– Не один, нас – трое. Я, старший лейтенант Рабоче-Крестьянской Красной армии Орлов, винтовка Мосина и пистолет тульский – «токарев». И нам всем троим не нравится, как вы ведете себя по отношению к старшему по званию.

– Старший лейтенант… – выдохнул пленный. – Не нравится…

Или он пропустил упоминание оружия, или просто не обратил на это внимания. Или то, что гад, убивший немецких конвоиров и обрекший на смерть несколько десятков человек, был всего в двух шагах, был один против десятка озверевших от страха и ненависти людей, ударило бывшим пленным в голову.

Севка увидел, как топтавшие его медленно повернулись к старшему лейтенанту, как медленно двинулись на него, охватывая полукольцом…

– Не стоит! – спокойно сказал Орлов. – Я ведь шутить не буду…

Пленные бросились на него.

Грохнул выстрел, один из пленных упал навзничь возле Севки, выдохнул ему прямо в лицо, Севка дернулся в сторону, но не смог – еще один выстрел, и второй труп упал прямо на Севку.

Выстрел-выстрел-выстрел-выстрел…

Севка столкнул с себя мертвое тело, вскочил, нашаривая кобуру.

Выстрел-выстрел… Два торопливых выстрела подряд…

– Бей! – закричал кто-то. – У него патроны кончились…

Четкий, хлюпающий удар. Крик, переходящий в хрип.

– Сука! Бей! Хрясь! Твою мать…

Севка вытащил револьвер, поднял его.

Несколько одинаковых серых фигур кружились в странном танце без музыки и ритма, звучали глухие выкрики, а под сапогами хрустела трава…

– Держи его за руки! – прорычал кто-то. – Винтовку, винтовку забери… И прикладом его…

Один из силуэтов взмахнул винтовкой.

Севка бросился вперед, в голове звучал его собственный беззвучный истошный крик, требовавший бросить все и бежать, спасаться, но что-то гораздо более сильное, чем инстинкт самосохранения, заставило Севку подбежать к тому, кто был с винтовкой, и в упор, почти приставив ствол револьвера к голове, нажать на спусковой крючок.

Спуск был тугой, рука дрогнула, и выстрел прозвучал неожиданно даже для Севки. Вспышка осветила коротко остриженный затылок и почти ослепила Севку.

– Орлов, ложись! – заорал Севка, хватая револьвер двумя руками, как в американском кино. – Ложись!

– Есть! – прозвучало в ответ, и Севка стал стрелять по теням, замершим в двух шагах от него.

Теней было всего три. Это были не люди – просто три плохо различимых в сумерках мишени, вырезанных из серого картона. И не было ничего сложного в том, чтобы всадить в каждый из них по пуле.

Раз-раз-раз…

С третьей мишенью Севка поторопился, нажал на спуск слишком рано, промазал, картонная фигура вдруг ожила и побежала прочь, к дороге.

– Не упускай! – крикнул Орлов. – Не упускай!

Севка попытался прицелиться, но не увидел мушки револьвера, было слишком темно.

Он наугад трижды выстрелил в сторону бегущего, но не попал.

Орлов вскочил и бросился за убегающим.

Севка подумал, что нужно достать из полевой сумки патроны и перезарядить револьвер. Достать патроны и перезарядить…

Снизу, из-под самых ног, послышался звук, тонкий, почти мелодичный. Стон. Кто-то из тех, в кого стрелял Севка, все еще был жив. Он стонал и пытался ползти. Или просто скреб землю, все еще не веря в то, что умер.

Орлов нагнал пленного. Севка не видел, что именно там происходило, слышал только, как кто-то пронзительно закричал. Крик прокатился по полю, взлетел к темному небу и погас.

И шевеление на земле у ног Севки тоже прекратилось.

«А сумка осталась под деревом, – отстраненно подумал Севка. – Там, возле березы». А еще Севка подумал, что только что убил человека. И не одного. Подумал и с ужасом замер, ожидая, что сейчас к горлу подступит тошнота, а чувство вины и ненависти к самому себе заполнят его сознание…

Сумка и патроны. Это было гораздо важнее, чем коротко остриженный затылок, освещенный вспышкой выстрела.

