Мемориал в Дуомоне, современное состояние.

Источник: Paul Arps / Wikimedia Commons

С пацифистских позиций выступали многочисленные крестьянские ассоциации, обладавшие серьезным весом в стране, где половина населения до сих пор проживала в сельской местности и откуда на фронт ушли миллионы призывников. Около половины преподавателей школ и лицеев, отправившихся на войну, погибли, что во многом обусловило яркую антивоенную позицию влиятельного профсоюза учителей. Пацифистские идеи активно внедрялись в школьное образование. В их основе лежала концепция «патриотического пацифизма». Антивоенные идеи должны были вытеснить традиционный для Франции республиканский милитаризм и лечь в основу новой политической культуры страны. Шло «моральное разоружение» французского общества^[106]. Маршал Петэн открыто обличал «антипатриотическое влияние» преподавателей на умы молодежи ^[107]. Против войны резко выступало мощное рабочее движение во главе с социалистической (СФИО^[108]) и коммунистической (ФКП) партиями. Франция не хотела больше воевать.

Р. Арон так описывает настроения своего поколения, вошедшего в активную жизнь в 1920-е гг.: «Какая еще война была такой длительной, жестокой и бесплодной, как война 1914–1918 годов? Страсти, придавшие ей легитимность, были чужды и порой почти непонятны двадцатилетним юношам в 1925 году. Большинство из нас пережило эту войну издалека, не страдая от нее. Те же, кто воевал сам или осиротел в этой войне, ненавидели ее тем сильнее, что считали выгоды победы несоизмеримыми с принесенными жертвами. Возмущение выливалось в антимилитаризм. Этот антимилитаризм содействовал в известном смысле деморализации армии»^[109].

Эту же мысль выражал де Голль. «В духе нашего времени, – писал он, – есть, кажется, все для того, чтобы терзать совесть профессионалов [военных – авт.]. Повсюду распространяются некие мистические настроения: войну не только проклинают, ее склонны считать устаревшей, и всем хочется чтобы так было на самом деле. О битвах не хотят вспоминать ничего, кроме крови, слез и могил, забывая о величии, которым народу утешаются в своей скорби. Никому нет дела до Истории, черты которой иные искажают для того, чтобы вычеркнуть из нее войну. На военное сословие нападают в самой его сердцевине»^[110]. В подобной атмосфере те силы, которые призвали бы страну к оружию ради защиты прав, полученных в Версале в 1919 г., рисковали полной политической маргинализацией. Именно с этим был связан мощный дрейф почти всех французских партий в сторону пацифизма.

В одной точке совпали два процесса: рост антивоенных настроений в обществе и осознание политиками невозможности обеспечить безопасность страны силовыми методами. Знаковым событием здесь стал Рурский кризис, который весной 1924 г. привел к власти левоцентристскую коалицию «Картеля левых» и в то же время показал, что Франции необходима новая германская политика. В декларации своего правительства, представленной парламенту 17 июня, новый председатель Совета министров Э. Эррио объявил о пересмотре курса в отношении Веймарской республики: Франция больше не будет прибегать к силовому давлению и практике «взятия залогов»; ее требования ограничатся лишь репарационным вопросом, после его урегулирования Веймарская республика может быть принята в Лигу Наций; Лиге также предстоит сыграть основную роль в контроле над германскими вооружениями; свою внешнюю политику Париж собирается реализовывать через «международные институты информации, сотрудничества и арбитража»^[111]. Сформулированный Эррио лозунг его внешней политики – «арбитраж, безопасность, разоружение» («триада Эррио») – замышлялся как основа нового международного порядка, в рамках которого безопасность покоилась не на силе, а на общей приверженности идеалу мира.

От этих же идей во многом отталкивался А. Бриан, которому в 1925 г. в качестве министра иностранных дел выпало вести трудные переговоры с Германией и Великобританией по вопросу обеспечения европейской безопасности. Этот ветеран французской политики возглавлял правительство в разгар Первой мировой войны в 1915–1917 гг. и уже тогда задумывался о будущем европейской безопасности. В начале 1917 г. его кабинет договаривался с Великобританией и Россией о признании особых прав Франции на Рейнскую область^[112]. В тот момент Бриан выступал сторонником традиционной модели сдерживания и поддержания баланса сил. Он руководствовался ей и в 1921 г., когда вновь сформировал правительство. Тогда он без колебаний применил против Берлина силу и к удовольствию Фоша приказал занять ряд городов на правом берегу Рейна после того, как Германия отказалась принять решение союзников по режиму взимания репараций^[113].

