«Давай простимся со старым годом…»

 
Давай простимся со старым годом
И примиримся с его уходом.
 
 
И дождь, и листья давай забудем
И убиваться по ним не будем.
 
 
Давай простимся с тем днем печальным,
Таким далеким, таким случайным.
 
 
С тем днем, в который не возвратимся,
Давай простимся, давай простимся.
 
 
1965
 

Воспоминание о старой квартире

 
Милые, добрые люди
Носят тазы и бокалы.
Пыль оседает на груде
Старых газет и журналов.
 
 
Бабушкина чернобурка
Прочно выходит из моды.
Валится вниз штукатурка
После дождливой погоды.
 
 
Жирные синие мухи
Сонно сидят на картине.
Ходят упорные слухи
В старой прокисшей квартире.
 
 
Кто-то уехал в Сухуми,
Кто-то в субботу напился,
Кто-то давно уже умер,
Кто-то еще не родился.
 
 
1966
 

«Серый дождик с неба хлещет…»

 
Серый дождик с неба хлещет.
Он хронически простужен.
Оловянным блеском блещут
Лужи.
 
 
И просвета не видать
На унылом горизонте.
Хорошо бы мне достать
Зонтик.
 
 
Разноцветный, озорной,
Отгоняющий ненастье,
Чтоб раскрылось надо мной
Счастье.
 
 
Чтоб в тугие перепонки,
Выгнутые, словно сабли,
Бились, веселы и звонки,
Капли.
 
 
1966
 

Старый Осип

Олегу Осипову

 
Что ты бродишь, Старый Осип,
По обочинам дорог?
Снова пьяный? – дома спросят
И не пустят на порог.
 
 
Презирающий законы,
Расскажи-ка мне опять,
Как ты пил одеколоны
И глотал денатурат.
 
 
На тебя смотрю я сонно,
Я тебе не конкурент.
Что поделать, все законно,—
Я гнилой интеллигент.
 
 
Я на Севере не плавал,
Не видал барачных стен,
Над судьбой своей не плакал
И себе не резал вен.
 
 
Для меня все это внове,
Я не знаю ни черта!
Или, может, группа крови
У меня совсем не та?
 
 
Ты пойми меня, как надо.
Видно, каждому свое.
Свой закон, своя отрада
И свое житье-бытье.
 
 
Ну, прощай, бродяга старый,
Мой счастливый антипод!
Что с тобою завтра станет?
Что со мной произойдет?
 
 
Расстаемся – остаемся
Каждый на своем пути.
Верно, сами разберемся,
Как нам быть, куда идти.
 
 
1966
 

Пароходик Альбера Марке

 
Синий пароходик
С красной полосой,
На ходу урчащий,
Словно пылесос.
 
 
Дым, как звон часовни,
Тает над водой.
Ходит пароходик,
Точно заводной.
 
 
Никаких волнений,
Никаких забот,
Не понять, что скоро
Кончится завод.
 
 
Как малыш беспечен!
Тихая река
Станет ложем вечным
Завтра… Но пока
 
 
По весенней Сене!
Бегает босой!
Синий пароходик!
С красной полосой!
 
 
1964
 

«Мне сегодня весело…»

 
Мне сегодня весело.
В зоопарке тесно.
Хохочу над хоботом
Серого слона.
 
 
И этюды Гнесина
Грамотно и пресно
Пианисты-роботы
Шпарят из окна.
 
 
На чугунной клетке
Надпись «обезьяна».
И толпа смеется:
Зверь танцует твист.
 
 
Воробей на ветке
Перья чистит рьяно,
А к нему крадется
Кот-рецидивист.
 
 
Выхожу из парка.
На окошках шторы.
Велосипедисты
Бешено летят.
 
 
Завтра будет жарко.
Заперев запоры,
Дома пианисты
Безмятежно спят.
 
 
1966
 

«Ах, черт!…»

 
Ах, черт!
Поди-ка, что за шутка?
Смотри, ты видишь, видишь, там
Гуляет жареная утка
По телеграфным проводам.
 
