Майор М.-К. Пижо в 1923 г. предлагал формировать «большие охранные соединения», фактически – механизированные дивизии, снабженные мотопехотой и самоходной артиллерией, которые выполняли бы роль крупных кавалерийских формирований, на порядок превосходя их по мощи и скорости передвижения^[174]. Полковники Ш.-Ж. Шедвиль и П.-М. Вельпри, первоначально будучи сторонниками консервативного взгляда на роль танков в будущей войне, во второй половине 1920-х гг. развили теорию их самостоятельного применения на поле боя. Важнейшим фактором, повлиявшим на эволюцию бронетанковой техники, стал технический прогресс, который значительно расширил потенциал танка^[175].

Генерал Ж. Думенк^[176] вместе с Этьеном стоял у истоков французских бронетанковых сил еще в годы Первой мировой войны. Во второй половине 1920-х гг. в серии лекций для учащихся Высшей военной школы он представил концепцию подвижного моторизованного соединения, способного преодолевать десятки километров за один день. В это же время Думенк предложил проект создания танковой дивизии, который, по мнению современного исследователя, превосходил то, что несколькими годами позже в своей работе «Профессиональная армия» описал де Голль^[177]. В 1930 г. Думенк подверг критике идею Петэна об обеспечении «неприкосновенности территории» за счет строительства долговременных укреплений и в качестве альтернативы предложил полагаться на маневрирование крупными подвижными соединениями^[178].

После войны главный инспектор авиации маршал Э.-М. Файоль в ряде докладов сформулировал новый взгляд на боевое применение самолетов. Он указывал на то, что самолеты могут оказывать важную поддержку пехотным частям на поле боя, эффективнее всего действуют в тех случаях, когда используются массами, и должны иметь четкую специализацию. По мнению маршала, авиацию следовало передавать под единое командование, которое самостоятельно применяло бы ее для первоначального завоевания господства в воздухе и последующей поддержки сухопутных сил^[179]. Под руководством Файоля были разработаны «Инструкции по формированию крупных воздушных соединений мирного времени». Сохраняя авиацию в подчинении командования сухопутных сил, они предполагали создание пяти территориальных командований в Париже, Меце, Лионе, Туре, Дижоне, что позволяло централизовать управление ВВС и обеспечить, при необходимости, их концентрацию на том или ином ТВД. Другим предложением Файоля, реализованным на практике, было создание многоцелевых самолетов. В результате ВВС, организационно оставаясь на протяжении 1920-х гг. в подчинении армейского командования, развивали те функции авиации, которые выходили за рамки вспомогательных действий на поле боя^[180].

Большая часть этих новшеств осуществилась лишь частично. На протяжении всего десятилетия армия пользовалась тем оружием, которое осталось у нее со времен войны. «Убежденное в том, что армии вполне хватит имеющихся тысяч танков и самолетов, [правительство – авт.] не принимало во внимание плохое качество вооружения, произведенного в спешке в годы войны, которое должно было использоваться и, как правило, уничтожаться на поле боя» ^[181], – констатирует Ф. Гельтон. Старые запасы были ликвидированы лишь к 1930 г., при этом перевооружение происходило весьма медленно: вплоть до 1934 г. ежегодные затраты на разработку и ввод в строй новых образцов оружия и техники не превышали 12 % от расходной части военного бюджета. В 1921 г. была принята программа переоснащения пехоты, которая предполагала лишь замену стрелкового оружия, пулеметов и мелкокалиберной артиллерии^[182]. Ежегодно на нужды сухопутных сил выделялось 400–600 млн. франков. По словам Р. Жакомэ, в 1936–1940 гг. занимавшего пост генерального секретаря военного министерства, эта сумма едва покрывала расходы на содержание имевшейся материальной части, компенсацию затрат, связанных с обучением войск и финансированием колониальных войн в Сирии и Марокко^[183].

Военная реформа 1927–1928 гг. привела к ситуации, когда на поддержание и обновление материальной части армии не хватало средств даже в рамках выделенного бюджета. Военный министр Мажино писал министру финансов в июне 1930 г.: «В ситуации невозможности сократить расходы на содержание личного состава, которые лишь растут с увеличением стоимости жизни и из-за сокращения срока службы до одного года, приведшего к дополнительным затратам, фатальную роль сыграло то, что нам пришлось пожертвовать производством вооружений и военными поставками. Недостаточное финансирование по третьему разделу бюджета (строительство и новые вооружения) привело к тяжелым последствиям»^[184]. В результате перестройки армии в конце 1920-х гг., около 90 % ее бюджета уходило на содержание личного состава и обслуживание старой техники.

