И не договорил: Метлуха его со всего размаху по лицу хлестанула. Приклубилась, вишь, полуница, приползла, извиваясь, по снегу да со всей яростью на Елима и Сердыша накинулась. И начала буйствовать да лютовать! Не успел Елим и опомнится, как оказался по пояс в сугробе. А Метлуха ещё сильней беснуется. Стегает, как песком, вздымает косматые сполохи снега, крутится в зловещем танце, вырывая вокруг большие воронки. И ещё лише на Елима снега набухала. Он тотчас же стыть и начал. Еле вылез из сугроба. А вокруг такая завереть, что ничегошеньки не видать. Позвал Сердыша… а его и нет нигде. На ощупь старик еле до пихтушки добрался, заслонился ею немного от Метлухи.

Куда там, спрячешься от неё!

Всё же чуть упустила старика из вида. Давай сугробы смотреть. Где какой высоконький – вмиг разнесёт. До земли раскидает, пощупает своим кривым глазом и к другому бросается.

Тут и мамаша Путерга подоспела. На подмогу. Обрушилась внезапно, с хохотом, со зловещим свистом закрутила, застигала, не давая дышать. Ох и жестокая же она! Злости-то в ней, злости! Метлуху, старшенькую свою, это она полуницей заделала. Родилась-то та вовсе не горбатенькой, а вот схотелось Путерге так, клюку себе под руку – землю щупать. Подступилась лиходейка к Елиму, потирая синюшные ледяные ладони. Не по нраву ей, вишь, быстро-то погубить, всё с муками и истязаниями надобно.

Вышибла из-под ног Елима весь снег, так, что он будто в яме снеговой оказался, и давай вихрями леденить, пронизывать до костей. Метлуха рядом пристроилась и помогает вовсю. Носится Вьюга поверху, мать с сестрой кличет.

Елим уже и сгибнуть изготовился. Только чует: лохматый бок к ноге прижался – Сердышка, знать, нашёлся. Прижались они друг к дружке и с белым светом прощаются. Однако внезапно всё и прошло…

Чует Елим, что пурга ещё лише завыла и треск по лесу совсем жуткий пошёл, а они словно в тишке оказались – ни ветерка малого, и снег не сыплет.

Отнял старик воротник от лица, глядит и глазам не верит – косуля перед ним… Так-то обычная вовсе косулька… Вот только нарядная какая-то… Шёрстка золотым огнём переливается, копытца белёхонькие, будто серебряные, а рожки словно с хрусталя деланы. На груди у неё буски с красного жемчуга (известно, любят девчонки на себя навздевать), чуть ли не до земли свисают. И вокруг рожек венец с камней-самоцветов. Всякие тут камешки – и зелёные, и синие, и красные…

Пританцовывая, косулька то в одну сторону бросится с рожками наперевес, то в другую боднёт шало. По снегу ловко так скачет, что и не проваливается. Смотрит Елим, а на том месте, где она прошлась, и следков-то нет, ни одного печатка… Разбодала чудная незнакомка вроде как всех, затем потопталась на месте и понеслась по кругу. Копытцами ударит, и из-под них пламя вырывается. Бежит, и за ней огонь стеной поднимается. Пламя высоконькое, метра на два, а где и выше – а как полыхает, не слышно (и Путергу с дочерьми не слыхать стало, тишина жутейшая наступила). Заплески только трепещутся. И пламя необычное такое, будто с зелена. Осина вся огнём объята, и кустарник тоже полыхает, а видно, что вреда им от того никакого.

Подивился Елим: даже жара не чует, да и снег не тает, словно не настоящий огонь, а подмена какая, обман зрения.

Елим и моргнуть не успел, как в огненном кольце очутился. Глянул он на Сердыша, а тот спокойнёхонько смотрит, точно всё так и должно быть. На задние лапы уселся и из ушей снег вытряхивает.

