Каким увидели московские обыватели Александра Пушкина осенью 1826 года? Вероятно, большая их часть представляла себе поэта как на портрете из первого издания «Кавказского пленника» – кудрявым пухлым юношей с приятною улыбкой, воспевавшим «края Москвы, края родные». Но это был уже совершенно другой человек, написавший вскоре: «Москва оставила во мне неприятное впечатление…»

© Васькин А.А., 2016

«Его носили на руках»

В сентябре 1826 г. жизнь в Москве, «губернском городе, получающем журналы мод»^[1], оживилась необыкновенно, но не только в связи с пребыванием в старой столице Николая I, приехавшего на коронацию.

«Пушкин приехал», – зазвучало во многих домах и квартирах. «Пушкин приехал», – заскрипели перьями московские литераторы в своих дневниках. Собственно, коронация нового императора и привела Пушкина в Первопрестольную, – правда, весьма опосредованно. Его Величество пожелало встретиться с опальным поэтом в это, особо торжественное для себя время. Причем именно в Москве, в Малом Николаевском дворце Кремля (дворец в 1929 г. снесен вместе с Чудовым и Воскресенским монастырями).

В чем же истинная причина неожиданно проявившегося у Николая I желания лично познакомиться с поэтом? Вспомним, что за время стояло на дворе: только-только управились с декабристами, 13 июля 1826 г. повесили Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского. Поначалу их приговорили к четвертованию – самой жуткой на тот момент казни в России, а еще тридцать одного участника восстания – к отсечению головы. Но государь смилостивился, заменив четвертование повешением.

Николаю I, ставшему императором неожиданно для себя самого (письмо об отречении брата Константина от него долго скрывали; видимо, Александр I все еще надеялся на рождение сына), совершенно не хотелось начинать свое царствование с казни, да к тому же публичной. Многие еще помнили казнь Пугачева на Болотной площади. Николай сделал все, дабы не привлекать общественного внимания к самому факту казни, засекретив ее время и место. Скрупулезно подошли к отбору палачей, а ритуал разработал сам император. Декабристов должны были повесить в три часа ночи, но непредвиденные обстоятельства отсрочили казнь на ранний утренний час.

Белые ночи! В белые одежды обрядили и приговоренных. У троих повешенных в момент казни оборвались гнилые веревки – примета жуткая, свидетельствовавшая не только о невиновности, но и о неустойчивости самой власти, не готовой, боящейся открыто противостоять оппозиции. Николай I, новоявленный император, и вешать-то еще не научился. Пока не купили новые веревки в соседних к Петропавловской крепости купеческих лавках, трое приговоренных ждали своей участи.

Как ни старались, весть о казни быстро вырвалась за стены крепости и пределы Петербурга. 20 июля Петр Вяземский в письме к жене передает подробности: «О чем ни думаю, как ни развлекаюсь, а все прибивает меня невольно к пяти ужасным виселицам, которые для меня из всей России сделали страшное лобное место… Знаешь ли лютые подробности сей казни? Трое из них: Рылеев, Муравьев и Каховский – еще заживо упали с виселицы в ров, переломали себе кости, и их после этого вызвали на вторую смерть. Народ говорил, что, видно, бог не хочет их казни, что дóлжно оставить их, но барабан заглушил вопль человечества, и новая казнь совершилась».

Пушкин узнает об этом 24 июля, о чем свидетельствует зашифрованная запись под беловым автографом элегии «Под небом голубым страны своей родной». Сразу и не разберешь, что написал поэт: «Уос. Р. П. М. К. Б: 24». А вот как это расшифровывается: «Услышал о смерти Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Каховского, Бестужева 24 <июля 1826 года>».

А еще Пушкин рисует виселицу с пятью повешенными декабристами и незаконченной строкой: «И я бы мог как [шут ви…]», что можно трактовать как толкование поэтом процедуры казни в виде шутовского представления. Шуты – декабристы, развлекающие таким образом своего скучающего монарха.

Всех повешенных он знал, особенно хорошо Кондратия Рылеева, у которого подозревал «истинный талант» сочинителя. Александру Сергеевичу понравилась его дума «Войнаровский», на полях рукописи в сцене, изображающей казнь Кочубея, он написал: «Продай мне этот стих!». В дальнейшем это нашло отражение в «Полтаве». А в последнем письме, отправленном Пушкину незадолго до восстания, Рылеев обратился к нему чуть ли не с благословлением: «На тебя устремлены глаза России… Будь поэт и гражданин».

