Завтрак завершался под прогноз погоды, обещавший погожий, солнечный день. Здесь нельзя было наскоро съесть бутерброд и залпом выпить стакан молока. Белоснежная скатерть, серебряные приборы, льняные салфетки, фарфоровая посуда, череда разнообразных блюд, даже во время обыденного завтрака посреди недели, – все это Мареку удивляло и волновало. За столом обычно собирались все, кто был в квартире, разговоры велись тихие, неспешные, бабушка Рути неизменно дирижировала столовыми спектаклями. Она первой нарушила молчание:
– Я думаю, пора подумать о школе для Марии. Пока не кончился июнь, в школах идут экзамены и есть все преподаватели, хорошо бы решить этот вопрос. Откладывать на конец августа, я думаю, не стоит.
– Маш, ты готова думать о школе? – Саша тихонько пнул Мареку ногой под столом, опасаясь, что она пропустила реплику бабушки мимо ушей.
Марека молча кивнула, продолжая жевать и смотреть в чашку.
– Тогда, наверное, стоит определиться, что Мария любит, а что не любит.
Саша опять ткнул Мареку под столом. Он, видимо, считал своим долгом озвучивать ей все, что говорила Руфина Семеновна. Похоже, такой буфер в виде Саши устраивал обоих, общаться через него было гораздо проще.
– Ну, Маш, что ты любишь, а что не любишь? Чертовски интересно узнать.
Марека оторвала взгляд от чашки и подняла глаза к потолку. Во как повернули: что любишь, что не любишь… Разве можно так сразу об этом сказать?
Люблю горы, правда никогда там не была, но знаю, что люблю. Люблю, когда горизонт далеко, а небо близко, люблю запускать воздушного змея, люблю читать, люблю старые фотографии, вишневое варенье и персики.
Люблю маму. Сашу тоже люблю. А не люблю змей, просто даже смотреть на них не могу. Не люблю, когда холодно, – кажется, что все сосуды внутри покрываются инеем и колют изнутри…
– Эй, Маш, ты долго будешь молчать? Поделись вихрем своих мыслей с присутствующими.
Марека серьезно посмотрела сначала на Сашу, потом на бабушку:
– Я хочу учиться в математической школе.
– Ничего себе выдала! Смелое заявление!
Руфина Семеновна от неожиданности поперхнулась кофе.
– Московские математические школы требуют серьезной подготовки. Ты уверена, что хочешь заниматься именно математикой?
– Я уверена, что у меня получится.
Саша даже вскочил из-за стола:
– Мать, ты представляешь, какой ребенок! Она уверена, что у нее получится! Ты хоть раз дождалась от меня таких слов?! Конечно, это будет математическая школа. Какая у нас тут самая лучшая?
– Кажется, Эдик преподавал во второй. Помнишь, как много он рассказывал о своей школе? Только нужно отыскать его телефон. У него там точно остались хорошие связи. В конце концов у него, кажется, есть знаменитые ученики, они тоже могут помочь. Ты не помнишь, когда мы с ним виделись в последний раз? – Руфина Семеновна оживилась, тоже встала и заходила по кухне. За столом осталась одна Марека. Ей представился профессорского вида пожилой Эдик, его знаменитые лысеющие ученики в роговых очках, со сползающими набок несуразными галстуками.
– Я могу сдать экзамен. Я решу все задачи, и меня примут.
Саша замер посреди кухни. Он вдруг понял, что, возможно, так оно и будет.
Руфина Семеновна, выдержав паузу, громко произнесла: «Так… Саша, посуду оставляю тебе. Я за справочником…» – и медленно пошла по коридору, думая, что от этой странной девочки можно ожидать всего. И почему она, собственно, не может обладать выдающимися математическими способностями?…
Набор в школу закончился еще в апреле. Но завуч, энергичный невысокий мужчина лет сорока, внимательно посмотрев на Мареку и как-то размякнув под пристальным взглядом ее черных глаз, вдруг сказал: «А давай-ка мы попробуем! Я дам тебе наши тесты, порешаешь, посмотрим, что из этого выйдет. Мамочка, погуляйте где-нибудь часа два».
Руфина Семеновна слегка покраснела и взяла Мареку за руку: «Это моя внучка!» «Ну и бабушки пошли в наше время… Как, говоришь, тебя зовут, – Мария?» – И он повел ее в класс.
Через два часа Руфина Семеновна нашла Мареку в кабинете завуча. Он сопел над исписанными листами, а Марека ела печенье и задумчиво смотрела в окно.