– Вы, дедушка, не бойтесь: огонь безопасный, – услышал Елим сзади. – Он даже холодный, вот подойдите, потрогайте.

А куда Елиму на огонь любоваться: замёрз совсем, и двинуться не может. Вдруг видит: тот самый парнишка перед ним объявился, что на озере с рысью видел. И штаны на нём те же, и рубашонка клетчатая, и – на диво – босиком также. На снежку стоит и, как и косулька, не притоп нисколь, будто веса в нём никакого.

Мираш (он это был, кто ж ещё) подбежал к Елиму – лицо у верши испуганное, переживаючи смотрит, тревожится. Махнул он рукой, и из-под снега рядом с Елимом пенёк сосновый вырос, широконький такой, и спил ровный, и словно полированный. Усадил Мираш Елима на пенёк этот и спрашивает заботливо:

– Не замёрзли? Руки как? – и суетливо окинул старика взглядом. – Ну-ка, пошевелите пальцами на ногах.

Чудно это Елиму показалось: что он там сквозь унты разглядеть может? Верно, помер я, думает, чудеса такие вижу. Сам ног не чует, пальцы окостенели всё одно.

– Сейчас-сейчас, – успокоил Мираш. Коснулся Елима за руку, легонько вовсе дотронулся, и по колелому телу старика враз тепло пошло. Каждую частичку телесную будто жаром обдало.

Елим с опаской на вершу покосился: странный тот какой-то. Лицо потешное, не злое, а сам всё хмурится, смурной такой, серьёзный, даже и тени улыбки нет. И в глаза не смотрит.

– Эка ты… – подивился Елим. – Чай, андел?..

– Лесовины мы, – подбежала косуля.– Самые главные в лесу. Всеми зверями и птицами командуем.

Елим так рот и раскрыл! Косуля человечьим-то голосом…

А та распахнула большие глаза – словно шельмешки в них мелькнули – и всё представляется: мол, до самого Сиверского кряжа хозяева, и по ту сторону Суленги, и по эту. Вдруг сорвалась на полуслове и, на Сердыша кивая, спрашивает:

– Он у вас смирный? Не кусается?

Елим и слова сказать не в силах. А косуля – голосишко у неё тоненький – сразу к Сердышу повернулась.

– Попробуй, – говорит,– только укусить. Я тебе такой намордник сделаю – никто снять не сможет. Чео уставился? Думаешь, кусать научился – так теперь всё можно? – напустилась, ажно голосок рвётся, и буски так и забрякали на шее.

Сердыш теснее прижался к Елиму, сидит и вздохнуть боится, то на косулю, то на хозяина поглядывает: чего это, дескать, она, а?

– Будет тебе, – робко вмешался Мираш.

– Ну, чео молчишь? – не унималась Юля.

– Не обученный он, – жалостливо прошептал Елим. – Только понимает…

– Не обученный… – проворчала косуля. – Как кусаться, так они первые, а спокойно поговорить, значит, не умеют… Ладно, – смилилась Юля, – вижу, что тихий. Есть, конечно, хочешь?

Сердыш опять на Елима глянул: чего это, дескать, с ней? То… а то добренькой прикидывается. А сам уловил, что про еду разговор, ну и облизнулся да голодные глаза выпучил – когда это он не хотел?..

Тут же и превратилась косуля в девицу. Не совсем, конечно… Так-то тело девичье – и фигурка стройная, и ладошки тоненькие. Шубка на ней голубенькая, не длинная, как у Снегурочки всё одно, а на ногах сапожнёшки белые. А вот головка косулькина, с рожками хрустальными, осталась. И глаза будто ещё больше стали, и реснички – гуще и длиннее.

Поправила она на себе шубку, огляделась скоренько – и хлопотать, да хозяйничать! Махнула рукой, и тотчас же ковёр объявился. Такой, что Елим и в жизни не видывал. Узоры на нём, словно цветы настоящие, на травке зелёной россыпью. И вовсе он ровнёхонько лёг – ни бугров, ни вспухлины, точно не на сугробы снежные, а на пол гладенький постелен так-то.

