Алекс протянул ему паспорт и кипу банкнот.

– Здесь тысяча злотых и пятьсот бакинских. Доберешься до Хохляндии – брякни мне на домашний, у меня дома всегда кто-нибудь есть. Сообщишь о прибытии. Если не брякнешь – будем знать, что тебя приняли.… Потерпишь?

Лёха улыбнулся.

– А если я скажу, что мне эти полтора месяца будет невмоготу посидеть – ты сам в Перемышль поедешь? Перетерплю, чего уж там…

– Ну, тогда всё. Твой автобус до Жешува через двадцать пять минут отправляется – мне в рецепции паненка доложила. Так что – счастливого пути! Ни пуха!

– К чёрту! – отрубил Лёха и, пожав руки оставшимся у гостиницы товарищам, не спеша, направился к автовокзалу.

Алекс обернулся к двоим оставшимся своим спутникам.

– Теперь – пункт номер два. Саня, ты сейчас у нас – прима-балерина Большого театра. Задача у тебя простая, как три копейки: заходим в бар, и, если видим бело-голубых – ты подходишь к стойке и заказываешь выпивку. Кладёшь лопатник на стойку. Запомни этот момент – от него всё зависит. Как только положил лопатник – типа, приготовился рассчитываться – ближайшему фанату «Леха» говоришь какую-нибудь гадость. Но говоришь так, чтобы слышал только он и его коллеги. Он тебе тут же рихтует физиономию, мы подписываемся, и устраиваем небольшую битву под Матеёвицами^[5]. Полиция примчится сразу – постерунек вон, напротив. То есть убить или всерьез покалечить мы кого-то вряд ли успеем, да и нас вряд ли крепко помнут – ежели планида окажется к нам спиной.

Одиссей почесал затылок.

– Алекс, мы ж тут типа чужие.… Как бы проблем не навалилось.

Его собеседник покровительственно улыбнулся.

– Познаньцы здесь еще чужее. Ты учти, когда мы говорим о поляках – говорим вообще-то о трех или четырех разных народностях. Здесь, где мы сейчас стоим – была Российская Империя, её Привислянский край. Со здешними аборигенами мы общаемся свободно, и они наш типа польский отлично понимают. Познань была Германией, и тамошний польский язык мне лично почти непонятен, да и русский там понимают с трудом. Так что здешние и познанцы – две очень отличных друг от друга нации, с очень разной ментальностью и исторической судьбой. Может быть, поэтому и посейчас у местных с великопольскими очень и очень большая недружба. Вражды, конечно, открытой нет – всё ж формально они единая нация – но в нашем случае менты будут за нас стопудово: какие-то, блин, познаньские отморозки напали на коммерсантов из Беларуси! Мы, чтоб ты знал, в этой местности частенько лук и яблоки закупаем, так что, сам понимаешь, малую толику в бюджет этого Гарволина потихоньку вкладываем. Район этот сплошь крестьянский, доход здешние селяне имеют только с земли, местные власти в экспорте своей продукции заинтересованы кровно. Поэтому в благожелательности местных ментов к нам можешь не сомневаться. Так вот, с того момента, как нас примут и поволокут в мусарню – ты Алексей Татаринов, у которого злые познаньские фанаты стырили паспорт. Лопатник в свалке наверняка кто-нибудь приберет, а нет – мы сами его на пол типа случайно сбросим.

– И что, этого будет достаточно? – удивился Одиссей.

Алекс терпеливо разъяснил:

– Нет, этого будет мало. Но с бумагой из здешней мусарни мы тут же отправимся в наше консульство в Варшаве, где тебе, Алексею Татаринову – а мы со Славой на Библии поклянемся, что ты – это ты – так вот, там тебе выпишут разовый пропуск на проезд границы. Для консульских сидельцев это – обычное дело. Белорусов в Польше каждый год бывает по полтора миллиона, из них сто-сто пятьдесят раззяв и балбесов, которые теряют свой паспорт, всегда найдется. Так что это дело в консульстве поставлено на промышленную основу, и ксиву тебе выпишут за часа полтора – тем более, у них на руках будет бумага из гарволинской полиции, где подтверждается твоё имя и фамилия. Консульский сбор уплатим – и можем отправляться в любезное Отечество.

– А Лёха? – Одиссея в этом раскладе пока всё устраивало, но не получится ли так, что за его успешное возвращение на Родину кто-нибудь сурово поплатиться?

