Крики о пылающем Влахерон рушили правила и нормы, порядок и основу, выстраиваемую веками, утвержденную верой и правом, кнутом и пряником. Разъяренная и безумная масса гнала впереди себя и патриарха, и императора, и икону, и дьяконов. Даже колокола перестали звонить, так как звонари, поддавшись панике, ринулись из церкви. Смешались военные и гражданские одежды, платья мирян и рясы монахов, благородные облачения и лохмотья. В толпе все были одинаковыми: и почтенные, редко появляющиеся на улицах матроны, сейчас в помятых одеждах и отброшенных назад вуалях растерянные и обезличенные страхом, лишенные защиты неспешных, возвышенных манер, и сытые, отекшие и разодетые, а сейчас жалкие и растерянные евнухи. Толпа уравняла матерей, забывших о плачущих детях, мужчин, использующих силу для того, чтобы растоптать любого, кто слабее. Безбородые лица мальчиков и потные бороды попов и стариков – вся эта обезумевшая масса людей и страхов прокладывала путь перед собой, вслепую выбирая направление и меняя его, когда слышались голоса, которые утверждали, что знают спасение от страшной мощи крестоносцев, пока еще незнакомой и от этого особенно пугающей.

В бушующем море страха и безумия, только славяне-наемники, тихие и мрачные, делали то, что было нужно делать и за что они получали деньги – мечами и копьями, телами и железом защищали императора и патриарха: от них, растерзанных и растерянных, они не отходили они ни на шаг. Безумная толпа несла их с собой туда, куда текла сама, оставляя охране ровно столько места, сколько было необходимо для того, чтобы, огородив императора и патриарха телами и тяжелыми шипованными железными щитами, дать им возможность дышать. Вспотевшим, уставшим, находящимся на исходе сил остаткам императорской свиты наконец удалось свернуть на одну из боковых улиц, ведущей прямо к порту Юлиана. Император, тяжело дыша, хватался за грудь и не соображая, что делает, сжимал на груди дрожащими ослабевшими руками верхнюю пурпурную тунику, забывая вытирать пот и не замечая слюну, капающую с бороды. Командир славян, высокий человек со спокойным лицом, изборожденном годами и шрамами, стоял рядом с императором, обнажив меч, и напряженно следя, не появится ли во мраке фигура крестоносца или еще какая-то другая опасность. Мимо, не стыдясь императора, без страха наказания и стыда, на ходу бросая шлемы и оружие, бежали солдаты, уже не понимая, что панический бег и капитуляция их не спасут.

Со стороны квартала Влахерон, по улицам и мостовым медленно, без спешки, разительно отличаясь от людей, тянулся дым пожара, неся с собой запах неминуемого поражения и скорой беды. Крестоносцы, опасаясь того, что их может ожидать за крепостными стенами, пытались с помощью огня установить линию обороны и таким образом отбить ожидаемую атаку императорских легионов. Черные от дыма, беспокойные от предчувствия и страха, рыцари ждали нападения, которого не было. Когда же они, предводимые опытными и кровожадными командирами, поняли, что столица пала, а с северных крепостных стен к ним приближаются их союзники, то пробив еще несколько небольших брешей в крепостных укреплениях, они проникли в город и ринулись вперед, оставляя за собой горящие дома и дворцы, дымящиеся церкви, рынки и школы.

Единственным разумным и абсолютно спокойным в ночь падения столицы был огонь – равнодушно, без жадности берущий то, что ему принадлежало. Пламя стирало следы человеческих усилий и желаний, размерено разрушало императорские палаты и нищенские лачуги, терпеливо и взвешенно забирало все, что вставало на пути, уравнивая пышность и бедность и убедительно доказывая, что все преходяще и ничтожно, кроме вечного, победного уничтожения и поражения. Огонь, пущенный руками человека, освободил путь своим творцам и лишил смысла любое сопротивление. Хриплые крики захватчиков, горланящих на грубых языках Запада, смешанные с треском рушащихся горящих домов, разогнали и те, немногочисленные растерянные ромейские отряды, которые еще думали, что оборона нужна и возможна.

