Дело четвёртое. Еретики новгородские и московские

Ночь была чёрная, беспросветная… Верхушки кремлёвских соборов растворялись в кромешной тьме без остатка, так что кресты и купола составляли с небесным сводом единое целое – прочное, незыблемое и материальное – не пробиться через такую твердь ни ангелу, ни дьяволу, ни свету далёкой звезды. Только одно окошко во всём Кремле тускло мерцало, передавая трепетные колебания пламени тихо угасающей свечи, но и этот свет терялся уже на протяжении первых десяти сажень.

И Кремль, окружённый сплошной каменной оградой, превращался в непроницаемый чёрный купол – переверни его вверх дном, получится котёл, в котором, как в крестьянской печи, варятся силы добра и зла: и не отделить чёрного от белого, были от небыли, силы от бессилия, веры от неверия. А есть ли место в этом котле для человека мыслящего, сомневающегося и совестливого? Может ли кто-нибудь открыть его плотно прилегающую крышку и, выпустив порцию пара, уменьшить давление, которое испытывает на себе всяк в нём варящийся?

В митрополичьих палатах было натоплено. Погода в Москве ещё не устоялась, бесновалась природа: то в холод бросала, то в жар. Разговор вели двое.

– Проводил его до самого дома, – докладывал Владыке согбенный чернец.

Лицо его, покрытое глубокими отметинами-оспинами, напоминало перележавшую в тепле продолговатую тыкву.

– И что он? К протопопу Алексею в Успенский собор захаживал?

Митрополит Зосима сидел на кровати в подряснике, он только что отслужил всенощную в церкви Ризоположения, которую ещё митрополит Иона заложил в Кремле наподобие константинопольской Влахернской церкви, хранившей ризу, пояс и покров Божьей Матери.

«Упрел весь. Недалеко и хворь отхватить. Благо, в Кремле всё рядом: и служба, и дом», – Владыка налил в чашу черёмуховой настойки, добавил две ложки мёду и размешал.

Чернец расстегнул ворот холщёвой рясы, большего не позволял устав, и вытер пот со лба краем рукава.

– Нет, Владыка, в Успенский не захаживал.

– Странно, – митрополит Зосима сморщил и без того крохотный нос-пуговку. – С протопопом Алексеем дружен он. Должен был зайти и новостью поделиться. Царевна Софья сказывала при нём о ереси новгородской и о письме Владыки Геннадия. Говорят, и бровью не повёл.

Чернец беспомощно развёл руки.

– Ты скажи Феофил, в чём та ересь проявилась, о которой архиепископ Геннадий писал? Ты ведь у митрополита Геронтия в доверии был. Чай, много разговоров в митрополичьих палатах слыхивал?

Феофил самодовольно усмехнулся. Слова Зосимы бальзамом вылились на благодатную почву.

– Не в Геронтии дело, Владыка. Ересь та, почитай, сто лет известна. Пришла на Русь с переводом книг библейских. Часть перевода с греческого языка сделана, часть с иудейского. В греческих книгах в пророчествах и псалмах о Господе нашем, Иисусе Христе, много сказано, в иудейских – ни слова. С того и началось. Новгородские книжники иудейскую Библию более древней считают, потому и правильной. Оттуда и неверие пошло. Гадания, предсказания по звёздам и прочая ересь – всё из книг иудейских.

– А Курицын? Когда замечен был в ереси? Когда тайник открыли, или раньше?

– Думаю, раньше. Ещё в прошлом году дьяк Самсонка под пытками Владыке Геннадию имя его открыл.

Беседа митрополита и чернеца перешла в такое русло, что со стороны могла показаться пристрастным допросом. Но Феофил так не думал. Во-первых, новый начальник его всего месяц как занял митрополичью кафедру. Во-вторых, важно ему было показать свои знания и закрепиться в доверенных лицах при новой московской церковной власти.

– А скажи, Феофил, как всё же тайник князя Верейского и Белозерского открыли? Может, и не было никакого тайника? Просто шуму Владыка Геннадий захотел наделать, – Зосима отхлебнул из чаши добрую половину целебного напитка.