Из всех трех родов войск наименьшее финансирование (27 % от общего объема за период 1920–1936 гг.) получила авиация, что не могло не сказаться на показателях ее перевооружения: в 1931 г. она располагала лишь 1667 самолетами вместо 2427, предусмотренных в 1924 г.^[185] Нехватка средств также обострила внутренний конфликт вокруг доктрины боевого применения самолетов. Файоль предлагал создать авиацию двух типов: вспомогательную, действующую в интересах сухопутных сил, и резервную, на которую возлагались задачи завоевания господства в воздухе и ведения стратегических бомбардировок. Сокращение финансирования заставляло делать выбор в пользу одного из двух вариантов.

Командование сухопутных сил на том этапе не придавало большого значения воздушной поддержке наземных войск, чем воспользовались сторонники концепций итальянского теоретика Дж. Дуэ. Он считал, что авиация представляет собой вид вооружения, способный кардинальным образом изменить облик войны. В случае успешного завоевания господства в воздухе самолеты, проводя стратегические бомбардировки, способны полностью парализовать экономику и инфраструктуру противника, что заставит его капитулировать. Отсюда вытекал вывод о том, что именно авиации, выделенной в самостоятельный род войск, должно уделяться первоочередное внимание военных и гражданских властей. Сухопутным силам при этом отводилась второстепенная функция обеспечения статичной обороны^[186]. Борьба между этими двумя взглядами на перспективы развития ВВС стала бичом вооруженных сил и привела к кризису французской авиации во второй половине 1930-х гг.

Проблема, впрочем, заключалась не только в нехватке средств. Осмысление опыта войны, несмотря на целый ряд перспективных идей, пошло по пути канонизации «модели Мондидье». В феврале 1919 г. по поручению Клемансо штаб-квартира верховного главнокомандования (распущенная в октябре того же года) подготовила несколько записок, в которых делалась первая попытка обобщить и проанализировать опыт войны. Они, по выражению О. Вьевьорка, «не блистали смелостью»^[187]. Все инновации касались главным образом особенностей боевого применения артиллерии. Доклады констатировали ее особую роль в современном сражении и предлагали сделать орудия более мобильными. Впадая в футуризм, их авторы предвидели создание пушки, которая несколькими выстрелами сможет уничтожить целый город^[188]. Танковые соединения должны были действовать как соединения «бронированной пехоты»: они должны были либо сопровождать пехоту (легкие танки), либо прорывать в ее интересах укрепленные полосы противника (тяжелые танки). Механизация кавалерии не предполагалась: ее основным боевым средством оставалась лошадь. Авиации отводилась вспомогательная роль – заниматься разведкой и использоваться для атаки отдельных наземных целей.

Подобный взгляд на перспективу внедрения новых средств ведения войны сохранялся на протяжении всех 1920-х гг. Пособие по применению танков, изданное в 1920 и переизданное в 1929 гг., отмечало, что «действия легких танков должны соответствовать формату пехотного боя». Принятые в 1929 г. «Инструкции по использованию боевых танков» оговаривали: «Боевые танки являются вооружением, сопровождающим пехоту… В бою вовлеченные танки выступают как неотъемлемая часть пехотных построений». При этом особо указывалось: «Танки применяются лишь как дополнительное боевое средство, временно переданное в распоряжение пехоты. Они значительно усиливают боевой потенциал пехоты, но не заменяют ее»^[189]. Генерал Этьен так и не смог реализовать на практике свои идеи. Его инициативы не находили понимания у командования армии, и в 1927 г. он был вынужден уйти в отставку.

Эти ошибки в военном строительстве, которые в будущем сыграют роковую роль для французской армии, часто объясняются действием субъективного фактора. «Период с 1927 по 1930 гг., – пишет М. Александер, – когда в военных вопросах последнее слово оставалось за Дебене и Петэном, был отмечен систематическим подавлением тактической инициативы в пользу централизованного контроля со стороны командования. Маневрирование вокруг укрепленных районов и опорных точек с некоторым акцентом на контратаку мобильными силами, о котором говорили при маршале Фоше и [генерале – авт.] Бюа, уступило место концепции “непрерывного подготовленного поля боя” на границе и массирования артиллерии в обороне»^[190]. «Находящиеся в ореоле славы великие вожди французской армии во главе в Петэном собирались буквально воспроизвести рецепты, которые обеспечили им успех в 1918 г., не мысля в категориях современной войны», – отмечает О. Вьевьорка^[191]. Главнокомандующий французской армией в 19351940 гг. генерал М. Гамелен писал в мемуарах: «Нам не хватало не видения цели, а понимания того, какими способами ее достигать. Вместо того чтобы внедрять новое, мы всегда ограничивались пустыми разговорами. Уже по завершению боевых действий мы должны были без колебаний приступить к модернизации. Но наши тогдашние верховное командование и Генеральный штаб под руководством маршала Петэна спешили “переобуться в старые ботинки”»^[192].

