…– Закурить не найдется? – прозвучало из темноты подворотни, когда Севка поравнялся с ней.

Три темные фигуры материализовались возле Севки, двое мужиков остановились справа и слева, отрезая пути к бегству, а третий продолжил классический разговор.

– Я говорю, закурить не найдется?

– Не курю, – обреченно ответил Севка.

Сердце заколотилось как бешеное, мысли понеслись вскачь – бежать, драться, ударить-убежать, сразу просить пощады…

– И даже для меня не найдешь?

Классика! Вот всю жизнь мечтал именно для этого урода носить в кармане сигареты с зажигалкой.

– Извини… те, – сказал Севка, – но я действительно не курю…

А было бы курево – попросили бы прикурить, а нашлась бы зажигалка – спросили бы, отчего не спичка, а таскал бы весь ассортимент зажигательных средств, в конце концов парням не понравился бы Севкин головной убор.

– А телефончика не найдется? – спросил мужик. – Домой позвонить нужно, маме…

Это был вариант, на мгновение оживился Севка, отдать им телефон, сказать, что в подарок, попросить только симку назад. Но телефон он оставил дома. Положил раздраженно на полку под зеркалом после разговора с работодателем.

– Не… нету у меня телефона. Дома забыл… – И хоть Севка говорил чистую правду, все равно получался текст пьесы, игранный разными актерскими составами в подворотнях и проходных дворах уже не одно поколение. Менялись времена, а нравы оставались прежними…

И Севка ударил.

Вот сам не ожидал от себя такого, никогда не ввязывался в драки даже при более благоприятном соотношении сил, терпеливо сносил шутки одноклассников и наезды старших в армии и никогда не думал, что бросится в драку без всякой надежды на победу. А тут рука сама сжалась в кулак и въехала куда-то под капюшон говорившему. Что-то хрустнуло, боль отдалась в правой руке, но противник вскрикнул, вскидывая руки к своему лицу.

А потом перед глазами Севки полыхнуло и погасло…

Севка упал лицом в снег – это было последнее, что он помнил. В снег.

…Севка окинул окрестности взглядом, словно пытаясь рассмотреть снег на поле. Не было снега. Можно было с уверенностью утверждать, что сейчас как минимум конец июля. Или даже начало августа.

Если бы те сволочи возле подъезда его вырубили, ограбили и вывезли за город, чтобы скрыть свое преступление – ерунда, конечно, с каких это хренов обычной сявоте возиться с клиентами? – если бы даже этот бред был правдой, то выходило, что Севка пролежал посреди поля не меньше пяти месяцев.

Его бросили в сугроб и уехали. Потом снег сошел, выросла трава, набежали всякие кузнечики с муравьями – Севка снова отряхнулся, – налетели мухи, и Всеволод Залесский проснулся наконец… какая восхитительная чушь!

Просто потрясающая!

Севка ощупал левой рукой свой затылок и чуть не заорал от боли, наткнувшись на здоровенную шишку. Его таки вырубили. В январе вырубили. Посреди полуторамиллионного города вырубили. А он стоит посреди поля и посреди лета голый и держится за шишку, полученную полгода назад.

Нет, возможны варианты. Точно, возможны.

Вот сейчас Севка напряжется и придумает. Выдаст изумленному себе гипотезу. Внутренне непротиворечивую, красивую и правильную.

Значит, так… Севка переступил с ноги на ногу и зашипел, уколов подошвы о траву, тебя, Всеволод Александрович, таки да, таки вырубили двадцатого января две тысячи одиннадцатого года на улице Продольной города Харькова. Самым бессовестным и жестоким образом. Ты потерял сознание, и тебя отвезли в больницу. Вот. Там ты полежал, полежал, потом вылечился и поехал, скажем, в деревню на заработки. Именно – на заработки, ты в прошлом году собирался, но так и не поехал. Не решился.

Ты приехал в деревню, нанялся на работу к частнику или в какое-нибудь хозяйство, вечером отправился в местный клуб на дискотеку, пригласил местную красавицу, а местные красавцы это расценили как покушение на свои генетические угодья, вывели тебя на улицу… или подстерегли, когда ты возвращался с танцев… классический прием – «штакетиной из-за угла», городской козел вырублен, а в назидание его… то есть тебя ободрали до голого состояния и вывезли на мотоцикле «Урал» с коляской в чисто поле, а сами сейчас с удовольствием наблюдают за твоим пробуждением из той же рощицы.

