Становление вне школы. Максим Буланов

Максим Владимирович Буланов – тьютор, со-основатель образовательного проекта «Место», со-основатель образовательного бюро «Розетка», специалист в области педагогического дизайна

Идея о сотрудничестве: учителя и ученики, «попытка учесть человеческое»

Александра Логинова: Можно ли сказать, что молодые люди развиваются в сообществах культурных институтов по принципам гуманистической педагогики?

Максим Буланов: Это сложный вопрос, потому что он требует понимания, что такое «гуманистическая педагогика». Скажем так – это педагогика, которая учитывает человека в целом и систему, в которую этот человек включен. Раньше про это очень много писали книг в контексте проектирования образовательной среды – не всегда гуманистической, не всегда учитывающей волю человека. В 80-ые годы учителя-новаторы издали в одной из федеральных газет манифест гуманистической педагогики, где они провозгласили человеко-центрический подход в образовании.

Что это значит? Есть человек, у него есть свой профиль. Этот профиль собирается из нескольких факторов. Первый – демография: где растет человек, в какой семье, с каким доходом, культурным уровнем, качеством семейных отношений. В профиль также могут входить ценности и стремления. «О чем я мечтаю, чего я хочу, что я считаю правильным, и что я считаю неправильным?» – это уже свойство личности. Поскольку мы говорим о подростках с формирующимся сознанием и психикой, они часто могут «переобуваться»: сегодня он считает, что это хорошо, завтра – передумает. Это попытка через разные пробы, разные ситуации поскорее «набить шишки». Основное (классическое) образование получение разных ролей не предусматривает.

Кажется, Д. Б. Эльконин¹ и И. Д. Фрумин² в одной из своих статей писали о побочном эффекте школьного обучения (Hidden Curriculum) – это что-то, что не прописано в школьной программе, но люди этому учатся. Например, учитель не позволяет опаздывать на уроки, а сам опаздывает. Двойной стандарт. Получается, что человек учится тому, что иногда правила работают только в одну сторону.

Александра: Гуманистическая педагогика наоборот учитывает все эти нюансы?

Максим: Да. Теория гуманистической педагогики и ее манифест впервые прозвучали в 80-ые не спроста, а потому что стали результатом деятельности авторских школ 60-ых – 70-ых. Если заглянуть в историю образования, то первые идеи о том, что человек важен, появились еще до революции. Лев Выготский³ и другие педагоги-психологи писали про такую вещь как «педология», которую потом советские власти объявили ненаучной и вообще развращающей, эзотерикой какой-то.

Это было попыткой учесть человеческое. Педология – предвестник психологии развития, то есть возрастной психологии. Это комплексная междисциплинарная наука о детском развитии, скажем так. Смешение социологии, биологии, педиатрии и психологии. Она активно развивалась в 17-ом году, потому что была идея воспитания нового человека, и надо было понять, как построить социальную среду (причем социалистическую социальную среду). Но с 30-ых годов педологию начали сворачивать, потому что, как пишут в одном из ее программных документов, «цель педологии – формирование активной творческой личности, индивидуальный подход к каждому ребенку». В условиях 30-ых годов индивидуальность была не важна, надо было быстренько всех обучить, чтобы все в коробочку упаковали свои мозги и жили по укладу.

Идеи про сотрудничество между учителями учениками появлялись в 20-ые годы. Но в 30-ые вышло постановление, которое так и называлось – «О педологических извращениях в системе Наркомпросов». В школах появились пионеры, комсомольцы и жесткая иерархическая система, в которой задача – вырастить тебя таким, каким ты нужен системе, а не таким, каким ты хочешь быть.

В 70 – 80-ые была оттепель и возвращение к идее новой свободы, гласности. Сейчас, когда мир схлопнулся в глобальном образовании, когда границ нет, социальные сети вообще исключили восприятие школы как «экрана в большой мир». Мы буквально смотрим в экран, который и есть большой мир: Тик-ток, Инстаграм, любые блоги, Ютуб. Зачем слушать какого-то учителя, если весь мир перед тобой, и ты сам можешь действовать?

Школа находится в кризисе, потому что мы переживаем организационное наследие иерархической системы, при этом смотрим на Запад, где многие проблемы были решены, и ценности человека и человечности звучали гораздо раньше. Мы пытаемся сейчас догнать. Но, как говорят экономисты или философы, «мы перенесли капитализм, но без других важных элементов, с которыми он работает, поэтому у нас сейчас какая-то развращенная система».

Душный автобус и запрос на приятность: почему музей – это медиум

Александра: Где в этом рассуждении место культурному институту – музею?