– А, это вы. Удивительно! Феноменально! Маша говорит, что раньше училась в Архангельске, в обычной школе. Вот они, потомки Ломоносова! Конечно, мы ее берем. За полчаса она решила сложнейшие задачи очень, очень оригинальным способом, очень… – И завуч опять углубился в формулы. – Простите, я увлекся. Интересно, очень интересно… Зайдите, пожалуйста, в канцелярию, оформите все документы. Наш секретарь уже в курсе. А первого сентября ждем вас. Ты слышишь, Маша, первого сентября мы тебя ждем!
Куда же все-таки подевался тот атласный матрас? Эта мысль беспокоила Моисея все утро. Наконец все разошлись: Саша на работу, Рути с девочкой в школу пошли устраиваться. Дома никого не осталось, можно и прогуляться. Моисей покинул тесную раму и решил начать поиски матраса с первого этажа.
Разве можно было предположить, что все богатство, которое измерить-то было трудно, в один год растворится, рассыплется в пыль, растечется по непонятной и недоброй новой стране, не принеся никому ни пользы, ни радости?
Земля в Крыму, приобретенная для обустройства сельскохозяйственной общины, – «караимский земельный рай», – так я любил ее называть, – новые кенасы, табачный завод, сотни магазинов, этот дом, который с такой любовью замышлялся, строился, обживался, – все пропало. Видно, наказанье мне такое выпало – смотреть, как рушится оставленный мной благополучный мир, как умирают от отчаяния мои дети, как, в спешке побросав вещи в мои старые английские чемоданы, уезжают самые близкие и дорогие. Уезжают, не зная куда, зачем – только прочь отсюда, от унижений, голода, холода, болезней и слез. Дай-то Бог, чтоб там, куда занесла их судьба, хватило им сил не пасть духом, не озлобиться и не потерять веру.
В доме остались только племянники, Анна и Давид. Давид болел туберкулезом. Жену с детьми отправил в Симферополь, чтобы те оттуда перебрались в Европу. Сказал, что закончит дела, поправится и приедет к ним.
Анечка осталась с Давидом. Семьи у нее не было, из Москвы уезжать наотрез отказывалась, да и брата оставлять одного не хотела. Им власти отвели квартирку на первом этаже, где у меня раньше дворник жил.
А дом разделили на комнаты и заселили такое множество разных типов, каких я за всю свою жизнь не встречал. С другой стороны, хоть после смерти посмотрел, как оно бывает. Тех, которые достойные, мало было в моем доме. Все больше крикливые, грязные, неграмотные. Зачем мне на них смотреть? Как животные: пришли, поели что нашли, выпили, поругались друг с другом или с соседями – и спать.
Был, правда, писатель один интересный. Как звали – забыл. Года два у родственника своего квартировал с женой. Родственник куда-то отъезжал, а им комнату свою оставил, вот они там и перебивались с воды на хлеб. Он, писатель, по ночам не спал совсем. Может, от голоду, а может, просто бессонница от забот, все работать пытался. К нему я частенько заходил. Он сперва пугался, а потом ничего, привык ко мне. Я его научил сквозь двери проходить, по тайным уголкам водил, жильцов спящих показывал, истории разные рассказывал, как мы раньше здесь жили, что за люди в этот дом захаживали. Кажется, он был неплохой писатель. Не знаю, не читал. Книжки – это пусть земные читают. Все, что написано там, здесь уже известно, а на свои вопросы мы в них ответов не найдем…
После того как его роман напечатали, в доме и вовсе все кувырком пошло. Среди жильцов закрепилось мнение, что дом нечистый. Забавно смотреть на них было: то свечей наставят и духов сообща вызывают, то попа своего позовут, он ходит, кадилом машет, то ловушек плетеных под потолком развесят, то котов тьму тьмущую разведут, а как-то и вовсе чердак в запале подожгли – думали сатану увидеть. Смешные люди! Кому они нужны со своими ничтожными страхами и глупыми желаниями! Какой нечистой силы они боятся и кого себе в помощники зовут, если дальше своего носа ни впереди, ни сзади ничегошеньки не видят! Разве придет сила к тому, кто за ней так бегает?!
Давно я здесь не был… Это теперь и не квартира вовсе, а контора какая-то новомодная. Хоть Моисей и жил сто лет назад, а в бизнесе Моисея не проведешь. По глазам конторщиков, или как их теперь называют, вижу, что воздухом они тут торгуют. Значит, и эти скоро съедут, новые придут, опять стены белить будут и пол циклевать. Лучше бы мозги себе прочистили сначала, тьфу на них!