Столица Востока, покинутая своими защитниками, была грубо взломана ударом железного кулака Запада. Император Алексей V, кашляющий от дыма и оглохший от шума и треска, с которым сдавался униженный город, посмотрел из-за широкой спины низкого, но крепкого наемника, в растерянные и белесые от страха глаза патриарха Иоанна X, который озирался и оглядывался, будто кого-то или что-то искал и то дело вытирал вспотевшие ладони о парадные одежды, без надобности поправляя края рукавов и одергивая подол плаща, Когда, наконец, к императору вернулась способность говорить, он, превозмогая боль в воспаленном горле, приказал идти к порту, к тайно пришвартованной императорской галере, на которой уже находились наученные горьким опытом царей-беглецов члены императорской семьи, остатки императорской казны и драгоценности. И они – властитель Востока и толкователь Божьих намерений— презрев достоинство человека и правителя, поспешили покинуть город, убегая от неумолимо приближающихся победных криков армии крестоносцев. Бросив ненужные факелы, торопливо двигался маленький отряд по улицам, освещенным пожарами.

Императорские гвардейцы, разделенные на две группы, затянули щиты, поправили боевые шлемы с перьями и повернулись лицом к настигающим их захватчикам. Город пал практически без сопротивления. Первые ряды крестоносцев, словно призраки в белоснежных паломнических – с крестами – плащах, измазанных гарью, усталые, с трудом дыша под тяжестью проволочных рубах и кольчуг, вышли к воде, не зная, что впереди находится желанная добыча – ромейский император и патриарх, проклятый почти два века назад волей наместника святого Петра на земле, самим Папой римским.

Страх и беспомощность выплеснулись на улицы города. Стража басилевса терпеливо, без излишних усилий и криков, ныне совсем бесполезных на горланящих улицах павшей империи, противостояла массе охваченных паникой людей. И тут, крестоносцы поняли, кто находится рядом с ними, поняли – кто убегает от них. Присягая крестам, пришитым к белым плащам, которые были так хорошо видны в ночь падения города, они шли, не обращая внимания на огонь и человеческие стоны. Им, в их нетерпеливом желании схватить императора, не нужны были приказы вождей. Ими двигала корысть. Их толкало вперед обещание золота и дворянского титула тому, кто принесет коронованную голову ромейского императора и бороду патриарха-раскольника.

И личная гвардия императора была вынуждена, без особого на то желания, но и без колебаний, принять последний бой. Словно выросшая из ничего стена славян-наемников заставила воинов Запада яростно броситься вперед. Битва превратилась в бойню. Каждый старался добить, ранить, покалечить противника, которого сложно было различить в темноте и красноватой дымке боя. Столкновение отрядов превратилось в серию личных поединков и стычек, а не военных знаний, навыков и тактики. Остались только ненависть и желание продлить мгновение, и дать возможность удалиться императору и патриарху, которые убегали, защищенные спинами небольшого отряда упрямых и гордых наемников.

Несмотря на стойкость оставшихся воинов, хладнокровных и собранных насколько это было возможно, отступление все же было бегством. Крестоносцы двигались вперед по трупам, не останавливаясь даже тогда, когда слышали стоны о помощи своих раненых товарищей. Их учили, лучшей наградой и на этом и на том свете будет захват императора-раскольника и греческого попа первого среди еретиков, а не милосердие и сострадание и поэтому они пробирались через тела мертвых и живых, не в силах противостоять опьяняющему липкому запаху крови и удаляющегося призрачного богатства.

Пока лагерь крестоносцев располагался еще под стенами Константинополя, монахи и священники каждый день возносили искренние и усердные молитвы Богу всех христиан о падении города. И каждая проповедь заканчивалась ясными и неопровержимыми доказательством того, что долг настоящего христианина – сломать и раздробить ортодоксальную ересь любой ценой. Христиане, которые не уважают уникальное и возвышенное положение Святого Отца, христиане, которые не отправляли армии, чтобы жечь и разрушать магометанские страны и города – не христиане, а проказа на лице христианства, нездоровая ересь, очистить которую может только огонь.

Воинам Иисуса было сказано, что во время святого крестового похода они могут совершить преступление словом или делом и им заранее было обещано прощение за все вольные и невольные грехи – Militia Christi, подписанное и скрепленное печатью и письмом наместника Петра, Servus servorum Dei, Episcopus episkoporum, Vicarius fili Dei, Vicarius Christi, Pontifeks maximus, Summa Sacerdos, Plus quam Sacerdos, Rex et Sacerdos, Mediator Dei, Pastor Angelicus, Consul Dei, Apostolicus, Dominus ac Deus, Anima Mundi, Defensor Urbis, Defensor Pacis, папой римским Иннокентием III.