Максим: Я не культуролог, но скажу. Мы понимаем, что культура всегда шла как будто в параллели: подпольные группы художников, подпольные выставки, какие-то контркультурные явления. Запрещают писать – будем стихи в голове держать. Сбежим в другую страну, будет там издаваться, публиковаться. Да, закрывались какие-то институции, была пропаганда и прочее, но всегда было что-то в противовес. Культура всегда очень подвижна, ее сложно стандартизировать. Потому что творческий человек – художник, скульптор, перфомер, куратор – это торжество личности.

Тот же Выготский в своей книге «Психология искусства»⁴ много размышлял о связи созидательной деятельности с личностью. Культурные институции (музеи, библиотеки, театры, посвященные разным направлениям в искусстве) – это храм человека и человеческого восприятия через танец, слово, цвет, свет и так далее. Ты в музей пришел и свободен выбирать: хочешь – в этот зал иди, хочешь – в другой, в кафе, купи книжку, возьми экскурсию. Всем все равно, сколько времени ты там проведешь, зачем ты вообще пришел. В музее очень легко потеряться, поскольку все находятся в контакте с прекрасным, никто не обращает друг на друга внимания. Соответственно, ты можешь раствориться и, размышляя над предметами искусства, может быть, найти себя.

Александра: Но это взгляд уже взрослого человека на музей. Подростки, как правило, все равно ходят туда группами. У них есть элемент контроля.

Максим: Они не ходят туда.

Александра: Вообще?

Максим: Те подростки, с которыми мне доводилось работать, не ходят. Яркий пример из частной практики: мы составляли карту увлечений с ученицей из школы рядом с Пушкинским музеем, нужно было описать, куда она ходит после школы. Выяснилось, что девочка знает все рестораны возле школы, где есть вкусная пицца, где – мороженое, но не знает ни одной галереи рядом. Ни Мусейон, ни Пушкинский, ни Московский Дом фотографии, ни Мультимедиа Арт Музей, который недалеко. То есть она никуда не ходила, только поесть и домой – все. Нет ни запроса, ни времени – ничего.

Мы говорили про это на дискуссии в «Каскаде». Запроса нет из-за того, что опыт, который неумело передали школьникам, выглядит так: «Сейчас мы едем в душном автобусе в музей и будем ходить там по разнарядке, сюда посмотрели, туда посмотрели, написали сочинение. Все». Здесь мы вспоминаем демографию: в такой культуре, с такими привычками, с чем ассоциируется поход в музей…

Я, например, вспоминаю с чем у моей двоюродной сестры ассоциировался поход в цирк. С тем, что мартышка драла ей волосы на голове, когда мы фотографировались там на память. Теперь она ненавидит цирк. И ты ничего с собой не можешь поделать – это психология воспоминаний.

Как у нас общаются родители? Придя с семьей в музей, тебе может быть стыдно за то, что там происходит, за то, как родители с тобой общаются, и ты больше никогда туда не пойдешь. В частности, общаясь с той самой девочкой, я говорю: «А почему ты не ходишь в музей?» Она говорит: «Знаешь, я бы может и ходила, мне бы хотелось туда пойти с папой и мамой». Родители у нее очень занятые люди, бизнесовые. Она продолжает: «Я была с мамой в Риме и „работала“ переводчиком – переводила маме речь экскурсовода. Это неинтересно. Я хочу, чтобы родители сами мне рассказывали». Мне говорит это 13-летняя девочка. А у родителей претензия к ней, что она не интересуется искусством. Человек говорит напрямую: «Я буду интересоваться, если папа мне расскажет, что он в этом видит». Это и есть запрос, то есть музей – это повод для развития отношений внутри семьи.

Музей не нужен, чтобы устанавливать отношения со сверстниками. Они установят их на переменах, задних партах, за гаражами, дома, в интернете – где угодно. Музей – это медиум. Но, если в музее есть кафеха, например, как в музее Чусова, в Гараже…

Александра: В Пушкинском сделали коворкинг.

Максим: Коворкинг – это уже следующий уровень.

«Талантливый куратор и тьюрорская компетенция»

Максим: Мы приходим к размышлению о том, чем для подростков могут быть привлекательны музеи. Это запрос на принятость (обожаю это слово, его нигде не нагуглишь, я его услышал от инструктора по йоге): подросток находит какого-то взрослого, этот взрослый классно выглядит, он свободно выражает себя. Я вспоминаю всяких кураторов из музеев: кто с пирсингом, кто с татуировками, кто как-то необычно одевается, разговаривает, кто-то необычно рисует. У каждого из них есть видимое проявление своей персоны.

Александра: То есть сильная личность и есть основной проводник, который формирует интерес у подростков?

Максим: Это не про интерес, а про формирование картины взаимоотношений с миром. В этом смысле с художником прикольно общаться, потому что его отношение с миром выражено в его творчестве.