– Чудно… – только и сказал старик, и привстал: очень уж ему захотелось тот ковёр своими руками пощупать, узнать, из какого материала деланный.

Только поднялся – и опомниться не успел, видит: он уже в избушке какой-то. Комнатёнка просторная, занавеси на окнах. Он возле печи стоит – вместо пенька креселко старенькое, простенькое такое: материя потёртая, на подлокотниках лоскутья рваные, полировка сшарканная. В комнате убранство не ахти какое. Стол посреди, скатёркой накрытый, а возле стены лежанка широконькая. На ней шубы и шкуры старые повалены. Вроде как балаган охотничий, вот только печка добротная, не мансейка какая-нибудь. Жарко она полыхает, дрова в ней потрескивают, угли пышут.

А ковра того и нет, вместо него пол дощатый. И Мираша нет, как и не было вовсе.

– Пурга до утра будет, вы уж тут переночуйте, – колоколила Юля. Сама-то она уже в платьишке простом, фартуком повязанная. – Сейчас я вас покормлю… а завтра уж утречком и домой.

Смотрит Елим и дивуется, чует: ноги подкашиваются, слабота наплывать стала. Сел в кресло и уж не щипает себя: смирился… сон не сон, а ничего не поделаешь.

Убрала косулька со стола лампу керосиновую, на окно поставила. И тотчас же – скажи на милость! – на скатёрке кушанья разные объявились… Тут тебе и салаты всякие разные, и колбаса, и сало. Посерёдке ваза с фруктами диковинными, заморскими.

Юля по-хозяйски оглядела стол, проверила весёлым глазком, всё ли на месте, и говорит с гординкой в голосе:

– Я тут вам салатов вкусных наготовила, фруктов. Сама-то я их не ем…

Да только Елим и вовсе посмяк, даже столу богатому не обрадовался. Юля вдруг и опомнилась…

– Ой, да вы, дедушка, совсем расклеились! – ахнула она и поворотилась к печке. Мгновение какое-то спиной красовалась, а обернулась – у неё уже поднос на руках, а на нём чашка большенькая, с напитком, верно, каким.

– Выпейте, дедушка, – поставила она перед Елимом чашку (на поглядку чай и есть) и ну нахваливать: – Это очень вкусный чай, с лесных трав. А уж целительный! Вижу, напуганы вы и увойкались¹² сильно. Вы, дедушка, не думайте, мы только добро делаем. Вот спасли вас… Опасаться кромешников надо, от них всё зло. А мы добрые.

– Да уж… – протянул Елим, и непонятно, согласился ли он с Юлей, или засомневался отчего-то.

Однако чашку принял, подержал её в ладонях, чуя теплоту в руках и будто раздумавшись о чём.

– Да вы пейте, пейте, – засмеялась Юля. – Думаете, зелье какое? Отрава?

– А что мне потрава, – храбрился старик. – Пожил уж своё, смерти не страшусь, – и спокохонько отхлебнул.

– Чудной вкус, – похвалил он и тут же насмелился и говорит шутя: – Скоренько у тебя, дочка, получается…

А Юлька и рада-прерада, засмеялась звонко и опять к печке повернулась.

И впрямь чудное питьё: Елим почуял, как по телу горячая кровь пошла, и всякий спуг с него сошёл. Выпил до донышка и вовсе бодрый стал. Точно помолодел. И будто в добром доме себя увидел – так и потянуло старика на беседу.

– Слышал, – говорит, – что в лесу лешаки водятся, так это – в сказках да байках… Неужто не брёх?

– Да вы кушайте, кушайте, – уклонилась от разговора Юля. Выворотила из печного зева здоровенный чугунок – и не ясно, как это она, такая хрупкая, с ним совладала, точно пушинку его понесла и на стол поставила.

