Глава первая

* * *

– Эгер хайятта ми?^[1]

Что? Вот чёрт, голова, как будто свинцом налита, в ушах глухой шум, все вокруг в какой-то пелене…. По ходу, ранение у него не смертельное, хотя… Кто эти черти в «песчаном» американском камуфляже? Не американцы – точно; у тех, конечно, в армии всякой твари полно, но такого, чтобы из пяти военнослужащих все пять носили кудрявые семитские бороды – это вряд ли, перебор, Да и форма у этих какая-то старая, изрядно ношеная, что называется – «второй срок», в такой солдаты – хоть американские, хоть наши, это без разницы – ходить брезгуют, чай, не оборванцы какие-нибудь, регулярная армия.… А эти хлопцы, по ходу, донашивают это шматьё за кем-то, и, стало быть, они – НЕ армия; вот только кто?

– Эгер тюрк аламат?^[2]

Настойчивый, зараза…. Что ему ответить? И на каком языке? Кажись, отвечать придётся – эвон как он решительно мне в бок автоматом тычет…. Любопытство его, вишь, разбирает. Ладно, отвечу, всё одно ни хрена не понимаю, что он там балакает…

– Украина. – Я ж украинец по паспорту…. Хотя…. Где тот пачпорт? По ходу, не у них, точно – раз любопытствуют так настойчиво. Где-то у меня в карманах? Если бы был – эти, в камуфляже, ещё вчера вытащили бы; хотя и редко я в сознание приходил, но помню, как они меня тщательно шмонали после перевязки…. Телефон забрали, с которого я последнее письмо отправил. Деньги – ну, это мелочь, сотни полторы от силы…. Чёрт, куртка! Паспорт – в куртке! В нагрудном кармане! А куртку, помнится, перед самой заварухой одел Туфан…. В ней его, кстати, и успокоили – шесть или семь пулевых, как минимум три – смертельных, в голову…. То есть украинец – выходит, как раз покойный Туфан Сарыгюль, а я, получается – турок? Хорош турок, три слова по-турецки….

Допрашивавший осклабился.

– Украина? Наташка? Давай-давай?

Дались им эти наташки…. Да, ничего не скажешь, шлейф после себя наши бабы оставили в Турции и в прочих египтах – стыдобы лет на сто, не меньше.… Хотя, по ходу, то, что я – украинец, его вроде как обрадовало. Ладно, посмотрим, что будет дальше.

Дальше в палатке появился давешний доктор – который позавчера, сразу после короткого, но яростного огневого боя, делал ему перевязку. Ничего, опытный, чертяка….

Доктор уверенно уселся у его импровизированного ложа, посчитал пульс, послушал сердце, осмотрел перевязанную рану, перебросился парой фраз с охранником – чёрт его знает, на каком языке! – а затем, достав из саквояжа пачку одноразовых шприцов и несколько коробок с ампулами, деловито принялся готовить укол.

Что этот эскулап ему собирается колоть, интересно? Переливание крови вчера он ему сделал весьма ловко – а, учитывая, что происходило это в голимой пустыне, то даже мастерски – а сегодня, судя по склянкам, будет вкачивать глюкозу и ещё что-то, не разобрать, что там на них написано…

Игла шприца вошла в предплечье махом, он практически ничего не почувствовал. Доктор ловко опустошил один шприц, второй, третий…. По телу вдруг разлилось мягкое тепло, боль, до сих пор нудно терзавшая раненое плечо, исчезла, вместо неё он почувствовал вязкую истому. Обезболивающее, по ходу, весьма неслабое…. Однако здесь не церемонятся с подбором медикаментов! Хотя – медикаментов ли? Странная реакция организма…. Как будто его накрывают невесомым пуховым одеялом. Что ж так в сон тянет? Глаза закрываются помимо воли, слабость в конечностях, шебуршание доктора всё дальше, дальше…. Спать, спать…. Аллаху ак….

* * *

Ага, кузов грузовика. Давешний часовой – дрыхнет, привалившись к борту. Штабель деревянных ящиков в противоположном углу, судя по всему – из-под какого-то военного имущества; на полу – груда чего-то вроде палаток, какое-то железо…. Жаль, что темно, не разберешь, что на этих ящиках написано – а что написано, видно, белеют какие-то буквы…. Сначала показалось, что стоим, но теперь ясно – по едва слышному гудению мотора и трансмиссии, по подрагиванию кузова – нет, не стоим. Куда-то едем – причём едем медленно, осторожно. За бортом – глухая ночь, в прорезь брезентового тента видать иссиня-чёрное небо с хороводом ярких, совсем не русских, звёзд. Холодно, чёрт!