Есть прекрасный пример. Наш коллега, художник Максим Корнилин. Он работал в детском саду «Декреф» и выставочном проекте «Знаешь, где живешь?!». Максим на каждое занятие рисует на руках новые татуировки ручкой, у него выбритые виски, все время какие-то дикие прически. Он ездит на мотоцикле, одевается в шубы – какая-то дичь. Детей от него не отклеить просто, потому что он понятный: говорит на языке образов, на языке ощущений.

Мне кажется, что музей аккумулирует вокруг себя взрослых, которые говорят на том же языке, что и подростки. Потому что, первое, на чем подростки учатся выстраивать отношения с миром – это мода, внешний вид. Потом уже наступают смыслы, отношения, правила и прочее.

Многие взрослые критикуют художников как супер-непостоянных личностей, но у таких людей есть выраженная позиция в мире. Мне кажется, они постоянны в этом непостоянстве, что тоже резонирует с подрастковостью.

Молодой человек все время меняется. Оля Рокаль, с которой мы работаем в проекте «Место», всегда говорит: «Я не знаю, как правильно, чувак. Ты художник, ты автор. Когда ты придешь ко мне с конкретным вопросом: „Оля, как сколотить этот проект, помоги!“ – я помогу, потому что ты, как автор, придешь ко мне с вопросом. Я тебе не скажу, что ты неправильно штрихуешь, не скажу, что ты неправильно выглядишь, даже если ты не будешь приходить, все равно я тебе ничего не скажу. Но я здесь не для того, чтобы делать тебе нервы. Я здесь для того, чтобы делать с тобой объекты». Она – медиум, потому что говорит: «Вырази себя».

Мне кажется, что гуманистичность музейной среды достигается как раз за счет неиерархичности, понятного или иллюзорно-понятного языка выражения, самовыражения: «Да, ты художник, да, делай. Да, любое твое движение, действие, картинка – все правильно, я не могу тебе сказать, что это неправильно, потому что у нас не курс академического рисунка». И это супер-штука, супер-психологический крючок, как мне кажется.

В школе ты не дотягиваешь до стандарта, ты хуже одноклассников, ты не оправдываешь ожидания учителей, ты неудобный для родителей, тебе неудобно в своем теле, потому что ты вырос за лето на 20 см и не умещаешься ни в одну одежду, ты хочешь личного пространства, а у тебя нет этого личного пространства, куча всего происходит. Поэтому ты приходишь в тот же Пушкинский. Youth, в коворкинг на ВДНХ.

Александра: А что им там помогает?

Максим: Ощущение, что он сейчас сюда придет, и здесь ничего не будет требоваться. Мы как бы говорим: «Отстаньте от детей, не приставайте к ним». Причем это транслируется на любой возраст. Но здесь начинается проблема, потому что всегда есть кто-то, кто спросит: «Как это все должно работать? Где методика, где методология?»

На дискуссии в «Каскаде» я говорил: «Слушайте, нельзя говорить, что нет методики, методика все равно есть. Есть психология человека, есть все, чтобы выстроить правильное общение. Я должен понимать, какое общение правильное, а какое – неправильное, какие правила надо вводить, а что не надо регулировать правилами». Вся эта история про отношения, про конфликты и прочее – это познания в психологии. Необходимо обладание этими знаниями, хотя бы на уровне рекомендаций должен быть прописан фреймворк.

Мы рассказывали художникам, что такое групповая динамика, как спроектировать занятия. «Гараж» вместе с Гимназией Сколково делали курс под названием «Сколкововедение», и Катя Владимирцева просила меня: «Давай научим художников, как описывать занятия, чтобы сохранить их авторство, но сделать так, чтобы их поняли и учителя, которые будут вести такие курсы».

Александра: Можешь назвать несколько основных моментов, на которые вы сфокусировали внимание художников, чтобы сформировать принцип работы?

Максим: Всегда надо понимать, что изменится в человеке после сессии (урока, воркшопа, конференции). Каким он уйдет? Уйдет ли он вообще другим после этого занятия? Как он поймет, что уйдет другим, в чем будет его прирост? Это очень простой вопрос на самом деле. Образовательная система и школа отлично на него отвечают, но не работают. У школы есть стандарты, предметные, метапредметные, личностные цели. В нашем случае процесс творческий, и сложно определить желаемый результат.

Здесь мы должны скрестить две истории: дать свободу творчества, и при этом понять, что прирастает. Когда я работал в подростковой группе в детском лагере, я понял, что бывают дети, которым нравится собирать артефакты и референсы, потом они могут бездельничать, а потом снова вернутся, когда надо уже все делать руками – у них в руках все спорится. Другие отлично критикуют – это их органичная роль.

Я предлагаю художникам и учителям разобраться, в чем сильная сторона человека, а дальше предложить поэкспериментировать с другими ролями, поискать точки роста. Думать, что должно произойти на самом занятии, чтобы привести человека к этому улучшению. Какой опыт он должен получить?