– А Лёха, как ты уже слышал, перейдёт границу с Украиной. Конечно, могут и его по компьютеру пробить, но для этого он должен вызвать подозрение у погранцов поляцких; а он всё сделает так, чтобы подозрений не вызвать. На крайняк – ежели его пробьют и с удивлением узнают, что границу оный гражданин уже пересёк – отсидит полтора месяца за нарушение правил пересечения рубежа, да поляки ему штамп запретительный на год впендюрят. Криминала ж нет никакого!

– Тогда пошли? Где нам удобнее это сделать? – Одиссей вопросительно глянул на Алекса.

Тот вздохнул, перекрестился и, оглядевшись, решительно кивнул на ближайшее заведение:

– Туда!

В гомонящем и галдящем баре обстановка была, как в любом подобном заведении в любом уголке Земли – сигаретный дым, пиво, бубнящий в углу телевизор; Одиссей, увидев у стойки троицу парней явно фанатского вида, украшенных бело-голубыми шарфами – решительно направился в их сторону.

Как бы случайно толкнув самого рослого из фанатов «Леха» (и к тому же не извинившись), Одиссей, как и велел ему Алекс, выложил на стойку бумажник и, обратившись к бармену, произнес на польско-белорусской трасянке:

– Прошам тшы куфли пива и тшы фрытки з паприкою.

Бармен молча кивнул и, отойдя к крану, принялся наливать пиво. Одиссей, обернувшись к недружелюбно глядящему на него познаньцу – произнёс вполголоса, так, чтобы не слышал бармен:

– Цо, курва, глёндашь? Ходжь до дупы, пся крев^[6]!

Познанец в первую секунду остолбенел от такой наглости – его глаза едва не вылезли из орбит – но, надо отдать ему должное, оторопь продолжалась у него крайне недолго. Тут же, не прибегая к ответным оскорблениям, познанец развернулся и с размаху врезал Одиссею кулаком в левую скулу.

Ого! В глазах заплясали огоньки, потолок пошатнулся – но, устояв, Одиссей, не очень надеясь на своё боксёрское мастерство (вернее, зная, что его нет), ринулся в ближний бой, и, успев правой рукой крепко сжать шею познаньца до того, как тот повторил удар – левой дважды изо всей силы зарядил ему под дых. Внутри атакованного познаньца что-то явственно хрустнуло, и только что яростно сопротивлявшееся тело как-то враз обмякло; но, как через секунду понял Одиссей, это было только началом…

Товарищи оскорблённого познаньского фаната слышали, что Одиссей сказал их земляку и единомышленнику, и, увидев, что между их товарищем и пришлым русским завязалась потасовка – ждать не стали, мгновенно вступив в драку; получив чувствительный удар по почкам, Одиссей на мгновение ослабил хватку – и тут же мир обрушился на него всем своим многосоттысячным весом – третий фанат «Леха» засадил ему с размаху в челюсть; вспышка, мгновенная оглушающая тишина – и стремительно удаляющийся потолок, ножки стульев у стойки, удар головой о пол – и вдруг наступившая блаженная тьма…

Очнулся он уже в полицейском участке; о том, что это был именно участок – свидетельствовал сначала специфический запах, а затем, когда Одиссей открыл глаза – решетка, отделяющая место его «отдыха» от коридора, по которому время от времени шныряли люди в форме. Алекс со Славой, сидевшие на шконке напротив, увидев, что Одиссей подаёт признаки жизни – обрадовались, как дети.

– О, живой! А ты говорил – в больницу! – Слава подошёл к Одиссею и, сочувственно покачав головой, добавил: – Ты б нам сказал, что навыков в рукопашке у тебя негусто, мы б чё другое придумали.… О как тебя разделали! – Чуть покровительственным тоном добавил он (хотя здоровенный, быстро наливающийся сине-зеленой темнотой, бланш под левым глазом Славы вовсе не говорил уж о каком-то его совсем немыслимом мастерстве в рукопашном бою).

Одиссей попытался встать; голова бешено закружилась, но он, отстранив пытающегося ему помочь Алекса – всё же сел на шконку. Ого! Однако.… Во рту – мерзкая каша из сгустков крови и осколков зубов, левая скула пылает, как будто на неё компресс из уксусной эссенции наложили, почки болят так, как будто в них – камни величиной в кулак. Повесились, однако…

Одиссей, не имея возможности говорить – рукой указал Славе на стоящую в углу урну, и, когда тот поднёс её поближе – старательно, в три приёма, повыплёвывал изо рта чёрные сгустки крови и костяное крошево, стараясь уберечь язык от торчащих во рту обломков бывших зубов. Алекс подал ему здоровую железную кружку с тепловатой и отдающей каким-то лекарством водой – и Одиссей прополоскал рот, выплёвывая розовую пенящуюся воду в ту же урну.

