У Элис такой волшебный взгляд, будто она сидит у себя дома перед камином, укутавшись в большое одеяло, рассказывая миловидным лесным созданиям сказки на ночь. Волосы, некогда, если верить фотографиям, бывшие огненно-рыжими и спускавшиеся до середины спины, теперь были коротко острижены и белы, словно молоко. Дожив до девяноста трех, она не потеряла ни теплоты, ни остроумия. Но хотя ее разум был острым, как никогда, а чувство юмора вдвойне злободневней, Этта заботливо помогла ей подняться по лестнице, стараясь не сжимать тонкую руку слишком сильно, когда один из организаторов провел их в зеленую комнату.

– Но не забывай, – ухмыляясь до ушей, прошептала Элис, – что ты – моя ученица и уже потому лучшая. И если ты чувствуешь потребность это доказать, то кто я такая, чтобы тебя останавливать?

Этта ничего не могла с собой поделать: засмеявшись, обняла наставницу за плечи и была благодарна за возвращенное с десятикратной силой объятие. Когда Этта была младше и только начинала участвовать в конкурсах, она не могла выйти на сцену, пока Элис трижды не обнимет ее и не поцелует в макушку на удачу. Это заставляло ее чувствовать себя в безопасности, вокруг плеч как будто оборачивалось теплое одеяло, и она могла спрятаться внутри этого чувства, если потребуется.

У меня есть Элис.

Пусть у нее не было больше никого, у нее была Элис, верившая в Этту, даже когда та играла из рук вон плохо. Из двух британок в ее жизни она была благодарна, что по крайней мере эта, кажется, безусловно любила ее и заботилась о ней.

Элис отступила назад, касаясь щеки Этты.

– Все в порядке, милая? Ты ведь не передумала?

– Нет! – Боже, она не могла дать Элис ни малейшего повода отменить дебют! – Просто, как обычно, нервничаю.

Элис прищурилась на что-то у нее за плечом; Этта начала было поворачиваться, чтобы посмотреть, что это, но ее наставница дотронулась до одной из сережек, в задумчивости морща лоб.

– Мама дала?

Этта кивнула:

– Ага. Вам нравятся?

– Они… – Элис опустила руку, казалось подбирая слово. – Красивые. Но и вполовину не такие красивые, как ты, утеночек.

Этта закатила глаза, но рассмеялась.

– Мне нужно… Я должна позвонить, – медленно проговорила Элис. – Ты ведь сможешь начать разогреваться сама?

– Конечно, – всполошившись, кивнула Этта. – Все хорошо?

Элис махнула рукой:

– Будет. Если я не вернусь через несколько минут, убедись, что тебя включили в очередь на сцену – тебе нужно больше всего времени, так как у тебя не было генеральной репетиции. И скрипка – какую тебе дали?

– Антониуса, – возликовала Этта. Это была одна из нескольких скрипок Страдивари из коллекции Метрополитен-музея и первая, к игре на которой ее допустили.

– Ах, золотое дитя. Придется немного поработать, чтобы разыграть ее, – предупредила Элис. – Меня не волнует, что там говорит твоя мать, будто их надо приберечь на будущее. Держать такие невероятные инструменты в заложниках за стеклом. Ты знаешь, что…

– …Чем дольше скрипка молчит, тем труднее ей вновь обрести свой истинный голос, – закончила Этта, уже раз сто слышавшая это заявление.

Страдивари – струнные инструменты, созданные семьей Страдивари из Северной Италии в конце семнадцатого – начале восемнадцатого века, стали легендарными благодаря силе и красоте звучания. Владельцы описывали их не как вещи, а как людей – темпераментных друзей с характером, который невозможно полностью подчинить, как бы виртуозен ни был исполнитель.

Как ни прекрасна была ее собственная скрипка – вийомовская копия «Мессии» Страдивари, унаследованная ею от Элис, – она была всего лишь копией. Каждый раз, думая о прикосновении к настоящему инструменту, Этта чувствовала, что из пальцев вот-вот посыплются искры.

– Еще немного, утеночек, – сказала Элис, потянувшись, чтобы нежно потрепать воспитанницу за подбородок.

Этта подождала, пока наставница благополучно спустится по лестнице, прежде чем повернуться назад и, прищурившись, устремиться во тьму.

– Вот ты где!

Обернувшись, Этта увидела Гейл, организатора концерта, что, извиваясь, проталкивала себя по сцене, насколько позволяло длинное узкое черное платье.