Интересно, куда это мы едем? Судя по расположению Большой Медведицы – куда-то на юго-запад; хм, любопытно.… В Сирию? Что не в Мосул или Эрбиль – точно; и что не по проторённой дороге, тем более – не по шоссе – тоже ясно. Грузовик армейский, полноприводный, и чешет прямиком по пустыне – эвон как его на кочках-то подбрасывает…

Одиссей ощупал повязку на раненом плече; бинт приятно-свежий, перевязка сделана максимум часа полтора – два назад. Значит, бинтовали, пока он в бессознанке лежал.… Стало быть, нужен им живой, раз так заботятся. Что радует – хотя, подумавши, радость здесь небольшая. Мало ли для каких целей им живой европеец нужен… Чёрт, пить охота – спасу нет! Этого, что ли, разбудить?

– Эй, часовой! Часовой!

Дремавший у дальнего борта бородач проснулся, спросонья дёрнулся, едва удержав винтовку – что любопытно, не «калаш» и не М-16, а тридцать третий «Хеклер-Кох» под ремингтоновский патрон, хорошую, надёжную немецкую машинку – после чего, протерев глаза, вопросительно уставился на Одиссея.

– Воды дай! Воды! Вассер! Или как там, по-вашему…

Бородач кивнул, достал откуда-то из-за спины здоровенную баклагу, литра на полтора, свинтил крышку, и, перегнувшись через груду палаток – протянул её Одиссею.

Чай! Прелесть какая! Не горячий, но и не едва тёплая бурда, в самый раз пить! Что-то, а чай в здешних местах заваривать умеют…

Одиссей в три подхода опустошил баклагу, благодарно кивнул своему поильцу, а затем, с немалыми усилиями (раненое плечо не сказать, чтоб шибко болело, но туго наложенная повязка изрядно сковывала его действия) перекинул пустую ёмкость владельцу. Тот потряс её над ухом, удовлетворенно кивнул, а затем спросил:

– Аш мысын? – и для наглядности изобразил процесс черпания еды ложкой из миски. Ага, ясно, спрашивает, буду ли я есть. Ну, вот а как ты думаешь, чёртушка, если я последний раз ел в ночь на Крещение – уж не знаю, сколько дней назад? Одиссей согласно кивнул и бросил часовому – скорее, для проформы:

– Буду. Что у тебя на ужин?

Тот не ответил, подтянул к себе рюкзак, достал из него пластиковую коробку, открыл её, и таким же макаром, как и баклагу – протянул Одиссею.

Кило с лишним где-то. Недурно.… Так, что у нас тут на ужин? Ага, судя по запаху – куски жареного мяса, какие-то запечённые овощи, жёлтенькие кругляши – понятно, курага, какая-то зелень…. По набору продуктов ясно, что эти непонятные хлопцы считают его ценной добычей – каковую надобно содержать прилично; другие на их месте сухой лепешкой и ломтем овечьего сыра ограничились бы – а эти, смотри, почти ресторанный обед ему подготовили. Чтоб, значит, раненый пленник за обильным достарханом позабыл, что он в плену…. Ладно, что там будет впереди – неизвестно, но подкрепиться в любом случае надо – силы нам ещё ох как могут понадобиться!

Ужин (или обед? Чёрт его разберёшь…) оказался недурён. Знать бы ещё, куда мы едем…. У этого, что ли, спросить?

– Сарбоз, куда едем, не скажешь? Мосул, Эрбиль, Багдад?

Тот отрицательно покачал головой.

– Багдатта кетмийор. Диелим бизим комутан гитмек!^[3]

Вот чёрт нерусский…. Ладно, рано или поздно – выясниться, куда мы едем; теперь же, после такого славного приёма пищи… как там говорили, на картошке – «После сытного обеда, по закону Архимеда, полагается поспать»? Ну вот, не будем нарушать традиций – тем более, ночь на дворе.

И Одиссей, улегшись поудобнее, смежил веки – в конце концов, удастся ли ему ещё вот так безмятежно поспать на свежем воздухе в ближайшее время?

* * *

– Что выяснили?

Левченко развёл руками.

– Ничего нового. Источники генерала Третьякова сообщают то же самое, что передал три недели назад Хаджеф – курдские ополченцы двадцать первого января доставили в Мосул, в американскую миссию, труп одного из напавших на патруль. При нем обнаружен паспорт на имя Александра Тищенко, жителя Днепропетровска, гражданина Украины. Поскольку у трупа два пулевых ранения в голову, в область лица, с частичным разрушением костей черепа – то определить, похож ли оный труп на свою фотографию в паспорте, решительно невозможно. Американцы, во всяком случае, официально считают погибшего налётчика Тищенко. Второго нападавшего, чей паспорт и прочие документы были найдены в брошенной на месте боя легковой машине «рено» – гражданина Турции Туфана Сарыгюля – не обнаружено. Ни живым, ни мёртвым. Это всё.