– А ты у нас герой. – Орлов подошел к Севке и хлопнул его по плечу. – Я уж думал – все…

– Что – все?

– Что тут мне и смерть пришла. Успел даже огорчиться немного… – Орлов высморкался. – Вот, нос мне, кажется, погнули… Честно – я не думал, что выживу. Неприятное, скажу тебе, чувство… Только подумать, я – и промазал трижды. Трижды – и почти в упор… А ты – молодец. Считай, что мы квиты.

– «Квиты» по-украински значит цветы, – сказал Севка. – Цветочки.

– Тоже вариант. – Орлов несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. – Ладно, нужно уходить. У тебя как с патронами?

– Пачка в сумке.

– Это хорошо. У меня еще один магазин. И все. Еще одна такая выходка с нашей стороны, и даже застрелиться будет нечем. – Орлов нагнулся, голос стал глухим. – Где тут моя винтовка? К ней у меня еще четыре обоймы…

Севка шагнул к рощице, споткнулся обо что-то мягкое и чуть не упал. Осторожно переступил через покойника.

Пока искал сумку и фуражку, Орлов собрал свое имущество.

– Слышь, Орлов, ты не можешь перезарядить мой револьвер? – попросил Севка.

– Руки дрожат? Ладно, бывает. Ты вообще неплохо держишься. Когда я своего первого убил, мне совсем плохо было.

Орлов взял у Севки «наган», выбил на ощупь из барабана гильзы, потом разорвал пачку с патронами, часть вставил в барабан, а остальные отдал Севке. Тот ссыпал их в карман галифе.

– Все, – сказал Орлов. – Нам пора. Общее направление – на северо-восток. Шагом марш.

И они пошли.

Идти было не очень удобно, земля была неровной, километра через два Севка чуть не сверзился в воронку посреди поля. То ли прилетел шальной снаряд, то ли самолет случайно сбросил бомбу, решил Севка.

Часа через полтора они добрались до леса. Идти стало еще труднее. Лес был густым, с богатым подлеском, с низкими ветками, норовившими расцарапать лицо или хотя бы сбить фуражку. Пришлось ее снять и нести в руке.

– Так. – Орлов остановился, Севка, уже давно ничего не различавший, натолкнулся на него и замер. – Так мы далеко не уйдем, как полагаешь?

– Полагаю… – сказал Севка, осторожно потрогав свежую царапину на щеке.

– Значит, привал до восхода. Располагайся.

– Где?

– Там, где стоишь, – ответил Орлов. – Падай.

Севка сел. Потом лег, под локтем хрустнула ветка.

– Смотри не напорись на сучок или корень, – посоветовал Орлов. – Как самочувствие?

– Нормально. Нет, правда, нормально, – торопливо добавил Севка, которому в молчании старшего лейтенанта померещилась ирония.

Севка хотел добавить что-то энергичное, типа «все пучком» или, там, «круто», но подумал, что фраза может оказаться непонятной для Орлова. Лучше говорить на литературном языке, без всяких там неологизмов, арготизмов и прочих новоделов.

– А чего они на нас бросились? – спросил, немного помолчав, Севка.

– Убить хотели, – ответил Орлов. – Ты что, сам не понял?

– Это я понял, но почему?

– Знаешь, товарищ младший политрук, ты меня удивляешь. Нездешний ты какой-то. Хотя, с другой стороны, ты же, как политработник, должен всех делить по классам. Вот ты по происхождению кто?

– Мама – учитель. Отец… Отец – журналист, – честно ответил Севка, надеясь, что не придется объяснять старшему лейтенанту, откуда в советском Харькове могла взяться газета «Харьковские губернские ведомости».

Можно было сказать, что отец работал ответственным секретарем в «Вечерке», но черт его знает, была эта газета до войны или нет.

– А у меня – отец военный, а мать… Мать не работала. То есть классово мы с тобой принадлежим к прослойке. Где-то между рабочим и колхозницей. И защищаем власть рабочих и крестьян. Так?

– Так.

– А рабочие и крестьяне, как мы с тобой обнаружили, не так чтобы горят желанием эту свою власть защищать. Так?

Севка промолчал.

– Да все так, – засмеялся Орлов. – Такая путаница замечательная получается, обхохочешься.