– Остальные за кулисами в зеленой комнате. Что-нибудь нужно? Мы разогреваемся по очереди, но сначала я тебя со всеми познакомлю. – Она оглянулась, и по ее лицу промелькнула вспышка разочарования. – Твоя наставница с тобой? Черт, а я-то надеялась с ней встретиться!

Элис и ее покойный муж, Оскар, были всемирно известными скрипачами, прервавшими карьеру в Нью-Йорке, когда Оскар заболел. Он умер всего через год после того, как Этта начала брать уроки у Элис, но в пять лет она была достаточно взрослой, чтобы получить верное впечатление о его теплоте и чувстве юмора. Хотя Элис не выступала многие годы – у нее не хватало духу даже попробовать после смерти Оскара, – о ее захватывающем дебютном выступлении в Ватикане в определенных кругах по-прежнему ходили легенды.

– Элис вернется, – пообещала Этта, когда они пробились к зеленой комнате. – Вы познакомите меня со всеми? Извините, у меня не было генеральной репетиции.

– У Эвана тоже. Все будет хорошо – сейчас разберемся.

Дверь зеленой комнаты оказалась открыта, и поток голосов, пронзительных от волнения, вылился ей навстречу. Когда она вошла, другие скрипачи уставились на нее с откровенным любопытством.

Они гадают, почему ты здесь. Этта понизила голос и изучала их в ответ, пока Гейл ходила по комнате и выкрикивала имена. Этта узнала двух из трех присутствующих мужчин – пожилых, предпенсионного возраста. Эван, конечно, все еще стоял на сцене. Организаторы уравновесили их тремя женщинами: пожилой скрипачкой, ею самой и другой девушкой, выглядящей ровесницей Этты. Гейл представила ее просто как «Софию», словно в фамилии не было необходимости.

Девушка заколола темные, почти черные, волосы в старомодный узел. На ней была обычная белая блузка, заправленная в длинную темную юбку, доходившую до лодыжек, но наряд не был и вполовину так суров, как выражение ее круглого лица, когда она заметила, что Этта изучает ее, пытаясь вспомнить, пересекались ли они на конкурсах.

– Мистер Фрэнкрайт, вы следующий, – сказала Гейл, когда Эван вошел и представился. Один из стариков встал и, получив великолепную скрипку Стадивари, вышел.

Никто, казалось, не был в настроении разговаривать, что было Этте только на руку. Девушка надела наушники и, закрыв глаза, принялась слушать ларго, сосредоточившись на каждой ноте, пока ее маленькая сумочка нечаянно не соскользнула с коленей и блеск для губ, пудра, зеркальце и деньги, которые она в нее сунула, не рассыпались по плитке. Эван и другой мужчина с тихим смехом помогли ей сгрести все обратно.

– Извините, извините, – бормотала она. И только начав запихивать все обратно, заметила, что в сумочке скрывается маленький кремовый конверт.

«Не может быть», – подумала она. Этта и подумать не могла… мама сто лет так не делала. Сердце радостно подскочило в груди, наполняясь старым знакомым звездным светом, когда она разорвала и вытрясла содержимое конверта. Внутри оказалось два листа бумаги – на одном было бессвязное письмо, показавшееся бы – случайному глазу – болтовней о погоде, музее и доме. Но был и второй, меньший лист бумаги с вырезанным в центре сердечком. При наложении второго листа на первый сообщение менялось; сердце собирало бессвязные пустые слова в простое: Я люблю тебя и так горжусь тем, кто ты есть и что совершишь.

Роуз оставляла дочери подобные записки всякий раз, отправляясь в командировку, когда Этта оставалась с Элис, – маленькие напоминания о любви, спрятанные в сумку или футляр для скрипки. Но чем дольше она смотрела на записку, тем слабее делался первоначальный всплеск счастья.

Мама – положа руку на сердце – не была сентиментальной, Этта не знала, как это понимать, особенно на фоне сережек. Пытается растопить отношения, которые сама же и заморозила?

Этта проверила телефон. Полчаса до концерта.

Ни сообщений, ни пропущенных звонков.

Ничего удивительного.

Ни… Элис.

Девушка встала, поставила сумочку на стул и выскользнула из комнаты – проверить наставницу. Элис показалась ей почти обескураженной или, по крайней мере, встревоженной. Вполне возможно, ее втянули в разговор или она не могла кому-то дозвониться, но Этта не могла перестать паниковать, вниз по шее покалывающей волной пробежал ужас.

