Глава 3. Возвращение блудного сына

С подступом пятым «Об авторских амбициях», отступом третьим «О бездомных» и отступом четвертым «О системах»

– Не правда ли, эффектное название у этой главы, милорд?

– Не нахожу.

– Ну почему же? Во-первых, она указывает на знакомство автора с библейскими сюжетами или хотя бы с великой картиной Рембрандта… Вы знали этого художника?

– При жизни – нет.

– При чьей жизни? При его жизни?

– Молодой человек, я не люблю бестолковых учеников. Как я мог знать или не знать Рембрандта Харменса ван Рейна при его жизни, если тот умер за сорок четыре года до моего рождения? Я не знал его при своей жизни, вот что я хотел сказать!

– Следовательно, вы вообще ничего о нем не слышали?

– Почему же? Почему же? Вот и верь после этого потомкам! Кто, как не вы (я говорю не о вас лично, но о потомках), объявили меня бессмертным – видит Бог, я этого не просил! Так что же теперь прикажете делать, если сочинять романов я не могу? Естественно было знакомиться с вашими достижениями (я опять не о вас лично), восполнять пробелы образования, наблюдать – куда и по каким каналам движется ваша мысль («Я понял, милорд, что вы не о моей мысли лично». – «Вот-вот»), прорастают зерна, брошенные в почву предками, в том числе мною. Этим я и занялся… Кстати, название предыдущей главы весьма напоминает мне начало великолепнейшего романа вашего соотечественника… Да вы его знаете! Честно сказать, вы больше смахиваете на него, чем на меня. Там похожая фраза тоже стоит в названии главы, но не второй, как у вас, а первой.

– Значит, вы обо всех наслышаны…

– И начитан.

– И Гоголя знаете?

– Только не напоминайте мне о Гоголе! Спору нет, писатель он гениальный, но ведь покрадывал, покрадывал… Александр Сергеевич ему дарил – это куда ни шло, а у других ведь брал и просто так.

– Учитель, вы ошибаетесь. Я могу положить голову…

– Поберегите ее для других целей! Николай Васильевич написал повесть «Нос». Помните? У вас еще до сих пор удивляются, как он смог такое придумать. А теперь взгляните в мой роман и перечитайте главу о носах. Готов держать пари, что Гоголь один из моих носов позаимствовал, пользуясь тем, что автор я в вашем отечестве неизвестный (и до сей поры), что фантасмагория, мол, все спишет… Короче, я обижен.

– Неужели даже бессмертие не освобождает нас от страстей и амбиций?

– Кого это «нас»? Выражайтесь точнее. Меня и Гоголя не освобождает, а вас пока не спрашивают.

– Простите… Эх, милорд!.. Я и представить себе не могу, что нашу беседу прочтет когда-нибудь серьезный критик… Знаете, такой… Шибко серьезный, как говорится… И в его мозгу размером с грецкий орех вспыхнет маленькая молния негодования.

– Вы их не любите? Критиков?

– А вы, можно подумать, их любили! Тех, кто меня понимает, – люблю. Но их мало. Гораздо больше «грецких орехов». Они полагают, что начитанность дает им право учить писателей – как тем писать. И тогда вместо попытки понять писателя возникает желание помять его, перекроить и постричь под одну гребенку со всеми.

– Да, но вы забыли сказать «во-вторых».

– Что «во-вторых»? Не понимаю.

– Переверните страницу назад. В третьей строке главы у вас написано «во-первых». А где же «во-вторых»?

– Спасибо, милорд! Что бы я без вас делал?.. А во-вторых, название эффектно еще и потому; что намекает как бы на финал истории, на счастливый или по крайней мере благополучный ее исход…

– Но у вас только все начинается!

– Вот именно. Тем не менее название главы точное. Являясь одной из начальных глав нашего романа, она могла бы стать и последней главой другого романа из жизни Демилле…

– Значит, Демилле – «блудный сын»?

– …сюжетом которого стала бы жизнь и распад большого семейства родителей Евгения Викторовича; повзросление детей – самого Демилле, его сестры и брата, старость родителей, смерть отца, запустение, забвение родственных связей, холод… одиночество.

– Скажите, как интересно!

– Не иронизируйте, милорд. Это совсем не смешно. Комок подступает к горлу, когда я вспоминаю счастливые дни семейства Демилле: достаток, радость, полный дом друзей, праздничные застолья, ухоженные дети, прекрасная квартира… Солидность! А теперь… жалкие остатки благополучия, безденежье и… бесчестье. Увы, милорд! Бесчестье. Я не оговорился.