– Но ведь не все же…

– Не все. Тут ты совершенно прав. Но разве это значит, что те, кто вот там, на дороге, ждал немцев, чтобы второй раз сдаться в плен… они что, сильнее хотят жить, чем те, которые умирают в окопах? Честно умирают? В империалистическую… В империалистическую войну та же чушь была. Под конец, в революцию. Одни продолжали воевать за родину, другие призывали все бросить ради идеи… А третьи… Третьи просто решили выжить… – Голос Орлова стал задумчивым. – Вот эти третьи…

– А тебе сколько лет? – спросил Севка.

Историю он знал плохо, но то, что Первая мировая война закончилась в восемнадцатом, помнил. Если сейчас сорок первый, то получалось, что та война закончилась двадцать три года назад. И было старшему лейтенанту Орлову тогда никак не больше пяти лет.

– Мне – двадцать шесть. Я – пятнадцатого года рождения. Мне отец рассказывал. Папа. Ему пришлось повоевать и в Мировую, и в Гражданскую… Вот он рассказывал, что побеждали те, кто мог заставить желающих выжить любой ценой идти на смерть…

– Это как?

– А очень просто. Ты объясняешь такому жизнелюбу, что если он не пойдет в атаку, то ты его расстреляешь. И он прикидывает, что тут он погибнет точно. Без всяких вариантов. А там, в атаке, у него есть шанс. Пусть даже совсем крохотный, но шанс. И они шли в атаку. Те, кто за идею, и те, кто хотел остаться в живых. Человеку свойственно все упрощать. Сводить свою жизнь к простым движениям… – Где-то рядом, почти над самой головой истошно закричала птица, Орлов замолчал, прислушиваясь.

Было тихо. «Птице, наверное, приснилось что-то страшное, или она выпала из гнезда, – решил Севка. – Интересно, птицы видят сны?»

– Ладно, – сказал старший лейтенант. – Давай спать.

– Но ты не закончил.

– Про что? Про тех, которые хотели нас в благодарность убить? Что тут заканчивать? Они свели свою жизнь к очень простому действию – сдаться в плен, переложить ответственность за свою дальнейшую жизнь на немцев. Немцы ведь не погонят их в атаку. А наши – наши обязательно погонят. Вот тут и прикинь, что безопаснее. Я вообще удивляюсь, отчего еще заложников не берут…

– Каких заложников?

– Обычных, из семей воюющих. Погиб – молодец, паек и пособия для семьи. Сдался в плен – всем будет плохо. – Орлов сделал паузу. – Нет, все-таки хорошо, что я не маршал. Я бы столько народу загубил… Или спас. Ты как думаешь?

Севка не ответил.

– Ну, спи… – тихо пробормотал Орлов, завозился, устраиваясь на земле, и затих.

Даже дыхания не было слышно.

А Севке спать не хотелось. Сердце часто-часто стучало, удары его отдавались во всем теле, оседая с легким шорохом где-то в голове.

День. Прошел всего только один день. И то, что вначале показалось Севке невероятным и важным, теперь стало почти ничего не значащим, будто и не было ничего до того, как Севка очнулся посреди поля.

Кто-то когда-то сказал при Севке странную фразу, которой тот поначалу не придал особого значения, отложил по привычке в голове как странную, экзотически звучащую сентенцию, а вот сейчас…

Человеческое сознание устроено правильно, сказал кто-то. Чтобы защитить человека от безумия, мозг вначале не верит, а потом – не помнит.

Вот и Севка, наверное, утром так и не поверил в реальность всего происходящего, а теперь стал забывать то, что было раньше. Не забывать, нет, прошло слишком мало времени. Мозг услужливо завернул все, что было до этого дня, в вату, прикрыл острые углы воспоминаний, спрятал режущие грани ужаса…

И теперь мысли потихоньку стали приобретать простоту и недвусмысленность. Не понять, что произошло этим утром, а дожить, дождаться следующего. Не придумать, как все повернуть вспять, а найти способ выжить. И не до конца войны, нет, а как пережить эту ночь, как не умереть в следующий день.