В офисе новенькой туристической фирмы внезапно распахнулось окно, порыв ветра качнул жалюзи, те задели высокий тонкий сосуд с одинокой розой, розочка согласно мотнула головой и завалилась прямиком на кипу бумаг, только что аккуратно вынутую из сейфа. Вслед за розой живо потекла от чего-то вдруг позеленевшая вода, пропитывая бумаги гнилостным болотным запахом. «Кто?! Кто открыл окно, сволочи? Здесь коллективный тур, контракт на сто тысяч!! Здесь арендный договор, доверенности! Уволю всех! Что за гадость вы налили в бутылку, мать вашу?!»
Плохая это квартира. Все неприятности начались после разбойного ночного визита кожаных курток с револьверами. Ценного много ещё в квартире оставалось – золото, камни, картины, даже сервизы и серебро столовое, – все забрали. Сгружали в ящики и выносили. Меня Аня из рамы вытащила и среди книг спрятала. Когда обыск был, она так плакала и кричала, будто детей родных хоронила. Мне-то странно было – что галька морская, что камни драгоценные – этого-то добра на земле не меряно, и сколько ни копи, с собой ничего не возьмешь – ничего этого здесь не нужно. Знал бы я, что побрякушки эти столько слез принесут, сам бы всё при жизни выбросил. Письма наши, фотографии, дневники, архивы семейные – вот что для потомков бесценно было! А это и не сберегли… Разбежались в спешке, а про главные сокровища забыли, оставили больному Давиду и Анечке несмышленой.
Давид слег совсем после обыска, с постели больше не поднимался. Тех, что в квартире орудовали, я наказал потом, конечно. Разве я мог им простить такой разбой и Анечкины слезы? К каждому наведывался. Но они слишком быстро вовсе человеческий облик потеряли. Наскучили они мне в таком обличье, бросил я к ним ходить.
Вскоре после обыска Фаина приехала, тоже ночью. Не в дверь постучала, а царапала, как кошка, по оконному стеклу. В гости так не приходят. Аня знала, что нрав у меня суровый, что я плохого в своем доме не потерплю, – она Фаину в комнату, где портрет висел, даже не водила. Пробыла та недолго – всего день и пару ночей, спала, скрючившись, лицом к стенке, на голову одеяло натянув – что за манеры такие? По лицу спящего человека, по снам его, что вокруг витают, я многое понять могу. А эта сны свои не выпускала, под одеялом прятала…
Познакомилась Аня с ней в Евпатории, в каком-то политическом кружке. Анечка часто надолго уезжала, путешествовать любила. Вернется, бывало, без денег, без вещей, худая, возбужденная и давай мне глупости всякие рассказывать. Кроме меня разве стал бы ее кто слушать в этом доме?
Про Фаину говорила, что женщина на редкость смелая, ничего не боится, что жизнь у нее тяжелая, не в пример нашей, что на каторге последнее здоровье потеряла – зрение упало сильно, и страшные головные боли мучают. Из-за головных болей вроде с каторги и отпустили. Ничего я в их новом государстве не понимаю! Они ее отпустили, а она кого-то убивать в Москву приехала. Голова-то от злобы болит, от мыслей дурных, от грехов непокаянных, что как черви мозги проедают…
Убить она никого не убила – промахнулась. Где же стрелять-то с плохим зрением! А позор на мою фамилию навлекла… В этой квартире засада долго еще сидела, все поджидали, вдруг друзья Фаины объявятся. А у Анечки то ли от допросов, то ли от прогулок моих приступы душевные начались.
Когда такая беда случилась, из Симферополя вернулась мать Иосифа с его детьми, с моими внучатыми племянниками. Не удалось им за границу уехать, жена Иосифа умерла от тифа в дороге. Анечку в дом скорби отвезли, после вскоре и Давида похоронили. А жене брата моего с внуками я здесь прописаться помог и квартиру другую в доме нашел, чтоб от печальных воспоминаний подальше отвести.
Где-то теперь гуляют мои горемычные племянники… Надо будет у Левы спросить, не встречал ли он их там? Что-то Лева давно не навещал меня. Все у меня перепуталось-перемешалось! Конечно, не навещал, потому что встречались мы с ним обычно здесь, на поминках, а в этот раз поминки не получились, я туда не пошел – с молодежью слезами радости обливался, когда они на полу друг дружку обнимали.
А девочка эта непростая. Совсем непростая! И душа у нее зрячая – сразу меня разглядела, не то что некоторые – столько лет живут рядом, а все только пыль смахивают. Чувствую я, закрутит она здесь жизнь совсем по-иному…
В подвале матраса тоже нет. Разве что под досками и этой пылью вековой. Тут без помощников разве что найдешь? Только астма старая откроется…
Астма, конечно, не могла открыться, но Моисей покашлял для порядка и отправился дальше.
О проекте
О подписке