В кровавой смуте, которая уже никого не пугала и не ужасала, оставшиеся немногочисленные славянские наемники сумев сохранить порядок и сбившись в тесную кучу, ощетинившуюся копьями и мечами, провели императора и патриарха в порт, к кораблю, на котором нетерпеливая и испуганная команда, не дождавшись своих путников, уже начала развязывать канаты и отталкиваться веслами от причала. Толпы крестоносцев, привлеченные известием, что император Ромеи сбегает, неслись по улице, устраивая между собой алчную возню— дрались, кусались и рычали в надежде, что первыми доберутся до императорской сокровищницы, короны и огромного богатства, как будто схваченный император все свое богатство носил в карманах. Резкие гортанные крики, быстрее разума, но медленнее огня, сделали так, что все, что ходило, или ползало, невзирая на кровавые раны, заполнило тесные улицы, воняющие гарью и тухлой рыбой. Но неожиданно грохот рушащихся в огне зданий и удары стали о сталь стихли и наступила странная, нереальная тишина. Наемники, отбив последнюю атаку преследователей остановились, готовые к неизбежному. Крестоносцы взяли передышку, ожидая спешащее к ним подкрепление. Перед защитниками императора, зажатыми на узкой линии берега, громоздились горы тел, а крови было столько, что ноги скользили с трудом находя сухое надежное место. Но славяне, получив от своего предводителя, высокого молчаливого человека тихую команду стоять до конца, поддерживали друг друга, выстроившись в сомкнутую, слаженную шеренгу. Император и патриарх, защищенные этим живым щитом, поднялись на корабль и, не прощаясь и не оглядываясь, покинули царство, за которое миропомазанные беглецы когда-то поклялись отдать свою жизнь.

Славяне не упрекали испуганного императора: их долг был исполнен и каждый полученный дукат был оправдан и заработан – они честно заслужили не только деньги, но и свое место в легендах и истории. Наемники-варвары, верные данному слову, кровью вписали в историю легенду о себе и своем племени, и не приукрашивая и не удаляясь от истины, сберегли ее на протяжении веков, оставив потомкам, кроме ненадежного и преходящего золота, еще и надежные воспоминания, которые помнить будут до конца дней своих их или, по крайне мере, до конца памяти. Никто не предложил им сдаться: никому в голову не пришло обратиться к ним – с угрозами, подкупом или с лестным словом, потому что наемники, израненные, потные, ощетинившиеся щитами, мрачные и молчаливые – выглядели так, что, сразу было понятно, что слово «сдаться» нет в их языке. Тишина разделила стоящих друг против друга тяжело дышащих людей. И если бы ее не прервали криками и шумом прибывшие новые отряды крестоносцев то, возможно, два отряда так и остались бы стоять вечно.

Громкий, властный, острый язык Запада, приказал крестоносцам броситься в атаку, и они взмахнули топорами, тяжелыми булавами, стальными мечами, длинными копьями и бросились на то, что осталось от Ромейской империи. И славяне, не принадлежавшие этой империи, умирали в этой последней битве, коля, рубя, тщетно защищаясь щитами и умирая рядом друг с другом, не размыкая шеренги. Разбитая и уничтоженная, в крови и грязи, гвардия, наконец, была раздавлена. Раненых не было – никто не выжил. И умирая под телами незнакомых людей и перепуганных ржущих коней, рыжеволосые славяне искали угасающими взглядами хоть одно знакомое лицо и сжимали оружие холодными, мертвыми руками, боясь выпустить его после смерти; уверенные, что только с оружием, красным от крови врагов можно войти в нехристианский рай своих предков.

И хотя всякое сопротивление прекратилось, ярость победителей не пошла на спад. Крестоносцы крошили мертвые тела, скользили в каше внутренностей, валялись среди трупов, копались в человеческом мясе, хватая все, что им попадалось под руку, убежденные, что кровавые лохмотья и части металла, оставленные на последнем поле боя императорской гвардии, это, на самом деле, предметы, принадлежащие правителю, золотые и редкие. Никто не пытался установить порядок и дисциплину. Предводители похода, хорошо знакомые с дикой природой своих солдат, равнодушно понимали, что в данный момент их команда ничего не значит, и сами присоединились к поджогам и грабежу – город пал, империя разбита. Четвертый крестовый поход достиг своей цели.