А как же повела себя Москва в декабре 1825 г.? Московские декабристы в отличие от своих петербургских единомышленников не решились поднять восстание и арестовать генерал-губернатора князя Д.В. Голицына. То были трудные дни междуцарствия и неуверенности в будущем, питавшейся слухами и домыслами, доходившими из Петербурга. В ночь с 16 на 17 декабря 1825 г. Голицын наконец-то получил письмо от Николая I, в котором говорилось: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего подобного».

Привезший пакет от царя генерал-адъютант Евграф Комаровский позднее вспоминал: «Я приехал в Москву в ночь с четверга на пятницу и остановился у военного генерал-губернатора князя Голицына. Он мне сказал, что ожидал меня с большим нетерпением, ибо в Москве уже разнесся слух о восшествии императора Николая Павловича на престол, а между тем официального известия он не получал. Князь Голицын послал за старшим обер-прокурором правительствующего сената московских департаментов, князем Гагариным, чтобы повестить господ сенаторов собраться в сенат для выслушания манифеста о восшествии на престол императора Николая I, и к архиепископу Филарету – для приведения к присяге в Успенском соборе в восемь часов утра. Я поехал с князем Голицыным в одной карете в сенат, где мне дан был стул. По прочтении манифеста и всех приложений, отправились в Успенский собор».

Генерал-губернатор «нужные меры» принял: 18 декабря в Успенском соборе москвичи торжественно присягнули новому императору. Николай остался очень доволен Голицыным и тем, как присягнула Москва. Особенно порадовал его подарок московского купечества, преподнесенный Комаровскому, – вызолоченный кубок на блюде, весьма древней работы, с тысячью червонцами и надписью: «Вестнику о всерадостнейшем восшествии на престол императора Николая Павловича от московского купечества». Очень приятно было слышать самодержцу, что «московские купцы называют наследника престола – своим кремлевским, ибо его высочество действительно родился в стенах сего знаменитого и древнего жилища наших царей».

Для Николая это были не пустые слова: чем ниже ему кланялась Москва, тем больше надеялся он, что не пожар, а даже искра в вечно строптивой старой столице не вспыхнет. Недаром писал современник: «В Москве высшее сословие или, лучше сказать, люди высшего образования, смотрели на это событие иначе, чем в провинции. Кроме весьма естественного сочувствия либеральным идеям, многие, весьма многие семейства лишились своих лучших членов, которые по прямому или косвенному участию в заговоре или даже по тесной связи с обвиняемыми были взяты».

Вот почему царь так щедро отблагодарил московские власти, на Рождество Христово 1825-го года пожаловав князю Дмитрию Владимировичу Голицыну высший орден Российской империи – Святого апостола Андрея Первозванного. Как сказано было в высочайшем рескрипте, Голицына наградили «в ознаменование того постоянного уважения, которым он пользовался от Императора Александра I, и сохранение в первопрестольной Столице примерного порядка, сопряженного с истинною пользою Отечества».

Это слово – «порядок» – станет одним из основополагающих девизов николаевского царствования, символом самодержавия. Порядок требовал, чтобы коронация состоялась в Москве, куда и отправился Николай I. Торжества растянулись почти на месяц и начались с церемонии коронации, или «коронования» (как тогда выражались), состоявшейся в Успенском соборе Кремля 22 августа 1826 г. Программа оказалась, как всегда, насыщенной и включала в себя представление императору и императрице Синода, Сената и иностранных послов, а также военных, придворных, предводителей дворянства, купечества и прочей челяди. Ну и конечно, балы – сначала в Грановитой палате 27 августа, затем в Благородном собрании 6 сентября, потом в домах богатейших московских вельмож. А еще торжественные обеды и маскарад в Большом театре. Чтобы их величества не устали, дни напряженной работы на балах и ужинах чередовались днями отдыха.

Автопортрет

Мрачное настроение государя то ли передалось москвичам, то ли, напротив, было вызвано настороженным отношением Москвы к царю. Все всё понимали, но вслух старались не произносить. Николаю очень хотелось, как говорится, сменить пластинку на что-то более оптимистичное. Актуальным стал вопрос о необходимости корректировки курса (выражение-то какое!) или хотя бы о намерениях. Но как это продемонстрировать? Посыл обществу должен быть знаковым, после чего сомневающиеся задумаются – а уж такой ли лютый тиран Николай Павлович? И хочет ли он действительно превратить Россию в одну большую Петропавловку? Быть может, он не такой и деспот, а, скорее, вынужден был на время им стать вследствие возникших обстоятельств непреодолимой силы и «временных трудностей». На самом деле он другой (вот и либерала Жуковского назначил воспитателем наследника престола). И даже сочувствует некоторым пострадавшим, «сообразуясь с Высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определённым», – так говорилось в приговоре суда над декабристами.