Однако Бриан не зря пользовался репутацией одного из наиболее гибких политиков своего времени. Одни называли это беспринципностью, другие – даром предвидения. Так или иначе, долгая карьера французского министра знала не один резкий поворот, когда он полностью пересматривал те взгляды, которыми еще совсем недавно руководствовался. Как отмечал Л. Д. Троцкий, до революции 1917 г. живший во Франции и внимательно следившей за политической жизнь страны, «Бриан изучение вопроса заменял чутьем»^[114]. Пережив в молодости увлечение социализмом, в зрелые годы он отошел от идеологических догм, став политиком, который интуитивно чувствовал реальность, улавливая скрытые течения общественной жизни и сообразуясь с ними. Именно об этом в своем характерном стиле говорил Клемансо, когда констатировал, что «преимущество [Бриана – авт.] состоит в том, что он не знает, что делает»^[115].

В начале 1920-х гг. Бриан полностью пересмотрел свои подходы к решению проблемы безопасности. Заняв в 1925 г. пост министра иностранных дел, он ясно понимал, что поле для дипломатического маневра, имевшееся у него в распоряжении, максимально сузилось. Союзники по Антанте отказались подтвердить гарантии безопасности, данные Франции на мирной конференции. Собственными силами для того, чтобы давать немцам постоянно «чувствовать твердую руку у себя на воротнике»^[116], Париж не располагал. Чтобы немцы в будущем вновь не стали врагами, с ними предстояло договориться. Объясняя смысл своего курса на примирение с Германией, французский министр открыто признавал: «Моя политика – это наша рождаемость»^[117]. При этом, он осознавал, что в середине 1920-х гг. никакой другой курс не нашел бы поддержки общественного мнения. «Стихийный пацифизм выживших в войне подпитывался той надеждой, которую воплощала фигура Бриана»^[118], – отмечает французский историк Ж.-Л. Кремьё-Брийяк.

Аристид Бриан.

Источник: Wikimedia Commons

Конференция в Локарно, проходившая 5-16 октября 1925 г., явилась формальной фиксацией неудачи той политики в сфере безопасности, которую Франция проводила с 1920 г. Подписанный там Рейнский гарантийный пакт закреплял послевоенную конфигурацию западной границы Германии и демилитаризованный статус Рейнской зоны. Париж и Берлин обязывались отказаться от взаимного применения силы. Гарантами их соглашения стали Великобритания, Италия и Бельгия. Вскоре после подписания Локарнских соглашений Германия вошла в Лигу Наций и де-юре превратилась в одного из участников послевоенного мирового порядка, вернув себе ранг великой державы. «Просто представьте себе, – отмечал Бриан в интервью газете «Тан», – что Рейнский пакт – это добровольное, договорное согласие [Германии – авт.] с Версальским договором; что соглашением, которое Германия сама инициировала, она свободно признает территориальный статус-кво и провозглашает неприкосновенность франко-германо-бельгийской границы в том виде, в каком она была зафиксирована 28 июня 1919 г. Это, наконец, мир. Это наша безопасность, обеспеченная лучше, чем когда-либо раньше» ^[119].

Локарнские соглашения получили высокую оценку во всем мире и, прежде всего, во Франции. Заслуги Бриана были оценены: в 1926 г. совместно с министром иностранных дел Великобритании Остином Чемберленом он получил Нобелевскую премию мира. Однако новую надежду на мир Париж купил ценой отказа от линии на сдерживание германской мощи. Союзные договоры с Польшей и Чехословакией получили новое оформление: теперь любая взаимная помощь опосредовалась арбитражем Лиги Наций. Соответственно резко падало значение военного инструментария во французской внешней политике. Э. Даладье, тогда депутат парламента, в 1927 г. увязывал разворачивавшуюся во Франции военную реформу с новой международной обстановкой. «[Мы разрабатываем – авт.] строго оборонительную организацию [вооруженных сил – авт.] под эгидой арбитражного договора, первая статья которого провозглашает, что Франция никому не объявит войну, что она настроена, и настроена решительно, сохранить свои границы в неприкосновенности, защитить свою территорию, воспрепятствовать тому, чтобы на нее снова пришла война»^[120]. Командование французских вооруженных сил занимало при этом осторожную позицию. Его представители указывали на то, что без военных гарантий подписываемые политические соглашения не имели реальной ценности.