– А что эти Демилле… почему… почему такая фамилия?

– Об этом позже, милорд. А сейчас вернемся к нашему герою, оставленному нами, как говорится, «у разбитого корыта» – в ночи, пьяным (начинающим трезветь), растерянным, озябшим… Скорее, скорее за ним! Посему я кончаю на этом очередной подступ и перехожу к тексту главы.

Демилле нашел в кармане десятку, не думая, механически мял ее в руке, смотрел на водителя с надеждой… может быть, поможет, объяснит?.. Водитель грубо вырвал деньги, ушел. Взревел за спиною Демилле мотор, машина развернулась, уехала. Евгений Викторович остался стоять перед ямой с бетонными плитами. Откуда там взялась вода?.. Он ничего не соображал.

Его вывел из оцепенения ровный механический звук, доносившийся со стороны проспекта Благодарности. Демилле повернул голову и увидел две милицейские машины с мигалками. Они приближались к месту катастрофы. «Паспорт!» – крикнул кто-то посторонний в голове Евгения Викторовича, и он принялся в растерянности хлопать себя по карманам, хотя знал точно – паспорта при нем не было. Зачем и почему понадобится паспорт, Демилле сказать бы не мог, но чувствовал – понадобится.

Им овладел испуг. Он вдруг представил себя на месте милиционеров, прибывших расследовать загадочное исчезновение дома. (Целенаправленность, с какою приближались машины ПМГ, не оставляла сомнений: едут расследовать.)

Дом исчез неизвестно куда. Рядом с фундаментом подозрительный и выпивший субъект без паспорта, без денег, в липком почему-то плаще… А не причастен ли он к беспорядку? Милиция, по всем расчетам Евгения Викторовича, не могла его не арестовать.

– Арестовать? За что?!

– Успокойтесь, милорд! Какие вы, право, англичане, чувствительные к гражданским свободам! Никто не собирался его арестовывать. Могли задержать, вот и все. Не более чем на три часа. Экое дело!

Тем не менее в сознании Демилле, взбудораженном невесть откуда свалившимся несчастьем, очень ясно обозначилось: «Заберут!» Он шмыгнул в сторону, огибая яму, перепрыгнул через низенький заборчик детского сада и, недолго думая, укрылся в короткой бетонной трубе сечением в человеческий рост, то есть почти в человеческий рост, так что стоять в ней Евгению Викторовичу пришлось согнувшись. Труба эта была положена на детской площадке специально для увеселения детей. Если бы в тот миг кто-нибудь увидел Евгения Викторовича, то наверняка заподозрил бы в злом умысле. В самом деле – ночью, на игровой площадке детского садика, в отрезке бетонной трубы неподвижно стоит скрюченный мужчина… А? Каково? Забрать его, и делу конец!

Но Евгения Викторовича, к счастью, никто не видел. Спал ночной сторож детсада (аспирант кафедры теоретической астрофизики Костя Неволяев), спали жильцы окрестных домов, а прибывшая милиция достаточно была отвлекаема кооператором Завадовским и исчезнувшим домом. Демилле слышал доносившиеся оттуда голоса, особенно громко прозвучала фраза: «Здесь был мой дом!» – которую выкрикнул высокий мужской голос. Демилле вздрогнул; до него стало по-настоящему доходить, что все случившееся – не шутка, не сон, не галлюцинация; дом исчез! стерт с лица земли! А сын? А жена?.. «Так тебе и надо!» – вдруг жестко выговорил внутри тот же посторонний голос, который кричал о паспорте. «Допрыгался…» – подумал Демилле уже самостоятельно.

Он дождался, покуда первая машина уехала, а вторая развернулась и юркнула вглубь жилого массива, и только потом вылез из трубы. За оградою детского сада, у края разверстой ямы, виднелась статная фигура милиционера. Он стоял спиной к Евгению Викторовичу. Демилле, чуть пригнувшись, как на поле боя, простреливаемом противником, сделал короткую перебежку за угол детсада, выглянул из-за него и, убедившись, что фигура не изменила ориентации, побежал к заборчику. Перемахнув его, Евгений Викторович благополучно скрылся в ночи среди однообразного ландшафта.

Только-только отдышавшись, он начал соображать, куда идти дальше. Ну хорошо, от милиции он ушел, но ведь надо где-то переночевать, а точнее, доночевать, потому что дело близилось уже к утру…

– И где же он ночевал? В ночлежке?

