом говорить-то без конца? Хочешь – давай переедем отсюда, сменим отель. Не хочешь переезжать – перестань повторять как заведенная про то, что тебе спать не дают. Ты прямо как те монахи стала.

Настя оторопела.

– Какие монахи?

– А притча такая была, про монахов. Идут трое монахов из одного монастыря в другой. Подходят к реке, на берегу женщина плачет, ей нужно на ту сторону перебраться, а она воды боится и плавать не умеет. Один из монахов взял ее на руки и вброд перешел реку, поставил женщину на землю, и они пошли дальше. Тот, который женщину перенес, идет себе, птичек разглядывает, на деревья смотрит, а остальные двое надулись, нахмурились, не разговаривают с ним. Дошли до монастыря. И те двое третьему говорят: ты, дескать, нарушил данный Господу обет не прикасаться к женскому телу и должен быть за это наказан, мы непременно доложим о твоем проступке отцу-настоятелю, ты совершил непростительный грех. А третий монах им отвечает: «Я женщину перенес через реку, поставил на землю и пошел своей дорогой. А вы ее до сих пор несете». Так и ты. С самого утра одну и ту же ношу несешь. Поставь ты ее уже наконец на землю и живи дальше!

Настя в первый момент обиделась. Хоть и понимала умом, что Юрка прав, но почему-то все равно было неприятно, словно ее (в который раз за сегодняшний день!) уличили в непродуманном, глупом и каком-то детском поведении. Ее, пятидесятичетырехлетнюю женщину, пенсионерку! И кто? Старый верный друг… От обиды даже слезы на глаза навернулись.

Коротков, конечно же, заметил, как у нее мгновенно испортилось настроение, но поступил мудро: распрощался с ней и скрылся за разделявшей номера дверью, словно ничего не произошло. Через какое-то время она услышала, как он разговаривает по телефону с Ириной. Настроение, и без того не самое радужное, испортилось окончательно. Она в последний раз за сегодняшний день выпила отвар, прополоскала горло, промыла нос, почистила зубы и улеглась в постель.

Но сна все равно не было, хотя еще полчаса назад она была уверена, что заснет мгновенно, если шум не помешает. Шума не было тоже. А сон не приходил. Зато появлялись всякие малоприятные мысли. Юркины слова казались ей обидными и несправедливыми, но очень скоро Настя поняла, что он прав. В молодости все позитивное, любое событие, самая маленькая удача, самая обычная радость переживались ярко и живо, в то время как мелкие и даже крупные невзгоды легко забывались и вытеснялись, а уж бытовые неудобства вообще не считались достойными внимания. Сейчас, когда ей за пятьдесят, она утратила способность бурно и самозабвенно радоваться всему хорошему, положительные эмоции потускнели, посерели и заметно ослабели, зато каждая негативная деталь мгновенно превращалась в раскисшую от грязи дорогу, на которой тормозило и увязало мышление. «Так вот каков механизм превращения еще недавно приятного человека в старого ворчуна и брюзгу, – с ужасом подумала она. – Он замечает только недостатки и подолгу застревает на них… И я становлюсь такой же».

Она вылезла из-под одеяла, закуталась в халат и поплелась в ванную курить. Уселась на край ванны и стала разглядывать себя в большом, в человеческий рост, зеркале. Из глубины зазеркалья на нее смотрела немолодая женщина с усталым бледным лицом и потухшими глазами. «Ни за что! – пронеслось в голове у Насти Каменской. – Я не поддамся. Я не позволю «этому» меня задавить. И пусть я не смогу заставить себя радоваться так же бурно и красочно, как когда-то, но я, по крайней мере, должна научиться контролировать свои мысли и слова, чтобы не застревать на негативе. Это вполне по силам любому человеку, было бы желание. А желание у меня есть. Потому что я не хочу превратиться в старую брюзгливую тетку, от которой все будут шарахаться».

Приводить в исполнение задуманное она решила начать немедленно. Легла в постель, выключила бра, постаралась расслабиться, начала погружаться в дрему… Услышала вдалеке вой сирены «Скорой помощи» и сразу поймала себя на мысли: «Ну вот, пожалуйста. Только-только начала засыпать! И ведь не закроешь окно – душно, а я не могу спать в духоте. Так и буду опять до самого утра…»

И спохватилась. Нет, надо думать по-другому. Как хорошо, что «Скорая» уже едет! Кому-то плохо, кто-то нуждается в помощи, и сейчас приедут врачи, сделают все, что нужно, человека спасут. И все будет в порядке. Как хорошо, что «Скорая» едет с сиреной, потому что если бы человек в помощи уже не нуждался, его везли бы не спеша, без сигнала. Раз есть сирена – значит, есть надежда. И этому можно и нужно радоваться.

Она вдруг с удивлением поняла, что улыбается в темноте.