Узнав о начале переговоров о Рейнском гарантийном пакте, Фош повторил, что единственным залогом европейской безопасности являются «Франция и ее союзники, стоящие на Рейне и имеющие превосходство в вооружениях»^[121]. Особую озабоченность маршала вызывала судьба Рейнской области. В марте 1926 г. в записке, поданной в правительство, Фош отмечал: «И речи идти не может о том, чтобы покинуть берега Рейна до истечения 15-летнего срока, определенного [Версальским – авт.] договором; важно безотлагательно привести французские вооруженные силы в состояние обеспечить их защиту; без этой гарантии все – безопасность, внешнеполитические позиции, репарации – пойдет прахом после оставления линии Рейна»^[122]. Тревогу внушало и сворачивание непосредственного контроля над разоружением Веймарской республики после вывода из Германии в феврале 1927 г. межсоюзнической военной контрольной комиссии.

Однако военным приходилось учитывать политические реалии. На фоне сближения между Парижем и Берлином говорить о продлении французского пребывания в Рейнской области не имело смысла. Локарнские соглашения во многих отношениях означали добровольный отказ Франции от тех преимуществ, которые ей давал Версальский договор. В январе 1926 г. союзники вывели войска из района Кёльна.

Очищение остальных оккупированных секторов было лишь вопросом времени. В подобной ситуации в 1926 г. французское правительство приняло принципиальное решение о возможности досрочной эвакуации Рейнской области в обмен на дальнейшую нормализацию франко-германских отношений и окончательное решение репарационного вопроса. Заключенное в 1929 г. в ходе Гаагской конференции соглашение предполагало вывод французских войск из районов Кобленца и Майнца до лета 1930 г.^[123] Бриан считал, что в долгосрочной перспективе французская мощь не имела шансов уравновесить германскую, поэтому имело смысл заранее конвертировать те преимущества, от которых все равно пришлось бы отказаться, в более ценные активы. Все те механизмы сдерживания Германии, которые Клемансо заложил в текст Версальского договора, отправлялись на свалку истории: Франция признавала, что в реальности не могла ими воспользоваться. Возможностей легально применить силу в отношении Берлина у Парижа больше не было. Отныне у него «были связаны руки» ^[124].

В то же время у бриановской политики имелось и другое измерение. Впервые в истории международных отношений пацифистские идеи и настроения начали оказывать столь мощное влияние на дипломатию великих держав^[125]. Осознание разрушительных последствий Первой мировой войны, начавшееся внутри европейских обществ, вышло на мировой уровень^[126]. И идея «триады Эррио», и локарнская политика Бриана выросли из этого корня. В Локарно не просто исправлялась старая модель мирного урегулирования, созданная в Версале. Речь шла о попытке построить на ее фундаменте новую систему коллективной безопасности – «многосторонней политики, основанной на взаимопомощи и господстве международного права»^[127]. Как считалось, эпоха старых военно-политических альянсов, опиравшихся на понятие национального интереса, показала свою порочность и ушла в прошлое. «14 пунктов» Вильсона, Лига Наций, «дух Локарно» и даже ленинский Декрет о мире – все это были проявления нового взгляда на мировую политику, в которой сила должна была уступить место диалогу и многосторонним соглашениям, секретная дипломатия – публичным дискуссиям на саммитах, узко понимаемый национальный интерес – представлению о равноправии всех народов мира и их единстве в стремлении к миру. Сама война, веками воспринимавшаяся в качестве нормального способа снятия межгосударственных противоречий, была поставлена вне закона пактом Бриана-Келлога 1928 г.

Модель коллективной безопасности предполагала отказ от силового сдерживания. «Отныне считалось, – отмечает Ж.-А. Суту, – что безопасность необходимо поддерживать вместе с потенциальным противником, включая его в единую международную систему, а не действуя против него посредством формирования двусторонних союзов, которые, в определенном смысле, заранее определяли, кто будет фигурировать в качестве потенциального противника»¹. Ту роль, которую раньше играли альянсы, подкрепленные военными конвенциями и автоматически приводимые в действие, теперь должны были взять на себя многочисленные взаимно пересекающиеся пакты о ненападении и взаимопомощи, заключенные при арбитражных гарантиях Лиги Наций^[128][129].