Это состояние было знакомо Севке по срочной службе. Не поступив сразу после школы в университет, он сгоряча не стал прятаться от военкомата или нести военкому стандартные в таких случаях триста долларов – просто, получив осенью повестку, отправился на комиссию. От него, похоже, ждали, что он либо станет просить освобождения, либо будет настаивать на призыве. И в том, и в другом случае с него содрали бы те самые три сотни, а он просто сидел в коридоре военкомата и ждал своей судьбы.

И только попав в часть, Севка сообразил, что это на целый год, что теперь от него ничего не зависит, что теперь придется триста шестьдесят пять дней ждать, когда его отпустят, что эти проклятые триста шестьдесят пять дней придется просто вытерпеть, пропустить над собой…

И вот теперь, в ночном лесу, его снова охватывало то же самое чувство – перетерпеть. Все само собой закончится, станет понятным. Появится простое объяснение всего происходящего.

Ну, не может ничего страшного случиться с Севкой Залесским. С кем угодно, только не с ним. Его могли несколько раз убить. Но ведь не убили. Пилот не стал стрелять, мотоциклист не попал, а те, что пытались втоптать его в сухую землю, умерли.

Он сам убил нескольких из них. Убил.

У Севки перехватило дыхание, горло будто судорогой свело, выдавив слабый стон.

Он убил. Его хотели убить… Его убивали, и он убил. Его хотели убить. Его!

«Мамочка, – прошептал одними губами Севка, – за что? За что меня так? Почему меня забросило в это смертельное лето? И…»

Севка заскулил, прижимая руки к лицу.

Вспышка выстрела осветила затылок того пленного. Севка тогда не увидел, как пуля ударила в затылок, не знал, проделала она аккуратную черную дырочку в черепе или разворотила, раздробила кость.

Но сейчас Севка вспомнил запах – смесь кислого сгоревшего пороха и сладкий привкус крови. Крови.

У него тогда не было времени, чтобы осознать все происходящее, нужно было выжить, потом он просто шел за Орловым, и самым главным желанием его было не упасть, не подвернуть ногу или не напороться на сучок… А еще потом он слушал голос Орлова, не особо даже вникая в смысл того, что старший лейтенант говорил, и только сейчас, оставшись один на один с собой, осознал…

Волна озноба прокатилась по телу. Севка скорчился, подтянул ноги к животу, чтобы хоть как-то согреться. Согреться.

Тишина ночного леса, казавшаяся до этого глухой и монолитной, вдруг обрела ясность и прозрачность, распалась на тысячи звуков и отзвуков, стала гулкой и бесконечной. Где-то далеко кричала птица, что-то похрустывало вокруг, шуршало, шелестело и постукивало.

Зашевелились ветки на вершинах деревьев, ветер принес издалека собачий лай и звуки выстрелов. Очень далеких, неопасных для Севки.

Три… нет, четыре щелчка на самом пределе слышимости и какая-то торопливая, будто скомканная очередь.

Севка, успокаиваясь, со всхлипом вздохнул.

Он выживет. Он сможет. Он сильный. Он же смог пережить то, что мать и отец погибли, смог не сойти с ума, поняв, что остался на свете совсем один.

Приятели поглядывали на него с опаской и подозрением. Тот же Богдан пару раз, стараясь быть незаметным, проверял его вещи на предмет наркоты и вроде как в шутку проверял внутренние сгибы локтей. Тогда Севка не сломался.

Не сломается и сейчас.

Для начала… Для начала нужно понять, как себя вести со старшим лейтенантом Орловым.

Может, нужно сейчас, в темноте, когда Орлов спит, просто отползти в сторону, потом встать на ноги и идти-идти-идти прочь, спрятаться, а потом, заучив, наконец, свои новые фамилию и имя, прибиться к группе окруженцев, выйти к фронту… Или остаться в партизанах. Орлов – единственный, кто слышал от Севки его настоящее имя и кто может понять, что документы в кармане гимнастерки – не его.

Уйти?

И что он может в одиночку? Это Орлов, не устроив допрос поначалу, больше спрашивать не будет, откуда взялся младший политрук Залесский, а любой новый знакомый даже не по подозрению, а из чистого любопытства засыплет вопросами. И что тогда?

Нужно…

Севка открыл глаза.