Они вообще могут сейчас все снимать на телефон, чтобы выложить смешную картинку на какой-нибудь Ютуб.

Севка внимательно присмотрелся – рощица светилась насквозь, но черт их разберет, есть там кто-то или нет.

Версия, конечно, получилась красивая, но с тем же успехом это могли оказаться инопланетяне: похитили его, вдоволь наэкспериментировались и выбросили за ненадобностью. А затылок болит оттого, что в него вживлен инопланетный датчик. Севка снова потрогал затылок.

Нет, для инопланетной техники слишком заметно. И они, кажется, вставляют чипы через нос. Нет, вроде и в затылок, если верить «Икс-файлам». А верить им нет никаких оснований.

И при любом раскладе нужно идти к рощице, прячется там пейзанская молодежь или нет. Кстати, если бы версия с нападением деревенских парней была правильной, то одной шишкой на затылке Севка не отделался бы. Когда заезжий наглец падает на землю под молодецким ударом родной штакетины, как тут удержаться и не попинать беднягу ногами? Никак не удержаться.

И обнаженное тело Севки обязательно носило бы следы побоев. Или хотя бы болело, если парни чтут традиции. Старшина роты почти без намека рассказывал как-то, что была в деревнях раньше традиция – накрывать воспитуемого мокрой дерюгой и обрабатывать оглоблей. «Эффект, – сказал старшина, – был, а синяков – нет».

Но Севкино тело не болело. То есть – абсолютно.

Ныл затылок, зудели костяшки указательного и среднего пальца на правой руке. Севка посмотрел на них – кожа на костяшке указательного была счесана, а костяшка среднего пальца явственно припухла и болела.

И версия со штакетиной рушилась в тартарары. Севка ударил. Успел ударить. Что возвращало его, так или иначе, в морозный январь.

Солнце, еще даже не поднявшись особенно высоко, припекало тем не менее вполне категорично. И это значило, что спрятаться нужно не только от любопытных глаз, но и от солнечных лучей. Куда смешнее просто голого студента выглядит голый и обгоревший на солнце студент.

Севка пошел к березкам, глядя под ноги и пытаясь выбрать наименее болезненный маршрут. Он так сосредоточился на этом, что не сразу сообразил, что слышит звук мотора.

Оглянувшись, Севка обнаружил, что от горизонта к нему приближается серое облако. А перед ним, словно убегая от пыли, подпрыгивает на ухабах грузовик.

Нет, Севка помнил, что собирался сидеть под деревьями и ждать милицейскую патрульную машину, помнил, что очень не хотел выглядеть идиотом или извращенцем в глазах водителей и пассажиров, но тут, увидев машину, бросился наперерез, не обращая внимания на траву и комья земли, размахивая руками и выкрикивая срывающимся голосом что-то нечленораздельное.

Голый парень должен успеть подбежать к дороге до того, как машина проедет мимо. Голый парень должен выскочить на дорогу, встать на пути и просить-просить-просить, униженно прикрывая свое достоинство.

До дороги оставалось метров сто, когда Севка понял, что не успевает, что машина проскочит мимо, если водитель не заметит его и не остановится, из любопытства или жалости.

А потом… Потом Севка услышал, как к звуку мотора грузовика прибавился звук еще одного двигателя, вначале тихий, а потом все громче и громче. Промелькнуло что-то громадное, тень на мгновение закрыла солнце, было похоже, будто самолет проскочил над самой головой у Севки. Тот бросился в сторону, зачем-то прикрывая голову руками.

Это действительно был самолет. Севка замер и, отгородившись ладонью от солнца, попытался рассмотреть аппарат. На легкомоторного уродца летательный аппарат был не похож. И двигатель у него не жужжал, а ревел, и крылья с хвостом были вполне себе хвостом и крыльями, а не ажурной ерундой моторных дельтапланов и прочих мелкотравчатых стрекоз.