А тут как раз письмо Пушкина под руку попалось. Поэт писал «Всемилостивейшему государю» 11 мая 1826 г.: «В 1824 году, имев несчастие заслужить гнев покойного императора <…>, я был выключен из службы и сослан в деревню, где и нахожусь под надзором губернского начальства.

Но это все официальная хроника. А что же было между строк? По словам очевидца, коронационные торжества проходили в тени декабристских казней: «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, нет возможности: словно каждый лишался своего отца или брата. Вслед за этим известием пришло другое о назначении дня коронования Императора Николая Павловича. Его приезд в Москву, самая коронация, балы придворные, а равно балы у иностранных послов и у некоторых Московских вельможей, – все происходило под тяжелым впечатлением совершившихся казней. Весьма многие оставались у себя в деревнях; и принимали участие в упомянутых торжествах только люди, к тому обязанные по службе. Император был чрезвычайно мрачен; вид его производил на всех отталкивающее действие; будущее являлось более чем грустным и тревожным».^[2]

Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою.

Здоровье мое, расстроенное в первой молодости, и род аневризма давно уже требуют постоянного лечения, в чем и представляю свидетельство медиков: осмеливаюсь всеподданнейше просить позволения ехать для сего или в Москву, или в Петербург, или в чужие краи.

Всемилостивейший государь, Вашего императорского величества верноподданный Александр Пушкин.

Я, нижеподписавшийся, обязуюсь впредь никаким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них».

Аневризмом поэт называет расширение вен на ноге, о котором он периодически вспоминал, надеясь под предлогом лечения этой якобы смертельной болезни улизнуть в Европу. Так случилось и в этот раз: Пушкин готов на все: и здоровьем поклясться, и припасть к стопам, и раскаяться, и дать честное благородное слово, – лишь бы выпустили.

Николай I.

Рисунок А.С. Пушкина

Это покаянное письмо показалось Николаю I на редкость правдивым и, главное, очень кстати. И то, что уже 28 августа государь соизволил «высочайше Пушкина призвать сюда», свидетельствует о назревшей необходимости скорой доставки поэта в Москву. Почуял царь, что и место, и время для публичного прощения Пушкина подходит как нельзя кстати. Не в Петербурге его надобно принять, где в толпе жаждущих попасть на царскую аудиенцию поэт может и затеряться, а именно в Первопрестольной, превратив долгожданную встречу в историческую, сделав ее частью коронационных торжеств. В Петербурге он казнил, а в Москве простит.

Как только до Михайловского дошла депеша, Пушкин немедля собрался и 4 сентября поутру выехал в Москву. Везли его вроде и не под конвоем, но и глаз не спускали: согласно указаниям царя, поэт должен был добраться до Москвы «в своем экипаже, свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта». Пушкина доставили к царю незамедлительно в 4 часа пополудни 8 сентября 1826 г., прямо с дороги, он даже не завез багаж в гостиницу.

Разговор получился теплый. «Я, – говорил государь, – впервые увидел Пушкина после моей коронации, когда его привезли из заключения в Москву совсем больного и покрытого ранами – от известной болезни. Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге? – спросил его между прочим. – Стал бы в ряды мятежников, – отвечал он. На вопрос мой, переменился ли его образ мыслей и даёт ли он мне слово думать и действовать иначе, если я пущу его на волю, он наговорил мне пропасть комплиментов насчёт 14 декабря, но очень долго колебался прямым ответом и только после длинного молчания протянул мне руку, с обещанием – сделаться другим», – рассказывал М.А. Корф.

Царю и поэту было о чем поговорить. Познакомиться они могли бы еще в 1811 г., ибо Царскосельский лицей и создавался с целью воспитания в нем братьев Александра I, дабы избавить их от тлетворного влияния матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Но не сложилось: Николая и Михаила растил граф Матвей Ламздорф, сторонник жестких педагогических методов и даже рукоприкладства. А Пушкина нянчила сказочница Арина Родионовна, тоже не последний человек.