Зал был пуст, за исключением инструктируемых организатором капельдинеров. Этта, ковыляя на каблуках, поспешила по проходу, ловя последние ноты скрипача на сцене. Скоро ее очередь.

Но Элис не стояла в холле, прижимая к уху телефон. Не было там и ее матери. Они не чирикали у входа в музей или Большой зал… а когда девушка выбежала на ступеньки, все, что она нашла, так это голубей, лужи и туристов. Что оставляло единственную вероятность.

Этта повернулась обратно к лестнице, ведущей к залу Европейской живописи, и врезалась в кого-то, чуть не упав вместе с ним на пол.

– Ах… простите! – выдохнула Этта, когда незнакомец удержал ее.

– Что за спешка? Вы… – Мужчина смотрел на нее через очки в серебряной оправе, губы приоткрылись от удивления.

Он был старше: на краю среднего возраста или уже переступил его, судя по проседи в черных как смоль волосах. Этте хватило беглого взгляда, чтобы понять: она чуть не сбила с ног одного из благотворителей Метрополитен-музея. Все в его облике говорило о холености; смокинг казался безупречным, на лацкане красовалась темно-красная роза.

– Я не смотрела, куда иду, – пробормотала она. – Простите, мне так жаль…

Он не отрывал от нее взгляда.

– В любом случае, – продолжила она, попятившись, чтобы возобновить свои поиски, – надеюсь, вы в порядке, еще раз прошу прощения.

– Подожди! – крикнул он ей вслед. – Как тебя зовут?

Этта засеменила вверх по мраморной лестнице, громко стуча каблуками. Она прошмыгнула мимо экспонатов, помахав охранникам и смотрителям, к лифтам, которые доставили бы ее в реставраторское крыло. Может, маме пришлось задержаться в кабинете, а может, она позвала к себе Элис, чтобы поговорить наедине.

Крыло оказалось опустевшим, за исключением охранника Джорджа, кивнувшего в знак приветствия, когда она прошла мимо, направляясь в коридор.

– Мама у себя, – сказал Джордж. – Пришла несколько минут назад с сияющей дамой на каблуках.

– Спасибо, – поблагодарила Этта, быстро огибая его.

– У тебя ведь сегодня концерт? – крикнул он. – Удачи!

Концерт, репетиция, разминка…

– …Годами меня не слушаешь!

Она едва узнала пылающий гневом голос Элис, который та столь редко повышала. Его приглушала закрытая дверь, но ярости в голосе хватило, чтобы пронестись по коридору и достичь ушей Этты.

– Ты не посмеешь звонить, Элис, – продолжила мама голосом куда спокойнее.

Колени Этты словно бы превратились в воду; девушка стояла за дверью кабинета, прижимая к ней ухо.

– Я ее мать и, вопреки твоему мнению, знаю, что лучше для моего ребенка. Пришло ее время – и ты это знаешь. Ты не можешь просто взять и сбить ее с пути без последствий!

– К черту последствия! И к черту тебя за то, что думаешь о них, а не о ней. Она не готова. Не прошла соответствующую подготовку, и нет никакой гарантии, что этот путь ей подходит.

Не готова. Слова Элис разорвали ее сознание. Не готова к чему? К дебюту?

– Я безумно люблю тебя, ты же знаешь, – продолжила Роуз. – Ты сделала для нас больше, чем я могу выразить или отблагодарить, но прекрати со мною сражаться. Ты не понимаешь и явно не знаешь Этту, если недооцениваешь ее. Она справится.

Между частыми ударами сердца и ошеломлением, растекавшимся по венам, Этта снова и снова повторяла услышанное, прежде чем поняла, что на самом деле мама борется за нее, что это Элис пытается ее удержать.

Она собирается отменить дебют.

– А ты явно не любишь ее так, как я, если готова бросить на съедение волкам.

Элис собирается отменить дебют.

Ради которого она бросила настоящую школу.

Ради которого бросила Пирса.

Ради которого репетировала каждый день по шесть часов.

Этта распахнула дверь кабинета, заставив Роуз и Элис оторваться от сверления друг друга взглядом.

– Этта… – быстро встав, начала мама, – разве ты не должна быть внизу?

– Не знаю, – сказала девушка, ее голос дрогнул от злости, когда она уставилась на Элис. – Мне надо быть внизу или просто пойти домой? Или я и с этим не справлюсь?