– Дело так было, – оживился Феофил. – Когда князь Михайло Андреевич помер, царствие ему небесное, наместник учредил всю рухлядь княжескую во двор снести, чтобы вдове отдать. Девка дворовая из шкафчика кафтан князя доставала, да локтем заднюю стенку задела – она и отворилась, за дверкой комната потаённая. В ней стол с бумагами и книжица малая – «Лаодикийское послание». Прочитали… В оной книжице еретические мысли о самовластии души. А в конце рукою князя приписано: «Книжицу сию Фёдор Курицын написал».

– Почём знаешь, что рукой князя? Может, и не он писал, – засомневался Зосима.

– Сверяли с духовной, которую князь перед смертью оставил. Его рукой писано, сомнения нет, – ответил чернец.

– А сверял-то кто?

– Духовник княжеский и наш человек, смотрящий за князем.

– Ну, тогда верю.

Зосима допил чашу с настойкой и удовлетворённо провёл рукой по окладистой бороде. Совсем недавно стал он митрополитом московским. Как раз протопоп Алексей из Успенского собора Кремля и шепнул о нём в нужную минуту на ухо Иоанну Васильевичу, когда помер митрополит Геронтий.

Не в ладах с государем был старый митрополит, перечил Иоанну Васильевичу почём зря, обвинял того в неугодных Богу делах. Не мог простить, что, одолев Великий Новгород, государь забрал себе не только земли новгородских бояр, но и кое-что из владений новгородской епархии, а это удар по церкви. Иоанн Васильевич, возьми, да с жару ещё и на Кирилло-Белозерский монастырь «глаз положил». Тут уж Геронтий сорвался, наговорил лишнего. Но с государем шутки плохи. Нашёл он против Геронтия лекарство. Во время крестного хода на освящении Успенского собора обвинил митрополита в незнании «церковной азбуки», мол, тот пошёл против движения солнца, а нужно наоборот. Так осерчал державный на Геронтия, что запретил тому освещать в Москве новые церкви. С трудом ссору уладили. Даже сын государя, Иван Иванович Молодой, в этом деле поучаствовал.

Не хотел Зосима по стопам предшественника пойти. Во всём с государем согласен был. Ну, разве что, когда касалось землицы родимой, которая одна только была в цене у служителей Господа, – тогда увещевал полушёпотом, тишайшим послушником представал пред Великим князем. Не знал только, как поступать с любимцем Иоанна Васильевича – Фёдором Курицыным, никак в толк не мог взять, чем так дьяк смог государю угодить.

– Как бы мне «Лаодикийское послание» узреть? – Митрополит вопросительно посмотрел на чернеца.

– Почему бы не узреть, – Феофил залез под рясу через вырез на груди и долго шарил там рукой, пытаясь нащупать нужный предмет. Зосима, открыв от удивления рот, наблюдал за священнодействием чернеца с нескрываемым восхищением – так только зеваки смотрят представление скоморохов на площади в Китай-городе. Наконец Феофил вынул завёрнутый в тряпицу свёрток. В нём лежала тонкая книжица величиной с осьмушку. На титульном листе значилось: «Лаодикийское послание» для князя Михаила Андреевича переписал Ефросин 12 генваря 6994 года от сотворения мира».

Дальше шёл текст. Всего девять строчек. Но значили они больше, чем иной многотрудный том.

Зосима углубился в чтение. Феофил по губам его пытался определить, в каком месте находится в данный момент сановный читатель.

«Душа самовластна. Заграда ей вера.

Вера – наставление. Даётся пророком.

Пророк – старейшина. Направляется чудотворением.

Чудотворение – дар. Мудростью усилеет.

Мудрость – сила. Фарисейство – жительство.

Пророк – ему наука. Наука преблаженная.

От сего приходим в страх Божий.

Страх Божий – начало добродетели.

Сим вооружается душа».

– Ты сам-то читал? – Зосима опустил на чернеца долгий проницательный взгляд.

– Вестимо, читал. Грамоте, чай, обучен, – Феофил потупил взор.

– Что скажешь? – испытующий взгляд митрополита пронзил чернеца насквозь.

– Ересь небывалая, – зачастил Феофил, как на исповеди. – Пророков чтит поболе Христа. О Евангелии молчит. Слово Божье ни во что не ставит. Только страхом вооружает. Вредная книжица.

– А как насчёт самовластия души?

Чего-то своего, непонятного для чернеца, добивался Зосима.