Самолет, проскочив сквозь облако пыли в трех-четырех метрах над дорогой, резко пошел вверх, потом перевалился через крыло и как-то боком скользнул обратно к дороге.

Грузовик несся дальше, только теперь выходило, что убегает он не от облака пыли, а от самолета.

– Черт… – выдохнул Севка.

До него вдруг дошло, почему грузовик на дороге сразу произвел такое странное впечатление. Теперь, в комплекте с самолетом, все происходящее на дороге полностью соответствовало кадру из старого фильма о войне. Множеству кадров из множества фильмов – советский грузовичок удирает по дороге, а немецкий истребитель настигает его, настигает… а дальше, по сценарию, либо промахивается, либо попадает.

По сегодняшнему сценарию самолет промазал.

Вернее, не так. Самолет выстрелил, дымные струи потянулись от него к машине, ударили по кузову – Севка даже рассмотрел, как полетели вверх какие-то ошметки и щепа с бортов, – но грузовик вильнул, и пулеметная очередь побежала дальше по дороге двумя рядами пылевых гейзеров.

Это было неправильно. Этого не могло быть, кричало что-то внутри Севки, но он продолжал стоять неподвижно, приставив обе руки козырьком к лицу, и смотрел, прикусив губу, как самолет с крестами на крыльях делает крутой разворот и выходит на грузовик спереди.

Севке показалось, что летит самолет низко, над самой землей, что прозрачный круг вращающегося винта в любой момент может зацепиться за землю, но истребитель – а это был истребитель, сообразил Севка – ударил коротко и ушел вверх, проскочив над грузовиком.

Пыль за самолетом завилась в спираль.

Пули попали в двигатель грузовика. Вдребезги разлетелось лобовое стекло, грузовик занесло в сторону, передние колеса влетели в кювет, задняя часть грузовика подпрыгнула, вперед полетел какой-то ящик, ворох белых листов взлетел и, подхваченный ветром, облаком завис над дорогой.

Истребитель сделал еще заход, но стрелять не стал – от грузовика поднимался пар, на капоте лежало тело, выброшенное ударом из кабины, ноги оставались внутри, а голова свешивалась вперед.

Севка закричал, по-детски прижимая кулаки к щекам, согнувшись, но не сводя взгляда с машины и человеческого тела на капоте. До грузовика было метров тридцать, на почти белой одежде убитого ясно были видны ярко-красные пятна.

Истребитель сделал еще один вираж, и Севка, краем глаза заметив это, понял, что на этот раз самолет заходит на него, что пилот заметил странную фигуру в поле и решил заодно перечеркнуть жизнь и этого голого человечка. Его, Севкину, жизнь.

Наверное, нужно было бежать. Или хотя бы упасть на землю, вжаться в нее, чтобы пилот промазал, но тело было парализовано, превратилось в соляной столб, и только одна мысль лихорадочно пульсировала в мозгу, одно слово: «Все-все-все-все-все-все-все-все…»

Самолет прошел почти над самой головой Севки, оглушил ревом, хлестнул по лицу ветром, но выстрелы не прозвучали.

Севкины руки бессильно упали вдоль туловища, он с какой-то неестественной отстраненностью смотрел на то, как истребитель по широкой дуге облетает его, как пилот смотрит, потом показывает большой палец руки, смеется, и…

Самолет улетел, исчез в солнечном свете. Затих звук его двигателя. Снова стал слышен стрекот кузнечиков и пение какой-то птицы.

– Ничего… себе… за хлебушком… – прошептал одеревеневшими губами Севка. – Ничего себе…

Спазмы желудка судорогой согнули Севку. Желудок был пустым, рвало желчью, и не было никаких сил, чтобы остановиться, взять себя в руки. Стоя на коленях и опершись руками о землю, Севка хрипел, пытаясь отогнать темноту, медленно заливавшую все вокруг.