– Что такое «ночлежка» в вашем понимании, Учитель?

– Это место, где можно за умеренную плату получить ночлег.

– Браво, милорд! Но у нас нет ночлежек. С ними покончено как с пережитком старого быта, поэтому о ночлежках мы знаем только по пьесе Горького «На дне».

– Где же ночуют у вас бездомные?

– У нас нет и бездомных… Правда, случается, что тот или иной человек оказывается временно бездомным. В чужом городе, когда не удалось устроиться в гостиницу… или жена выгнала… или пьян и не можешь найти дороги домой… или просто тоска, хоть волком вой, и хочется опуститься на самое дно (как у Горького, милорд) – и вот тогда возможны следующие варианты, исключая, разумеется, родственников и знакомых:

1) вокзалы; это ночлежки бесплатные, но неудобные: жесткие скамейки, того и гляди, что-нибудь уворуют, да и милиция гоняет… Официально в залах ожидания можно ожидать сидя, но не лежа;

2) ночлег у проститутки («Фи! Как грязно! Неужели у вас развита проституция?» – «Профессиональной проституции нет, но есть любительницы, которые за выпивку или небольшую плату могут предоставить в распоряжение свою комнату вместе с собою. Удовольствие, правда, грозит „чреватостью в последствиях“, как выразился один театровед, получивший подобное предложение на Лиговке в районе полуночи». – «Что он имел в виду?» – «Вероятно, ограбление, или венерическую болезнь, или то и другое вместе»);

3) вытрезвитель – это дорогое развлечение. Его могут позволить себе люди обеспеченные, крепко стоящие на ногах (фигурально, но не буквально), имеющие к тому же дефицитную специальность – токари, фрезеровщики, металлурги, слесари… Дело в том, милорд, что каждый ночлег в вытрезвителе обставляется помимо платы за обслуживание рядом неприятных формальностей: штрафом за антиобщественное поведение, сообщением на работу ночующего с последующей проработкой и прочим, поэтому интеллигентам лучше там не ночевать – их могут вышибить с работы. А рабочим легче. У нас не хватает рабочих, милорд, это серьезная экономическая проблема. Неудивительно, что им стараются создать условия получше.

Как видите, выбор невелик, а удобства сомнительны. Вот почему Евгений Викторович и думать не стал про все эти вещи, спешно прикидывая другие варианты: к приятелям – неудобно. В мастерскую, от которой имелся ключ, – не хочется смертельно. Да и как доедешь? Трамваи не ходят, а денег на такси нет.

Пока Евгений Викторович размышлял, ноги сами несли его по проспекту Благодарности мимо темных окон домов. На всем проспекте горели два-три окна где-то высоко и далеко – свет забыли погасить, что ли?

Он вдруг понял, что идет к маме, к ее дому, где не был давно, месяца четыре. И с самого начала, когда, убежав от милиции, он начал перебирать варианты ночлега, ноги уже несли его туда, в старую квартиру родителей, где прошло его детство и где после смерти отца жили мать Евгения Викторовича и его сестра со своим семейством.

Поняв это, Демилле поморщился – ему трудно было бывать у матери. Упреки совести долго не давали потом покоя, будто в чем-то он был виноват перед нею – да и в самом деле был! разве свободен кто-нибудь от вины перед матерью? Где, как не там, можно преклонить голову, и покаяться, и попросить прощения, зная, что будешь прощен, и вернуть на миг незабываемый запах детства?

– В сущности, мы никогда не порываем с детством, милорд, и как величайшее счастье воспринимаем всякое настоящее в него возвращение… Не то, знаете, когда ребячливость нападает… нет, тут другое…

– Я знаю, о чем вы говорите.

– Это бывает только наедине с собою. Чаще всего у зеркала, когда с отвращением смотришь на свое взрослое лицо и вдруг стираешь его, как ненужную маску, и подмигиваешь себе – десятилетнему: «Здорово мы дурачим взрослых?» Удивительно, но понятие «взрослый» по отношению к каким-то людям сохраняется всю жизнь.

– Но если это так, если они взрослые, то кто же мы?

– Дети, милорд!

Демилле заметил впереди огонек и прибавил шагу. Он наискось пересек улицу и оказался перед железной загородкой, за которой ровными рядами стояли накрытые брезентом автомобили. Это была стоянка личных автомашин. У закрытых ворот лепилась будочка, из маленького окошка которой выбивался свет. Демилле приблизился к окошку и осторожно заглянул в него.