 
Смотри, она еще дымится,
Румяной корочкой хрустит,
И, аппетитное на вид,
Крыло на солнце золотится.
 
 
Но кто позволил?
Почему
Там не душа парит, а тело?
Царит промасленный Отелло
В горячем кухонном дыму.
 
 
Он говорит:
– Сегодня пир.
Духовной пищи жаждет мир.
С душою поменявшись, тело
На небеса лететь хотело,
Но не смогло и ходит там
По телеграфным проводам.
 
 
1966
 

«Чего я стою? Сколько дважды два?…»

 
Чего я стою? Сколько дважды два?
Четыре – отвечают. Я старею.
Уже за мной недобрая молва
Торопится, вытягивая шею.
 
 
Опомнишься в квартире городской,
В чужом пиру – и темном, и невнятном,
Где свечи обливаются тоской
И на паркете оставляют пятна.
 
 
Опомнишься – великой тесноты
Не пережить в полуметровом свете,
И обречен бессмертию не ты,
А бронзовый подсвечник на буфете.
 
 
1966
 

Нарекаци

 
По белому свету шатался
Один пожилой армянин.
Он грамоты где-то набрался
И жил совершенно один.
 
 
Жены не имел он и дочки,
Жилья не имел и стола,
Лишь книга на желтых листочках
При нем постоянно была.
 
 
Читал он старинную книгу
В гостиничном чахлом дыму,
И гор обнаженные сдвиги
В душе рисовались ему.
 
 
Потом он вставал на колени,
Вздыхая от старости лет,
И Бога просил избавленья
От внешних и внутренних бед.
 
 
В конце прибавлял он привычно,
Одними губами шепча:
«Пошли землякам горемычным
Покой от огня и меча».
 
 
И вновь у подножия храма
В какой-то сторонке глухой
Твердил он в молитве упрямо:
«Пошли горемычным покой».
 
 
Он умер, а книга осталась.
Ее под рубахой нашли.
Она армянину досталась,
Не знавшему отчей земли.
 
 
И слово родное по буквам
С трудом разобрал армянин,
И горло наполнилось звуком
Гортанных высот и низин.
 
 
Тем словом старинным согретый,
Он бросил свой угол и стол
И с книгой по белому свету
Искать свое счастье пошел.
 
 
1965
 

«Я раскрываю книжную страницу…»

 
Я раскрываю книжную страницу,
А где-то мальчик плачет в Аргентине
По мертвому тореро. Кровь по каплям
Струится с перевернутых рогов
Оранжевого месяца. Они
Похожи на рога быка, который
Убил тореро во вчерашней схватке.
 
 
Толпа дразнила красного быка.
А в стороне, укрывшись черной шалью,
Стояла, ослепленная несчастьем,
Вдова тореро. Мальчик видел зуб
Акулы – этот знак удачи,
Который, никому теперь ненужный,
Лежал в пыли у ног ее. Она,
Еще не веря в торжество беды,
Стояла и ждала, когда любимый
Поднимется и встанет во весь рост
На солнечной арене, и победа
Слетит к нему в приветствиях и криках,
И лепестках цветов.
 
 
Толпа редела.
Потом с вдовой остался только мальчик.
Он осторожно вышел из рядов,
Ступил на землю, залитую кровью,
И, подобрав с земли обломок шпаги,
Взмахнул перед собой им, поражая
Опасное чудовище. Тогда
Нагнулась женщина и подняла с земли
Нагретый пылью белый зуб акулы.
 
 
1966
 

Исикава Такубоку

 
Я – Исикава Такубоку.
Лежу под солнцем на боку.
Молясь языческому богу,
Слезы сдержать я не могу.
 
 
Среди разбросанного хлама
Лачуг и сосен, недвижим,
Сияет вечный Фудзияма,
И облака стоят над ним.
 
 
Мой остров мал, как панцирь краба,
И так же тверд, и так же сух,
Но, словно стяг, пылает храбро
Над ним несокрушимый дух.
 