Ну что ж, вроде полегчало, хотя рваные лохмотья ткани внутри ротовой полости продолжали сочиться кровью; Одиссей поставил урну у своих ног, чтобы иметь возможность эту кровь сплёвывать. Блин, хоть бы не все зубы вынес ему этот фанат «Леха»… А кстати, интересно, чем закончилась драка? Он осмотрел своих товарищей – кроме фингала у Славы, других видимых повреждений у них не наблюдалось. Интересно, а что с противоположной стороны?

– А где наши… оппоненты? – спросил он у Алекса, едва ворочая языком в непривычной для того среде; пока рваные раны во рту заживут, да пока удастся как-то решить вопрос с протезированием – он знал, что ему еще придётся намучиться, сплёвывая кровь и раня язык об осколки зубов…

Алекс улыбнулся.

– А в больнице! Тебя тоже хотели туда свезти, но Слава запротестовал, объяснил тут капитану, что нам срочно домой надо, а в больничке вся песня может затянуться. Да и выбитые зубы дома у нас лечить не в пример дешевле… Тебе что-то вкололи, чтобы сердце не остановилось от шока – и сюда привезли. А наших гавриков – прямиком в травму; ты там одному ребро сломал, а у двоих – благодаря нам со Славой – проблемы с челюстью и перелом предплечья. Повреждения не шибко серьезные, но и не шутейные, так что ребятишки недельки три будут отдыхать у здешних травматологов.

– А кто… виноват? С юридической… точки зрения?

Алекс насмешливо оглядел Одиссея.

– Ну, вот как ты думаешь, если двадцать свидетелей в один голос заявили, что первым тебе впаял познаньский фантик – кого здешние мусора объявят крайними? Меня капитан полчаса уламывал заяву не писать – дескать, у них из-за этих фанатов и так постоянные проблемы, зачем мы будем им статистику портить, всё равно мы ж тут правосудия дожидаться не станем.… В общем, разрешил я ему себя уговорить; к тебе сейчас доктор придёт, осмотрит, определит степень повреждений – и, ежели он признает тебя транспортабельным, то мы переночуем в гостинице и утром чухнем в Варшаву. Бумагу я уже выправил, там менты подтверждают своим честным словом, с подписями и печатями, что у тебя, Алексея Татаринова, во время драки был похищен паспорт. Данные которого они, блин, не поленились у рецепторши нашего отеля списать, службисты.… У тебя вообще как самочувствие?

Хм, хороший вопрос…

– Утром буду, как штык. А пока полежать бы часов десять… – Чёртовы обломки зубов ужасно мешали говорить, язык то и дело царапался о них; было не столько больно, сколько неприятно.

Алекс кивнул.

– Завтра утром и решим; может, сразу поедем, а может – ежели тебе будет не шибко комфортно – подождём денек, над нами не каплет. Гут?

Одиссей кивнул, соглашаясь.

В коридоре мелькнул белый халат – и в сопровождении сержанта в арестантскую вошёл пожилой коренастый врач с усами а ля Пилсудский, всем своим видом внушающий уважение к медицине вообще и к гарволинским эскулапам – в частности.

Медицинский осмотр много времени не занял. Послушав Одиссея, внимательно исследовав его ротовую полость (а, заодно, заставив хорошенько прополоскать её раствором марганцовки и какой-то вонючей жёлтой жидкостью), задав дежурные вопросы о тошноте и головокружениях (понятно, эскулап подозревал сотрясение мозга), и, выписав пяток разных наружных и внутренних лекарств для заживления его ран – врач признал пострадавшего в драке ограниченно годным к транспортировке на близкие расстояния, то бишь – до Варшавы и Бреста. Затем они по несколько раз расписались в разных полицейских протоколах, подписали отказ в возбуждении дела по факту избиения, а напоследок (уже у крыльца полицейского участка, за кустом акации) Алекс еще и маханул с двумя сержантами и весьма довольным таким решением щепетильной проблемы капитаном по стакану коньяка в знак нерушимой белорусско-польской дружбы.