Какой-то монах с охрипшим от пения церковных гимнов горлом, с безумным остекленевшим взглядом, в грязной, почерневшей от гари рясе со сброшенным капюшоном, стоял, подняв благодарные руки к небу. Он, охваченный силой Божьей любви, которую видел в огне горящего Константинополя, встал на пути у группы воинов и призывая опуститься на колени перед крестом. Крестоносцы, спешащие предаться грабежу, равнодушно отбросили его как тряпичную куклу, оставив беспомощного валяться на земле. Ночь над Константинополем, освещенная пожарами, раньше времени превращалась в утро.

Армии крестоносцев, по праву и обычаю, было дано разрешение: они в течение трех дней свободно и без наказания могут грабить город. И каждый помнил об этом обещании. Императорская галера покинула порт легче и быстрее, чем думали моряки и пассажиры. О ней забыли и ее никто не преследовал. Если бы кто-нибудь из крестоносцев нашел в себе силы оторвать взгляд от так желаемого ими грабежа и погрома, то увидел бы уходящий вдаль корабль без обозначений и гербов, лишь с иконой Мадонны с младенцем.

– Одигитрии Путеводительницы на носу. На корабле толпились люди – множество потрясенных, растерянных людей, неверящих в то, что видят, не знающих, что покидают, не ведающих куда плывут. Одиноких, покинутых в черноте моря. Между ними находился император, несчастный и потрясенный, лишенный способности говорить и размышлять, будто не понимающий, что происходит. Император стоял, опираясь на твердую руку моряка, который не мог придумать ничего другого, кроме как повторять:

– Басилевс, басилевс, это, это же порт. Наш порт.

Люди на палубе смотрели на полыхающий город и пытались увидеть лица на удаляющемся берегу. Во время грабежа, насилия и поджогов, лица людей меняются – и у убийц, и у жертв. Меняются по разным причинам: они надевают на свое лицо другую личину и от страха ли, от ярости ли теряют себя, свое лицо. Перед преступлением – совершает ли его человек или от него страдает – люди становятся тем, что они изначально и есть: испуганными животными, желающими жить любой ценой.

Свергнутый и побежденный император Алексей V Дука Мурзуфл, смотрел, как умирает его город – сгоревший, униженный, изнасилованный. Моряк, который положил ему соленую узловатую руку на плечо, клялся потом, что видел и слышал, как плачет император – не скрываясь, точно женщина или беспомощный ребенок. И моряк жалел о том, что не сумел защитить своего императора от слез, жалел тщетно и запоздало. Оторвав взгляд от пожарища император поднял глаза на высокий обелиск, возвышающийся над ипподромом Феодосия, где-то в VII районе города – он подумал, что если бы он остался, то его бы может сбросили с верха обелиска, так, что от него бы осталась как от Иуды, только треснувшая утроба. Император поежился, отбросил от себя пугающую мысль и вытер покрасневшие глаза.

Патриарх Цареградский Иоанн X Каметепул сидел, вытянув ноги, на мокрой грязной палубе корабля, и впервые в жизни ему было безразлично, что одежда его грязна и помята, а нагрудный крест потерян. Опозоренный патриарх плакал. Он заплакал после того как ясно, без заикания и пауз пробормотал себе в грязную взъерошенную бороду слова, которые хотел, но не успел сказать. Те слова, которые прервали огонь и паника. Он смотрел на очертания горящего города и думал о своих удобных, со вкусом обустроенных покоях в Патриаршем дворце. И сжимающий в бессильной ярости руки Иоанн Х навсегда перестал сравнивать себя с Фотием или каким-либо другим человеком, чья жизнь имела смысл и повод, чтобы о ней помнили в веках.

Матросы на императорском корабле, натягивая паруса и привязывая канаты, наблюдали необычное зрелище: отсутствующего, ушедшего в себя императора и заплаканного патриарха – правителей земли и неба, которые не предлагали ныне ни веру, ни защиту, а сами, одинокие, насильно заброшенные в мир, который не нес им ни уверенности, ни надежды, нуждались в утешении.