Все эти суждения, высказанные задним числом, не учитывают того факта, что полученный французской армией опыт действительно говорил о том, что «огонь убивает», а оборона – более сильная форма борьбы, чем наступление. Период маневренной войны 1918 г. был слишком короток для того, чтобы заслонить собой уроки Вердена и Шмен-де-Дам. В июле 1939 г., выступая в Лондоне перед высшими офицерами британской армии, генерал Вейган вспоминал ответ Фоша на вопрос Ллойд Джорджа о том, кто, французский маршал или германский генерал Э. Людендорф, выиграет кампанию 1918 г. «Выиграю я, – с убеждением заявил Фош, – потому что перед Людендорфом сейчас стоит гораздо более трудная задача, чем та, которую решаю я. Я должен лишь обороняться, в то время как ему приходится атаковать, чтобы прорвать наш фронт. Ему это не удастся». «Как тогда, так и позднее я не мог не восхищаться быстротой и точностью его мышления. Эти слова – иллюстрация той аксиомы, что для атаки необходима большая сила, чем для обороны, в особенности при учете фактора мощи современных оборонительных средств»^[193], – констатировал Вейган за два месяца до начала Второй мировой войны. Наступление рассматривалось лишь как coup de grace – завершающий удар по ослабленному позиционными боями противнику по типу операций союзников осенью 1918 г.

Чтобы планировать, предвидя будущую войну, а не отталкиваясь от опыта предыдущей, требовалась во многом уникальная ситуация, в 1920-х гг. сложившаяся в Германии: сильная, в ряде отношений лучшая в мире военная мысль, которая уже в ходе сражений 1916–1917 гг. нащупала пути выхода из позиционного тупика путем внедрения новой тактики боя; возможность проводить «чистый эксперимент», строя новую армию «с нуля»; мощная мотивация военных всех уровней, имевших перед собой ясную цель, и политиков, давших им карт-бланш в вопросах военного строительства^[194]. Французское нежелание рисковать, когда риск мог иметь фатальные последствия, на этом фоне выглядит логичным. Однако остается другой вопрос: почему та сила, которая одержала победу в 1918 г., деградировала до состояния «штата для подготовки [резервистов – авт.], не способного даже к организации обороны»^[195]?

Петэн в середине 1920-х гг. отдавал себе отчет в том, что французская армия находится в кризисе. На заседании Высшего военного совета в мае 1925 г. он констатировал: «Армия сейчас пребывает в плачевном состоянии. Это машина, которая работает на холостом ходу». Через год при обсуждении вопросов укрепления границ он выразился еще жестче: «Наша армия находится в состоянии полного распада. У нас нет ничего. Реорганизация армии должна иметь приоритет перед строительством укреплений… Если у нас не будет армии, укрепления нам не помогут. Армия – важнее всего»^[196]. В то же время маршал мало что сделал для исправления подобного положения дел. Перед лицом новых вызовов армейское командование действовало неуверенно.

Военные были дезориентированы. В стране не существовало того института, который формулировал бы единый взгляд вооруженных сил на цели и задачи военного планирования. «Спор вокруг близкой Петэну проблемы формирования единого командования постоянно возникал, но всегда оканчивался безрезультатно»^[197], – пишет биограф маршала. Сухопутная армия, флот и обособившиеся к концу десятилетия военно-воздушные силы выдвигали различные, несогласованные между собой повестки развития, которые часто вступали в конфликт друг с другом. В 1930 г. во Франции существовало три отдельных министерства, ведавших обороной и имевших собственные генеральные штабы, – военное, военно-морское и военно-воздушное. Каждое из них ревниво оберегало свою автономию и конкурировало с другими за ресурсы. К концу 1920-х гг. на фоне недофинансирования армии вперед вырвался флот. С 1922 г. министерство ВМФ с успехом избегало всех бюджетных сокращений и смогло сконцентрироваться на строительстве современных кораблей и подводных лодок^[198]. В результате создания профильного министерства в 1928 г. армия и флот лишились собственных военно-воздушных сил, и если ВМФ в 1932 г. добился передачи ему контроля над морской авиацией, то армия на годы вперед оказалась в ситуации, при которой она не могла непосредственно влиять на развитие рода войск, чье значение для сухопутной войны становилось все более очевидным.