Одиссей рассмотрел бумагу, выданную для него Алексу в гарволинской полиции. Теперь он Алексей Татаринов, житель города Бреста, коммерсант… Непрошенная горечь подобралась к горлу; неизвестно, кем он станет послезавтра, после пересечения границы – но Александром Леваневским ему уж точно в ближайшие годы не бывать! Он перестал им быть в ту секунду, когда, углядев в ночи возвышающиеся в кузове арендованного Яношем Фекете грузовичка картонные коробки – сиганул вниз с третьего этажа тюремной больницы, немало опасаясь промахнуться. С этого момента Александр Леваневский на долгие десять лет становился разыскиваемым венгерской юстицией (а, кстати, и Интерполом) беглым уголовным преступником, и уже никак и никогда, никаким образом не сможет, не рискуя оказаться вновь за решеткой, навестить родной дом и погреться у домашнего очага. Мама, знакомые, родственники, друзья.… Всё это еще только придётся забыть, а потом ещё нужно будет найти в себе силы решительно перечеркнуть тридцать три года прожитой жизни – и начать всё с чистого листа. Знать бы сейчас – сможет ли он сделать это?

Он достал из внутреннего кармана фотографию с надписью на обратной стороне, сделанной почти два года назад карандашом для век. Вот так-то, милая Герди.… Твой Александр Леваневский, которого ты знала раньше – четыре дня назад превратился в бесправного беглеца, растворившегося на просторах Евразии, в неуловимый миф и бесплотный призрак когда-то существовавшего человека; и теперь в твою дверь постучит – если, конечно, ему еще удастся это сделать – совсем другой человек. Узнаешь ли ты его? Примешь ли? Да и захочешь ли принять?

Я очень хочу верить, что произнесенное тобою два года назад в тюремной больнице Будапешта обещание всё еще в силе, что ты по-прежнему ждешь меня, каждый вечер в шесть часов вглядываясь в сгущающиеся сумерки. Я верю в тебя – и только эта вера заставила меня перешагнуть через оконный пролёт и прыгнуть в казавшийся сверху таким маленьким кузов грузовичка; вера и надежда, порождённая ею. И ещё любовь – потому что нельзя человеку жить без любви; я знаю, что до сих пор жив лишь потому, что люблю тебя, Герди.

Я свободен! Пусть пока наполовину, пусть для того, чтобы окончательно избавиться от угрозы ареста, мне еще предстоит двое суток жить под дамокловым мечом – но главное уже сделано. Я дышу воздухом свободы, одним воздухом с тобой, мой немецкий Рейнеке Лис со стальными глазами.… У нас с тобой есть сын, и поэтому у нас есть будущее – и неважно, под какой фамилией мы будем это будущее строить! Важно другое – я люблю тебя; эта любовь вырвала меня из-за тюремных стен, и я знаю, что она же приведет меня к тебе – рано или поздно. Я не могу пока постучать в твою дверь в доме номер девяносто два по Мартин-Лютер-штрассе, как обещал, в шесть часов – мне надо уладить кое-какие формальности – но я знаю, что очень скоро я сделаю это…. Обязательно сделаю!

Одиссей аккуратно уложил фотографию обратно во внутренний карман куртки, сложил казенную бумагу, положил её в карман брюк – и, вздохнув, направился к гостинице, немного припадая на левую ногу; с этой минуты для него начиналась новая жизнь, и ответ на вопрос, какой она будет – оставался пока за наглухо задернутым пологом мрака неизвестности…

* * *

Подполковник Левченко поднимался на второй этаж Управления, весьма довольный проведённой операцией. Правда, теперь на его голову сваливалась целая куча проблем по легитимизации новоявленного Бондаренко Александра Мирославовича, каковая легитимизация потребует целой тучи вспомогательных документов, начиная от военного билета и кончая справкой из ЗАГСа о расторжении брака – но главное было сделано. То, что у майора Ведрича по этому поводу будет пару недель болеть голова – так на то майор и занимает такую должность; пущай на двоих со своим капитаном выискивают расформированные воинские части, разорившиеся фирмы и канувшие в лето ЖЭКи, чтобы новоявленный гражданин вильной, самостийной та незалежной Украины мог стать добропорядочным членом общества, получив полные права этого самого гражданства, включая возможность избирать и быть избранным.… Если, конечно, таковые права нашему украинскому неофиту когда-нибудь понадобятся. На то майор и получает своё жалованье. А у самого подполковника теперь задача одна, приятная во всех отношениях – доложить Калюжному о блестящей проведённой переброске.

– Разрешите, Максим Владимирович? – спросил Левченко, приоткрыв дверь генеральского кабинета.

– Давай! – генерал махнул рукой, продолжая внимательно и, как показалось подполковнику, без особой радости на лице читать какую-то бумагу.

Когда Левченко вошёл и прикрыл за собой дверь – генерал, отложив в сторону листок с короткой надписью от руки, глянул на подполковника и, потеплев глазами, спросил:

– Удачно?

– Так точно. Сегодня отзвонился на мой оперативный, где-то час назад. Уже три дня в Бресте, два часа назад от Тетриса получил на руки паспорт и деньги.