«Это все неправда, – попытался успокоить себя Севка. – Это снимают кино. Кино снимают… Сейчас появится кто-то… У них камера здесь неподалеку… Сейчас…»

– Сейчас… – прошептал Севка и вытер подбородок грязной рукой. – Сейчас…

Он поднялся на ноги, колени дрожали, он все еще продолжал бормотать, что сейчас, через секунду, появятся эти уроды, будут кричать на него, что он испортил кадр… Севка продолжал бормотать эту чушь, хотя уже прекрасно понимал, что это не так, что все происходящее, все: и самолет с крестами, и расстрелянный грузовик, и тело, лежащее на капоте машины, – все это произошло на самом деле. На самом деле только что погиб человек, на самом деле чуть не погиб и сам Всеволод Залесский. Только жалкий нелепый вид спас ему жизнь.

Севка медленно, будто на деревянных ногах, подошел к машине.

Деревянные борта кузова были пробиты в нескольких местах. Шипел пар, вырываясь из дыр в капоте. Севка замер, глядя на руку убитого. Пальцы касались переднего колеса, из рукава по пальцам текла кровь. Часто-часто капала на землю, в лужицу, скопившуюся у колеса.

Листок бумаги опустился сверху и лег в кровь.

«Смерть немецким оккупантам!» – было крупно напечатано на нем, дальше шел густой текст из мелких букв, которые Севка даже не попытался прочитать.

«Смерть немецким оккупантам!»

Севка засмеялся.

Захохотал, согнулся, держась за живот, по лицу текли слезы, но он не плакал – смеялся.

Это же так смешно! Невероятно смешно! Он – в прошлом! Как в кино. Или в одной из тех книг, о которых любил позлословить Богдан – большой знаток военной истории.

– У меня началась истерика, – говорил Богдан в самом начале рассказа, прежде чем переходил к перечислению ошибок и несуразностей, описанных в книгах. – Просто истерика.

– Просто истерика, – со всхлипом выдохнул Севка. – Истерика. Нужно успокоиться. Успокоиться.

Но не получалось. Хохот не отпускал Севку, и тому пришлось крикнуть на себя, заорать, назвать себя уродом, придурком, козлом… Севка вспоминал все самые обидные слова, слышанные им в жизни, ударил себя по лицу, потом размахнулся и ударил рукой по дверце машины. От удара дверца распахнулась, и Севка увидел еще одного убитого.

Хохот замер.

Ударом из кабины был выброшен шофер. Человек, сидевший на месте пассажира, остался внутри. Наверное, телом ударился плечом о стойку кабины. Мертвец сидел, наклонившись к пустому водительскому месту.

Пули пришлись ему в грудь, две дырки сочились красно-черным между нагрудными карманами гимнастерки справа и слева от портупеи. И был он на вид никак не старше Севки. Из уголка рта текла струйка крови, а выражение лица было спокойным, открытые глаза смотрели в потолок немного удивленно, а в изгибе губ Севке померещилась какая-то обида.

«Наверное, это обидно – умирать таким молодым. Вообще – умирать», – поправил себя Севка.

На рукаве застиранной гимнастерки была матерчатая звезда с вышитыми серпом и молотом, в петлицах – по два красных квадратика. Севка знал, что называются они «кубари», что носили их офицеры, но, хоть убей, не мог вспомнить, что эти кубари означают. Не очень большой начальник. Не сержант, но… По возрасту – летеха. Лейтенант. Может, кубик равен звездочке? Тогда – точно лейтенант. Значит, три кубика – старший лейтенант, а четыре – капитан… А потом… Потом, кажется, «шпалы». Богдан что-то говорил о «шпалах», и в книгах о войне Севка читал о них… Только ничего не помнил. И его опыт службы в армии ничем ему не поможет, если придется разговаривать с кем-то из военных. Лучше прикинуться гражданским… Бывают же на свете гражданские, которые ни хрена не понимают в знаках различия и всем таком.

«Я – студент. Филолог. К парням-филологам всегда относились как к немножко идиотам, которые зачем-то читают книги в компании с барышнями, вместо того чтобы заняться чем-то серьезным и денежным. Тот же Богдан всегда говорил, что…

Но одежда все равно нужна, – оборвал свои размышления Севка. – Все это правильно, но одежда все равно нужна. И если нет гражданской, придется надеть форму».

Севка посмотрел на убитого лейтенанта и содрогнулся. Эту форму надеть нельзя. Дыры на груди, кровь – он не сможет заставить себя это надеть. И не сможет заставить себя стащить одежду с мертвеца. Даже обувь.