В будочке он увидел молодого человека с бородкой, в красной с синим синтетической куртке, усыпанной белыми пятиконечными звездами. Бородка заострялась вниз клинышком, на голове молодого человека топорщилась петушиным гребешком вязаная шапочка с надписью на ней LAHTI, из-под шапочки выбивались пучки черных жестких волос.

Молодой человек сидел в старом, с продранною обивкою кресле, положив ноги на прикрепленный к стене будочки низкий столик, где под стеклом виднелись календарь, какие-то таблицы и бумажки. В руках у незнакомца была газета – как удалось установить Евгению Викторовичу, читавшему по-французски, – парижская «Фигаро».

Демилле легонько кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание. Молодой человек сложил газету, поднялся с кресла и распахнул дверь будочки наружу. Щурясь и привыкая глазами к темноте, он замер в дверях. Наконец он увидел Демилле, выставил бородку вперед и произнес учтиво:

– Что вам угодно?

– Воды… – прошептал Демилле первое, что пришло в голову. – У вас попить не найдется?

– Прошу вас, – еще более учтиво ответил хозяин, распахивая железную калитку в ограде и приглашая Демилле войти. Евгений Викторович последовал приглашению. Хозяин запер калитку и тем же предупредительным жестом направил гостя в будочку.

– Садитесь… Вам воды или, может быть, желаете выпить? – сказал молодой человек, когда Демилле уселся на табуретку, втиснутую между краем столика и стеною.

– Я не… А впрочем… – Демилле запутался.

Хозяин изогнулся и вытянул из-за спинки кресла наполовину опорожненную бутылку «Каберне». Не говоря более ни слова, он извлек откуда-то стакан и чашку с отбитой ручкой, а затем разлил вино.

– Будем знакомы, – сказал он, приподнимая чашку за крохотный отросток ручки и глядя в глаза Евгению Викторовичу. – Борис Каретников.

– Евгений, – кивнул Демилле, приподымая стакан.

Фамилию свою Евгений Викторович называть не любил во избежание недоразумений: как? простите, не расслышал… Демилев? Деми… что? и тому подобное.

Они выпили. Каретников, несмотря на то что пил из чашки, да еще с обломком вместо ручки, держался исключительно элегантно и современно, на столике французская газета – курточка-то по виду американская! – меньше всего к ночному знакомцу подходило слово «сторож», хотя он был именно им.

Не зная, о чем бы потолковать с молодым человеком, Демилле задал довольно дурацкий вопрос:

– У вас здесь машина стоит?

– Разве я похож на человека, у которого может быть личный автомобиль? – возразил Каретников. – Я просто имею честь охранять эту стоянку.

– Странно… – пробормотал Демилле. – Я никак не мог предположить… Эта газета, – он указал на «Фигаро», отчего Каретников сразу приободрился и выпятил слегка грудь.

– Странно, вы говорите? – начал он с риторического вопроса. – Действительно, странно, когда человек, владеющий пятью иностранными языками, из них тремя – в совершенстве, работает ночным сторожем. Вы это хотели сказать?

– М-м-м, – Демилле пожал плечами, ибо ничего такого сказать не хотел.

А в Каретникове будто открылся клапан (один из тех, милорд), а может быть, душа в ночных бдениях истосковалась по собеседнику, но он сразу высыпал на Демилле пригоршню круглых, хорошо обкатанных слов, из которых явствовало, что Каретников – не просто ночной сторож, а ночной сторож из принципиальных соображений, поскольку не в силах найти работу, где мог бы применить знание всех пяти языков (один из них был турецкий), а размениваться на меньшее количество языков ему не хотелось. На этой почве у Бориса Каретникова наметились разногласия с системой.

– С какой системой?

– О, вы задали сложный вопрос, милорд. Он требует анализа.

Не успеваем мы переступить порог этого лучшего из миров, как сталкиваемся с огромным количеством систем, которые по отношению к нам являются внутренними, внешними или умозрительными.

Классификация моя, милорд!

Например, сердечно-сосудистая система нашего тела есть система внутренняя, тогда как система пивных ларьков Петроградской стороны, из которой – я говорю и о системе, и о стороне – несколько часов назад был буквально вырван один элемент с честнейшей тетей Зоей, есть система внешняя. Это каждому понятно. Но что такое система умозрительная?