Правовой департамент французского МИД в 1938 г. разъяснял, чем классический военно-политический союз отличается от пакта в духе коллективной безопасности: «Разница состоит в том, что, [заключая такой союз], мы не стремимся обеспечить мир с помощью общего усилия, направленного против агрессора. Государство, считая, что сохранение политического могущества другого государства представляет для него жизненный интерес, берет на себя обязательство защищать его в случае нападения, и по той же причине получает аналогичное обязательство в свой адрес»^[130]. «Коллекционирование пактов»^[131](accumulation des pactes) стало важной отличительной чертой французской дипломатии в 1920-1930-е гг. Особое значение придавалось идее всеобщего разоружения. Париж активно участвовал в работе специальных комиссий Лиги Наций, где обсуждалась проблема сокращения вооружений, и готовился к проведению международной конференции по разоружению, которая должна была открыться в 1932 г. в Женеве.

Французы тем охотнее пошли по пути строительства системы коллективной безопасности, что она соответствовала базовым устремлениям их внешней политики после войны: сохранение мира любой ценой и нежелание рисковать новым вооруженным столкновением с Германией. «Новая дипломатия» пользовалась подавляющей общественной поддержкой, настолько очевидной, что даже военные не могли с этим не считаться. Комментируя заключение Локарнских соглашений, Фош, вопреки всем своим опасениям, признавал: «Так или иначе, все ими довольны – Германия, Франция и даже Польша с Чехословакией. Это доказательство того, что они не так уж плохи. В любом случае они позволяют вздохнуть Европе»^[132]. На Парижской мирной конференции Клемансо пытался совместить вильсоновские идеи нового мирового порядка с жизненно важным для Парижа императивом национальной безопасности. После 1925 г. многим во Франции казалось, что сама эта дилемма являлась ложной: коллективная безопасность рассматривалась как возможность раз и навсегда закрыть вопрос о военной угрозе французским границам.

Однако в условиях 1920-х гг. новая концепция международных отношений, взятая на вооружение Францией, стала оружием слабого. Она лишь легитимировала в глазах элит и общественного мнения масштабное стратегическое отступление Парижа. С 1918 г. вся французская картина европейской безопасности строилась на факте контроля над Рейнской областью. В результате пересмотра этого фундаментального положения Версальского договора в ней возникала очевидная брешь. На фоне роста пацифистских настроений в обществе, которые исключали любое серьезное наращивание вооружений, командование французской армии оказывалось в весьма затруднительном положении. «Уравнение, которое ему предстояло решить, было тем более сложным, что [военным – авт.] приходилось иметь дело с реальной обстановкой во всей ее сложности, примирять все существующие точки зрения» ^[133], – отмечает Ф. Гельтон.

В 1924 г., после политического поражения Франции в ходе Рурского кризиса, которое серьезно ослабило ее международные позиции, и до разворачивания основных мероприятий военной реформы комментаторы из числа высших офицеров размышляли над тем, как действовать в случае утраты линии Рейна. Они приходили к выводу о том, что большое французское наступление в сторону экономических и политических центров Германии в этом случае становилось невозможным. Максимум, что могли предпринять войска прикрытия, развернутые на французской и бельгийской границе, – это небольшое продвижение вглубь демилитаризованной зоны с целью пресечь значительную концентрацию германских войск на левом берегу Рейна^[134]. Еще в 1922 г. маршал Петэн обрисовал мрачную перспективу в случае ухода французских армий из Рейнской области: «Что произойдет, когда мы больше не будем стоять на Рейне? Безопасность наших границ больше не будет обеспечена ни барьером Рейна, ни расстояниями. На случай нападения нам придется создать заслон непосредственно на месте» ^[135].

Обсуждение возможности строительства оборонительного рубежа вдоль границы с Германией началось сразу после подписания Версальского договора. Уже в мае 1920 г. Высший военный совет обсуждал проблему «обороны национальной территории». По поводу самой необходимости укрепления восточной границы Франции среди генералов не было разногласий. Все сходились на том, что «организованные укрепления», по словам генерала Дебене, «экономят живую силу в огромных пропорциях»^[136]