 
И европейские привычки
Его не могут изменить.
Не подобрать к замку отмычки
И нашу волю не сломить.
 
 
Я – Исикава Такубоку.
Я вижу птицу и змею.
Своей стране, надежде, Богу
Я никогда не изменю.
 
 
И пусть немилостив упрямо
Ко мне годами дом родной,
Я буду горд, как Фудзияма,
Своею древнею страной.
 
 
1966
 

«Еще по мостикам горбатым…»

Анне Ахматовой

 
Еще по мостикам горбатым
Пролетки черные скользят,
И, снами тяжкими объятый,
В туманах виснет Петроград.
 
 
Еще гуляют на Фонтанке,
Но свечи гаснут. Три, одна…
Еще промчится на тачанке,
Как пыль, привычная война.
 
 
Еще несчастье не случилось,
И счастье тоже не пришло.
Кровь по ступеням не струилась,
Вино рекою не текло.
 
 
Но дни безумные листая
При тусклом свете фонарей,
Спешит Россия белой стаей
К судьбе назначенной своей.
 
 
1966
 

«У Императорского сада…»

 
У Императорского сада
Стоит чугунная ограда,
А я шагаю вдоль Невы,
Не поднимая головы.
 
 
Когда-то в этом полумраке
На бал я поспешал во фраке,
И газовые фонари
Росли из неба до земли.
 
 
Когда-то, пьяный от решеток,
Испуганно и отрешенно
Стрелял я в батюшку-царя,
Как позже выяснилось, – зря.
 
 
Теперь живу в двадцатом веке,
И только вздрагивают веки,
Когда шагаю вдоль Невы,
Не поднимая головы.
 
 
1966
 

Полутени

 
Играют полутени
На пепельной стене,
И кажется, что стены
Качаются во сне.
 
 
И где-то возникает
Мелодия тайком
И тайно проникает
В мой опустевший дом.
 
 
В кривых виолончелях
Танцует снегопад,
И, словно на качелях,
По стенам сны скользят.
 
 
В их отблеске, летящем
Из темноты на свет,
Является все чаще
Знакомый силуэт.
 
 
Сначала ярче, ярче
Его чеканный вид.
А печь горит все жарче,
И дым в трубе кипит.
 
 
Потом огонь темнеет,
Слабеет силуэт,
Он тает, он стареет
И сходит он на нет.
 
 
Теряя очертанья
И сходство на лету,
Как древнее преданье,
Сползает в темноту.
 
 
И звуки с перепугу,
Признав свою вину,
Покорно друг за другом
Уходят в тишину.
 
 
1966
 

Стихи 67-го года

I

Стансы

 
По молодости лет не воевал,
Не странствовал, не плакал, не судился.
Свой век по-городскому куковал —
В квартирах пыль на лезвиях зеркал —
Опомнился – в окурок превратился.
 
 
Не важно, что мосты разведены,
Чугунные ворота на засове.
Не добежал до крепостной стены —
Мгновения за годы зачтены,
На флаге незаметна капля крови.
 
 
Куда вы делись, милые мои?
В Царицыне или под Перекопом?
Я опоздал. Закончились бои.
В живых остались только воробьи,
Вон за окном они дерутся скопом.
 
 
Тридцатый год цирюльнику служил,
На хищных птицах окровавив перья.
Тянули страхи из лаптей и жил,
И не было ни опыта, ни сил
Остановить поветрие поверья.
 
 
На черных тучах выросли кресты.
Я страх запомнил, не запомнив детства.
С сомнением на чайные мечты
История взирала с высоты
И строила преграды по соседству.
 
 
Из магазина запах колбасы.
Семейный быт налаживался прочно,
И Сталин улыбался мне в усы.
Кому же верить? Врут мои часы,—
Двадцатый век закончился досрочно.
 
 
Рыдайте! Век отходную поет.
Приобретайте новый холодильник!
Храните, как