– Думаю, к бунту призывает. Супротив церкви и государя нашего, Великого князя Иоанна Васильевича. – Чернец истово перекрестился на образа.

– Экий ты, брат Феофил, скороспелый. Ещё яблоко не упало, а ты гниль подметил. Фёдор Курицын большое доверие у государя имеет. Не будет крамолу на себя брать. А самовластие, – митрополит задумался, – может, он не о своём самовластии говорит – о великокняжеском.

Феофил упрямо уставился в окошко, где отражалось пламя медленно тающей свечи. Похоже, он оставался при своем мнении. Вдруг лицо его исказилось.

– Что, что? – Зосима испуганно посмотрел в окно. Неожиданно, сквозь пламя, расплывающееся в отражении, он увидел нечто. Не то пригрезилось, не то, правда, через окно в комнату смотрел дьявол с кривым оскаленным зевом и небольшими серебряными рожками.

– Свят, свят вечер, – перекрестился Зосима. – Пречистая Богородица, спаси и сохрани, спаси и сохрани, помилуй нас.

Раздался стук в дверь. Зосима быстро спрятал книжицу под подушку – «Нешто расплата за чтение крамолы пришла?» – и в страхе взирал на дверной проем, в котором сначала показалась нога в валенке, потом край черного подола, и, наконец, в дверь просунулась румяная кудрявая рожа молодого парня со всклоченными волосами на макушке, посеребренными игольчатым инеем. Это в светлицу во всей красе ввалился монах, стороживший митрополичьи хоромы.

– Что случилось, Гермодонт? – Зосима облегчённо вздохнул и ещё раз перекрестился. – Ну и напугал ты нас, окаянный.

– Не вели казнить, Владыка, – монах упал на колени. – Гонец из Великого Новгорода прибыл. Я говорю: «Почивает Владыка», а он свет в окошке заприметил, просит: «отдай срочное письмо архиепископа Геннадия». Я ему – «Почивает Владыка», он за своё… отдай письмо на ясные очи Владыки, отдай письмо на ясные очи Владыки… Нет сил моих от него отбиться.

– Вставай, братец, вставай, я уж не серчаю, – Зосима сделал попытку оторваться от постели, но мягкая перина не выпускала его из крепких объятий.

– Посланника владыки Геннадия обедом накорми и почивать отправь, – отдал указание Гермодонту. – А письмо дай почитаю.

Владыка развернул свиток и прочитал:

«Господину отцу моему, митрополиту Зосиме всея Руси, сын твой, архиепископ Великого Новгорода и Пскова владыка Геннадий челом бьёт.

Удивило, господин мой, что прислал ко мне грамоту, где велишь дать тебе исповедь, которую просишь прислать к тебе гонцом моим. Неужто хочешь отдалить меня от Москвы, не желаешь, чтобы я увиделся с тобой, отцом своим и бил тебе челом. Зачем гонцов гонять из Москвы в Новгород по малым делам, если меня на соборы церковные не приглашаете и даже тебя, отца своего, не смог в митрополиты выбирать? А грамоту с исповедью уже давал я митрополиту Геронтию, и всему божественному собору церковному, когда был поставлен в Великий Новгород и Псков архиепископом, и исповедь та хранится у вас в казне.

Я как исповедался перед Богом и перед ангелами, так в том исповедании и теперь стою недвижимо. Ни в Литву не посылаю грамот, ни из Литвы ко мне не присылают. А что некоторые литовские дела окаянные происходят в Русской земле, в Великом Новгороде, в вотчине государя Великого князя, это пошло тогда, когда появился в Новгороде князь Михайло Олелькович, а с ним жидовин еретик по имени Схария, то от него распростерлась ересь по Новгородской земле. Держали ее еретики сначала тайно, а потом спьяну стали между собой пререкаться, кто из них главнее, и я, прослышав о том, послал грамоту к Великому князю и к отцу его, митрополиту Геронтию. Князь Великий прислал ко мне грамоту, и велел побеспокоиться, чтобы это лихо по земле не распростерлось. Устроил я обыск тех еретиков: попа Григория с сыном дьяком Самсонкой, попа Герасима и Гридю дьяка Борисоглебского, и выдали они покровителей своих, да сбежали окаянные в Москву. Послал я список обыска Великому князю, другой – митрополиту Геронтию. Учинили в Москве над ними казнь гражданскую, да ко мне отправили, и велел Великий князь обыскивать их крепко с боярами своими Яковом и с Юрием Захарьичами. Митрополит Геронтий свою грамоту прислал и велел крепко обыскать, и так сотворить: кто покается, то милости будет достоин, а которые не покаются, послать к Якову и Юрию Захарьичам, и они казнят их гражданской казнею. Так и положил я сделать, и казнею казнили не покаявшихся, как сказано в «Апостоле»: «Согрешающего перед всеми обличай, да и прочие страх возымеют».