Сапоги, наверное, можно снять, мышцы покойника еще не застыли. Схватиться за носок и каблук, упереться ногой… Севка сплюнул, понимая, что ничего такого сделать не сможет. Вот хоть убей – не сможет. Лучше уж голым.

«Думай, быстрее думай», – сказал себе Севка, оглядываясь по сторонам. Дорога была пустая. Небо было пустым. Пела птица, трещали сверчки… Или кузнечики, сверчки в избах сидят, за печкой. Послышалось негромкое рокотание, как далекий гром.

«Банальное сравнение», – подумал Севка, но действительно – больше всего похоже на раскаты далекого грома. Гремело на западе. Значит, нужно идти на восток. К своим. А там его примет заградотряд, какой-нибудь гэбист допросит, усечет, что паренек несет всякую ерунду… Паренек, кстати, не сможет даже сказать, где находится.

Черт. Черт. Триста тысяч раз черт-черт-черт…

Сдаться немцам?

Отойти в сторонку и подождать, пока не появятся танковые колонны немцев. В кино они всегда едут на танках, с закатанными рукавами, гогочущие и играющие на губных гармошках «Ах мой милый Августин»…

Летчик же не тронул голого парня. Побрезговал, посмеялся, решил не тратить зря патроны… Но ведь не тронул. Может, и пехотинцы, увидев голого русского, не станут стрелять, а заберут… Сдадут в лагерь, там на допросе какой-нибудь немецкий офицер с моноклем в глазу – обязательно с моноклем – станет задавать вопросы, выяснит, что этот советский несет полную ерунду, явно врет… «Ахтунг, фойер!» – так, кажется, подавали команду на расстрел в кино.

– Ми пудьем тебя ньемножко убивайт и немножко вешайт…

Севка зажмурился и помотал головой. Он может им сказать, что из будущего. И тогда… тогда его не убьют сразу, тогда его отправят в Берлин, и он будет говорить… Он будет говорить, потому что даже представить себе не может, как нормальный человек способен выдержать пытки, от одной мысли о которых у Севки к горлу подкатывается тошнота.

Он расскажет… А что он может, собственно, рассказать? Такое, что повлияет на ход истории. Высадка в Нормандии по фильму «Спасти рядового Райана»? Он даже запомнил дату… Помнил дату… ведь помнил же… В сорок четвертом. В Нормандии. Летом. А Сталинград… Сталинград зимой сорок третьего… или сорок второго? Какая разница, он скажет, что там немцам врезали по флангам, окружили и целую армию во главе с Паулюсом… с Паулюсом, точно… Севка не так много помнил немецких фамилий из Великой Отечественной, но эта крепко засела в мозгах.

Ему поверят? Если не поверят – убьют. Ахтунг, фойер! Если поверят, то история изменится, Гитлер победит, Севка не родится, его бабушка не вернется из лагеря, а дед – с фронта. И Севка не сможет попасть в прошлое и все изменить, и это значит, что его бабушка сможет бежать из рабочего лагеря в Любеке и после войны встретиться с его дедом, уже отвоевавшим и успевшим отсидеть в сталинском лагере… И Севка родится в результате, и попадет в прошлое, и все расскажет…

– Придурок! – громко сказал Севка себе.

Он запутался и попал в петлю покрепче временной, описанной в фантастике. А так можно сойти с ума.

Одно понятно – нужно что-то делать, чтобы не засветиться. Чтобы не пришлось… Можно прикинуться сумасшедшим. Это будет правильно – прикинуться сумасшедшим. Голый на дороге – псих. Наши особо вникать не будут, нужно просто говорить правду, рассказать, что попал в прошлое, и стоять на своем. Его отправят в дурдом. Там он отсидится, вникнет в обстановку, что-то выучит, получит справку годика через три-четыре. Придется потерпеть, но ничего не поделаешь.

Значит…

Севка еще раз огляделся, надеясь, что вот сейчас появится машина… Или колонна машин, или красноармейцы, идущие на фронт. Или отступающие. И все, можно будет не ломать голову…

Но дорога оставалась пустой.