Желудок скрутило, когда Элис протянула к ней руку, пытаясь заманить ее в кабинет, в успокаивающий капкан рук. Словно Этта снова стала ребенком, нуждающимся в успокоении.

В глазах Элис было что-то острое, оценивающее, что немедленно вызвало у Этты дрожь паники. Она знала этот взгляд и точно знала, о чем думает старуха.

– Думаю, утеночек, мы должны пойти домой. – Она повернулась и встретила спокойный взгляд Роуз. – Там и поговорим.

Этта почувствовала, как ее сердце вздрогнуло, потом еще раз, пока не ощутила, что пульс бьется в ушах, а кровь теплеет.

– Я пожертвовала всем ради этого… всем. А вы хотите, чтобы я просто ушла? Вы хотите все отменить, снова отложить? – требовательно спросила она, пытаясь сдержать пронизывающую ее боль, понизив голос до шепота. – Вы думаете, я недостаточно хороша, да?

– Нет, утеночек, нет…

– Не называйте меня так! – выкрикнула Этта, выбегая из кабинета. – Вы что, не понимаете, у меня даже друга не осталось? Вы сказали: мне нужно сосредоточиться на дебюте. Я ото всего отказалась! У меня нет ничего другого!

Беспокойство прорвалось даже сквозь мамину злость, когда та бросила взгляд на Элис.

– Дорогая, это неправда…

Элис снова к ней потянулась, но Этте было не до этого – она не хотела даже смотреть на нее, не говоря уже о том, чтобы разговаривать.

– Этта… Генриетта, – попыталась Элис, но Этта не желала слушать, ее не заботило, что они хотели сказать.

– Я играю, – сказала она наставнице, – сегодня у меня дебют. Мне наплевать, что вы думаете и верите ли в меня… я в себя верю, и ничто в этом мире не удержит меня от того, чтобы сыграть.

Элис окликнула ее, но Этта повернулась на каблуках и бросилась назад по коридору, высоко держа голову и расправив плечи.

Позже она подумает обо всем, чем могла ранить женщину, практически вырастившую ее, но сейчас Этте хотелось чувствовать только тепло софитов на коже. В груди у нее трепетал огонь. Работать руками, смычком, скрипкой, пока не доиграешь себя до пепла и углей, отринув остальной мир – тлеть.

Перед тем как она опускала смычок на струны, всегда наступало мгновение, когда все вокруг будто бы выкристаллизовывалось. Она привыкла жить ради этого, ради этой секунды, когда все вставало на круги своя, и мир со всем, что в нем было, исчезал. Скрипка ложилась на плечо. Теплый свет вдоль края сцены растворял все существующее вне ее пределов.

Это не было одним из тех мгновений.

Взволнованная до паники Гейл встретила ее в коридоре и потащила за кулисы, когда гости уже начали заполнять зрительный зал.

– Вы же говорили, что я успею порепетировать! – прошептала Этта, почти спотыкаясь, когда они спешили по лестнице.

– Да, двадцать минут назад, – сквозь зубы процедила Гейл. – Сможешь сразу выйти на сцену? Разогреваться придется в зеленой комнате.

От одной этой мысли паника заклубилась в животе, но Этта кивнула. Она собиралась стать профессионалом, так что должна спокойно принимать любой сбой или изменения в планах. Какая разница, что она никогда не играла на этой сцене? Она сотни раз играла ларго. Ей не нужна Элис и ее отклик. Она докажет Элис, что справится.

– Отлично.

Мишель, куратор, отвечающая за Антониуса, встретилась с ними в зеленой комнате. Этта поймала себя на том, что задержала дыхание, когда Антониуса вытащили из футляра и осторожно положили в ее руки. С осторожностью, с которой взяла бы только что вылупившегося птенца, Этта обвила пальцы вокруг длинного изящного грифа и с радостью приняла на себя вес и ответственность.

Не обращая внимания на Софию, темноволосую девушку, наблюдающую за нею из угла, Этта поставила смычок на струны и скрестила их. Выплеснувшийся звук получился теплым и золотым, как само дерево, из которого был сделан инструмент. Этта слабо усмехнулась, беспокойство скрылось в бурлении восторга. Ее собственная скрипка была красавицей, но эта – прекрасным принцем. Девушка чувствовала, как тает в каждой извлекаемой из нее ноте.