Еще послал я грамоты Великому князю и митрополиту, просил обличить еретиков, в Москве схоронившихся, но ответа не получил.

А тебе о том пишу, что ты архимандритом Симонова монастыря был, и ведать не ведал о еретиках новгородских, хулу не токмо на Христа возводящих, но и на Царицу Небесную Пречистую Богородицу. А ересь та в Москву перешла и стала та беда в Москве, когда Курицын из Угорские земли приехал, и сбежали к нему те еретики. О том, что протопоп Алексей, да Истома, да Сверчок, да поп Денис приходили к Курицыну и иные еретики, писал я грамоту митрополиту Геронтию. Курицын у них главный покровитель, а о делах государевых заботы совсем не имеет».

Пот градом катится с лица Владыки, красные щеки, что те меха кузнечные раздуваются. Не видел еще таким Феофил господина своего.

– Не могу, – прохрипел Зосима. – Замучил Геннадий. Все пишет, пишет, и много еще писать будет. Аки лев на всех бросается. Ни Князю Великому, господину нашему, спуска не дает, ни покойному митрополиту Геронтию.

Мало ему ересь обличать, так говорит, Великий князь могилы да старые монастыри в Кремле рушит, на их месте сады разводит. И Моисея во Втором Законе в назидание поминает: «Да не насади себе садов, ни дерева, возле требника Господа Бога твоего».

– Вот почитай, – Зосима протянул свиток Феофилу.

Феофил прочитал, слегка запинаясь от волнения:

«А господин наш, отец Геронтий, митрополит о том не воспретил, за то будет держать ответ перед Богом, а гробокопателям какова казнь? Писано, что будет воскресение из мертвых, не велено упокоенных в земле с места двигать, кроме тех великих святых, коих Бог прославил чудесами».

Зосима едва дождался, пока Феофил сделал короткую паузу.

– Зачем Геннадий Владыку Геронтия в письме так ославил?

– Воевали они между собой, – Феофил криво усмехнулся. – Отомстил Геннадий. Просил он Геронтия еретиков московских наказать, а тот дело замял. И отец наш, митрополит Геронтий, обиду держал на Геннадия. Тот сторону Великого князя принял, когда спор в Успенском соборе вышел: как крестному ходу идти – по ходу солнца или супротив.

– Ладно, потом дочитаешь, – Зосима вырвал письмо из рук Феофила. – Чует мое сердце, на меня будет Великому князю писать. Нет мне покоя от того праведника. На след Курицына хочет вывести. Вижу это непреклонно, хотя другими жалобами пытается дело обставить так, будто не это главное. А ересь та, может, не ересь вовсе. Помозговать нужно, в чем первопричина ее.

– Что делать будем, Владыка? – глаза Феофила округлились, оспины на лице зарделись красным пламенем – уже голова его не тыква переспелая, а шар огненный.

Зосима прилег на кровать, прикрыв лицо Геннадиевым свитком.

– За Курицыным смотреть будем… И за Геннадием. Поставь людей верных. Тебе нельзя. Слишком делами проникаешься и заметен изрядно. Ишь, голова, что гиена огненная.

Последние слова Владыка произнес, засыпая. Легкий храп митрополита благотворно подействовал на Феофила, голова его поостыла и приняла первоначальный вид. Чернец подошёл к кровати и поцеловал руку Владыки. Тот дернулся во сне, отмахиваясь от чернеца, как от назойливой мухи.

Перекрестившись и отбивая поклоны, Феофил задом протиснулся в дверь, черной птицей в ночи растворился.

А с Владыкой большая перемена случилась, только выпорхнул чернец из гнезда митрополичьего. Вскочил Зосима, как будто сна и не бывало, снова за письмо Геннадия взялся, которое дочитать до конца при Феофиле не соизволил.