Открыла крышку, а там – жаркое пышущее. Парит духовито – так ароматно и вкусно пахнет! Юля ещё покопалась в печи и блюдо принесла. На нём утка запечённая, всякой зеленью обложена, приправами присыпана. Румяна корочка шипит, швыркает. Только, вишь, поспела…

Огладил Елим бородёжку важно – ничем его уже не удивишь, не поразишь. Насчёт хлеба только полюбопытствовал:

– Хлеб-то у тебя чудной, хозяюшка. Как и пекла?

Хлеб и правда на поглядку. Полковриги на ломти порезаны, но не до конца, а так, что крепятся друг с дружкой. И каждый ломоток, на удивление, из разной муки испечён. Один – белый, пшеничный хлебец, другой – ржаной, а остальные – из разных замесов, по составам и рецептам несхожие.

– Ага, – согласилась Юля, – чудной упекай¹³. И полезный очень. Я, правда, его не ем…

Сердыш давно уже вкусные запахи учуял. Кружит вокруг стола, пол хвостом подметая, и всё норовит в глаза косуле заглянуть. А ей некогда: стол со всем старанием обставляет. Сердыш возьми и заскули плаксиво.

– Подожди, и тебе положу, – отмахнулась Юля. Ушла опять в другую комнату, а вернулась – в руках у неё… миска Сердыша, такая же малированная, с цветками жёлтыми. Где и взяла – верно, выкрала из избы Елима…

Наложила из чугунка жаркое полную миску, с горкой ажно набухала. Картошки – самую малость, одни мясные кусища. Сердыш чуть язык не проглотил, когда Юля перед ним миску поставила.

– На уж, ешь. Только не кусайся больше… – и погладила его по лохматой голове.

Елим сам к столу подвинулся. Наемся, думает, напьюсь, а там уж будь что будет.

– Вы кушайте, кушайте, – ухаживала Юля. – Не полопаешь – не потопаешь. А вам силы ох как нужны: до дому ещё добираться. – Сама тоже присела за стол и аккуратно есть стала.

Вовсе не так, как Сердыш. Сунул тот мордаху в миску и хрумкает, и чавкает, и хлопает языком – и где культура? А Юля в одной руке колбасы пруток зажала, в другой – вилку легонько держит. Спокойно ест и крошки не просыплет. И говорит, говорит, не умолкает. А тут и до главного дошла…

– Мы так и так бы вас спасли, – задушевно заверила она. – Мы хорошим людям всегда помогаем. Многие и не знают даже, что лесовины их спасли. Они ведь не видят нас. А вот вы – видите… – Юля помялась чуть и дальше сказывать стала: – Дар у вас есть… очень редкий дар…

– Эхма, – старик даже испугался. – Так эта впервой со мной такое. Можа, пройдёт?

– Нет, – заверила Юля, – если дар появился, то – всё…

– Рысь на озере, слышь-ко, дочка, токо видел…

– Это я бала… Тогда-то мы и узнали… Да вы не беспокойтесь, – успокаивала Юля, видя, как Елим разволновался. – Мы вам помочь хотим. Понимаете… если кромешники узнают, что вы такой…

– Кто опеть такие?

– Ну, нечистая сила, бесы, черти, как вы, люди, их называете.

– Ну и ну, и что, их тоже видеть могу?

– То-то и оно, – грустно вздохнула Юля, – а это страшно. Можете не выдержать…

– Эхма, вот ведь напасть какая, – разволновался старик. – А чевой-то делать теперича?

Юлька-косулька вилку в сторонку отложила и ножку утиную с противня сломила. Скусывает её с разных сторон, и с аппетита чуть глаза прикрыла.

– Мы вас в беде не оставим, – не спеша пережёвывая, важно сказала она. – А такой дар не должен пропасть… С людьми нам нельзя видаться, а с вами можно…