Внутри военного министерства и командования сухопутных сил также не было единства. Полномочия и ответственность распылялись между множеством ведомств. Ж. Дуаз и М. Вайс приводят пример: «Управления родов войск зависят непосредственно от министра и, таким образом, не подчинены начальнику Генерального штаба. Поэтому власть генерального секретаря министерства, изначально распространявшаяся на финансовые и правовые вопросы, постоянно увеличивается и “подменяет собой работу Генерального штаба”»^[199]. В воздухе повисал ключевой вопрос: «Кому Республика доверяет командовать своей армией?»^[200]. Заместитель председателя Высшего военного совета, де-юре главнокомандующий, назначался военным министром, однако в непосредственном ведении министра находился и прямой подчиненный главнокомандующего, начальник Генштаба сухопутных сил.

Подобная ситуация порождала конкуренцию между двумя ключевыми фигурами в армейском командовании и размывала ответственность, что было объяснимо в условиях начала XX в., когда политики после «дела Дрейфуса» сомневались в лояльности вооруженных сил, но утратила всякий смысл после войны. В 1920-е гг. стабилизирующим фактором являлась сама фигура Петэна, обладавшего беспрекословным авторитетом и в 1922 г. занявшего вновь введенный пост главного инспектора армии, дополнительно усиливший его аппаратный вес. Начальники Генштаба генералы Бюа и Дебене служили под командованием маршала в годы Первой мировой войны. Это позволило главнокомандующему сконцентрировать в своих руках все нити руководства сухопутными силами^[201]. Однако положение дел неизбежно должно было поменяться после его отставки.

Центральный орган взаимодействия между военными и гражданскими властями, Высший совет национальной обороны (ВСНО) во главе с председателем правительства, не справлялся с функцией координации работы различных ведомств, отвечающих за подготовку к войне. Непрерывная бюрократизация привела к тому, что к 1929 г. в состав ВСНО входили все министры, имевшие решающий голос, и лишь трое военных с консультативным голосом – заместитель председателя Высшего военного совета и начальники генеральных штабов армии и флота. Сложилась ситуация, при которой орган окончательно превратился в «подобие парламента ведомств, отражающих все центробежные стремления»^[202].

В итоге, система военно-гражданского взаимодействия, существовавшая в 1920-х гг. во Франции, не способствовала такой расстановке приоритетов государственного развития, при которой неизбежный в будущем вызов со стороны незамиренной Германии оказывался бы во главе угла. В ее рамках не происходило объединения задач обороны и императивов внутреннего развития в цельную стратегию, реализация которой имела бы первостепенную значимость. Имело место, скорее, обратное: через эти каналы в высшую армейскую среду проникали политические импульсы, транслируемые различными партиями, поочередно и во все более противоречивых комбинациях стоявшими у руля страны. Как следствие, не только у государственных деятелей, но и у военных происходило размывание представления о магистральных целях, первоочередных и второстепенных задачах, сопутствующих им издержках. Это не могло не сказываться на общем облике армии.

Генерал Ш. Нолле, военный министр в правительстве Э. Эррио в 1924–1925 гг., говорил о «болезненном состоянии» французских вооруженных сил. «Армия, – поясняет его слова британский историк П. Джексон, – постепенно теряла свою идентичность живого воплощения французской нации по мере того, как массовые настроения становились все более критичными к категориям патриотизма и жертвенности, ключевым для системы ценностей профессиональных военных… На протяжении 1920-х гг. армейское командование чувствовало себя все более изолированным и уязвимым. Таков был политический и культурный контекст превращения французской армии из мощной силы, ориентированной на наступательные действия против Германии, в прошедший краткосрочную подготовку кадровый резерв для мобилизованной вооруженной нации, призванной защитить французскую территорию»^[203]. Высшим офицерам не удалось занять активную политическую позицию, а со временем они потеряли к этому любую мотивацию. Идя вслед за общественно-политической конъюнктурой, они завели французскую армию в тупик.