Представ пред светлыми государевыми очами, Александр Сергеевич вышел от монарха «умнейшим человеком в России». Николай I словно специально сказал это вечером на балу Д.Н. Блудову после встречи с Пушкиным 8 сентября 1826 г. Слова эти тотчас разошлись по Москве.

Пушкин дал большую пищу не только москвичам, но и исследователям своего творчества и этим письмом, и своим разговором с царем. И всегда его пытались оправдать, подверстать под господствовавшую идеологию. Каждый трактовал Пушкина так, как было нужно. В частности, Ю. Лотман утверждал, что Пушкин «желал направить молодого государя на путь реформ». Но вряд ли поэт мог иметь такое огромное влияние на царя, чтобы куда-то его направлять. Николай I и стихи его не читал до этого разговора, а вот декабристы читали Пушкина. «В бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством», – писал Жуковский Пушкину 12 апреля 1826 г. из Петербурга.

Думается, итоги беседы устроили обоих. Николай был рад тому, что проект «Пушкин» удался. Он и вызвал-то его к себе не только как поэта, а как яркого выразителя общественного мнения, которое Николаю было совсем не безразлично после казни декабристов. Простив Пушкина, он будто приручил его, сделав «своим» поэтом (словцо Николая), с чем Александр Сергеевич согласился.

А Пушкин – он «подружился с правительством», получил разрешение проживать в Москве и освобождение от общей цензуры. А что еще надо изголодавшемуся в провинции поэту? В Михайловском даже сыру приличного не было, что однажды заставило Александра Сергеевича просить своего брата Льва прислать этот редкий продукт (жаль, что после отъезда Пушкина Арина Родионовна его выбросила – плохо пахло!).

Отныне его цензором стал сам Николай I, что ставило поэта в особое привилегированное положение – жаловаться на цензуру государя оставалось только Господу Богу. Естественно, что такой ход событий заведомо определял Пушкина в число сторонников царя, а как же иначе – получить такое доверие монарха не могло означать ничего иного.

И если Николай I лишь выразился про «умнейшего» человека на словах, то поэт, отдавая должное, отразил свои впечатления в стихотворении «Стансы», опубликованном в январе 1828 г. в «Московском вестнике»:

 
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
 
 
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
 
 
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.
 
 
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
 
 
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.
 

После встречи с государем поэт был настолько воодушевлен, что позволил себе сравнить Николая Павловича с Петром Великим. А казни – это ничего, вон Петр самолично рубил головы стрельцам, а сколько дел наворотил, в Европу целое окно прорубил (до сих пор из него дует), а ради этого можно и потерпеть немного.

Итак, везли Пушкина на коронацию Николая I, а привезли на его собственную коронацию – первого поэта России. Уехавший из Москвы двенадцатилетним мальчиком, он вернулся в родной город «идолом народным»: «Москва приняла его с восторгом. Везде его носили на руках. Слава Пушкина гремела повсюду; стихи его продавались на вес золота, едва ли не по червонцу за стих; «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыгане» читались во всех гостиных», – вспоминал А.Н. Муравьев.

Затем, правда, восторг сменился более сдержанным отношением. Как отмечает И.В. Немировский: «Возможно, что Пушкин не вполне осознавал, что в сентябре 1826 г. москвичи и «короновали» его в пику императору». ^[3]

Но это было потом, а пока из Кремля поэт отправился в нумера отеля «Европа», располагавшегося в доме Часовникова, в самом начале Тверской улицы (дом этот, естественно, не сохранился). Затем – к дяде на Старую Басманную, затем к… После пятнадцатилетней разлуки с Москвой Пушкин был нарасхват.

На старом архивном плане 1804 г., хранящемся в Центральном архиве научно-технической документации г. Москвы, показано владение коллежского асессора Ивана Скворцова. Именно во владении Скворцова и стоял дом, где в 1799 г. родился Александр Пушкин. Двор находился на пересечении современных Малой Почтовой улицы и Госпитального переулка. Сегодня на этом месте – безликое административное здание

Родня близкая и дальняя, арзамасцы, знакомцы по южной ссылке, московские литераторы, бывшие лицеисты, будущие кредиторы по карточным долгам и, наконец, женщины – таков был круг, окольцевавший Пушкина московской осенью 1826 г., и у всех надо было побывать, почитать свои стихи и послушать чужие, засвидетельствовать почтение, оказать внимание, и т. д., и т. п. А сколько новых людей хотело с Пушкиным познакомиться…