– А сообщение от убиенного на поле брани Тищенко, он же Одиссей, получено через двое суток после его смерти, если точнее – то через пятьдесят два часа.… С того света?

Левченко пожал плечами.

– Может, он его отправил до боя…

Генерал саркастически добавил:

– И шло оно до Москвы два дня и две ночи, потому как вёз его лихой посыльный на игреневом коне…. Так, что ли?

– Всяко бывает…

– Всяко – да не всяко! Мне вон Загородний доложил – его специалисты все проверили, отправлено это сообщение за одиннадцать с половиной минут до получения. Двадцать второго января в семь часов двадцать шесть минут утра по Москве. Когда тело предполагаемого отправителя уже сутки, как в морге в Мосуле загорало. Так что – жив наш Одиссей! А вот его напарник – девяносто девять процентов, что убит. – И тут же, сделавшись серьезным, добавил: – Вот только то, что в течении девятнадцати дней наш парень на связь не выходит – меня серьезно настораживает.… А то, что люди Хаджефа обшарили весь иракский Курдистан и ни одного следочка нашего странника не нашли – настораживает ещё больше!

– То есть вы полагаете, что доставленный в Мосул труп – это тело Туфана Сарыгюля? – Левченко вопросительно посмотрел на своего шефа.

– Получается так. Надо бы, раз уж такая беда, Оксану его известить…. Гончаров передавал, что ничего хорошего она от этого задания не ждала, была уверена, что добром эта поездка не кончится. Вот она добром и не кончилась…. Левченко, простой вопрос на формальную логику – если наш парень жив, но почти три недели о нем, ни слуху, ни духу – что сие значит?

Левченко вздохнул.

– Ничего хорошего. Либо он тяжело ранен и лежит где-то, обездвиженный… либо находится в руках людей, ни разу не заинтересованных в том, чтобы наш парень смог подать о себе весточку.

Генерал кивнул.

– Или то и другое. Что, скорее всего…. В любом случае, мы ему сейчас ничем и никак помочь не сможем – до тех пор, пока он сам не объявится, не важно, каким образом. Согласен?

– Согласен.

– Как он с нами может связаться?

– Телефоны наши оперативные во всех трех сопредельных государствах – в Эрбиле, Диарбакыре и Алеппо – он знает. Адреса электронной почты – также. Достаточно ему оказаться хотя бы на минуту-другую у таксофона или у компьютера с доступом в интернет – как мы получим от него сообщение. Ну, а дальше – исходя их обстановки…

Генерал кивнул, затем встал, прошёлся по кабинету, закурил – и, выдохнув первый клубок сизого ароматного дыма, сказал задумчиво:

– Знать бы ещё, в чьих он руках нынче находится – всё было бы легче…

* * *

Неизвестность – самая страшная пытка; три недели глухой, безнадежной, иссушающей нервы, холодной неизвестности – куда хуже любых вырываний ногтей и «испанских сапожков» – он это прочувствовал на себе. Отшельники, ушедшие в пустыню от соблазнов окружающего мира, дабы постичь истину – были чертовски крепкими духом дядьками…

Его привезли на рассвете в какой-то заброшенный, по виду – давно оставленный людьми – кишлак (или аул, как у них такие заимки в пустыне называются?). Несколько саманных мазанок, окруженных глухим глиняным забором, десяток чахлых олив, сбившихся в испуганную стайку у ветхого полуразрушенного колодца, арык, в котором уже давно – ни капли воды, и лишь влажная земля на самом дне, бурый от ржавчины остов грузовика на въезде, пыль, тишина…. Правда, люди, как оказалось, в этой обители тоски жили – двое диковатых, заросших жуткими патлами туземцев, а с ними – несколько овец; интересно, чем они кормят их в этой пустыне?

Часовой на пару с водителем сгрузили его у стены, стащили палатки, несколько ящиков, затем минут двадцать что-то монотонно и нудно втолковывали туземцам – а затем, загрузившись в машину, убыли на восток. Одиссей остался один на один с парочкой невнятных существ – неторопливо перетащивших в одну из хибар сначала всё сгруженное имущество, а затем, уже к исходу дня – и его, к тому времени уже изрядно проголодавшегося и дико страдающего как от жажды, так и от… как бы это поделикатнее сказать… в общем, её полной противоположности.

Когда Одиссей увидел своё будущее жилище – ему стало чуток не по себе; нет, в плане санитарии и гигиены всё было в норме, помещение было прибрано, у стены стояли две заправленные белоснежным бельём кровати, глиняный пол сиял чистотой. Запах…. Даже не запах – дух у этой комнаты был какой-то скверный, нехороший. Оглядевшись и тщательно осмотрев обстановку, Одиссей понял, в чём дело – комната, в которой ему надлежало провести неизвестно, сколько времени, была местом, где умирали. Здесь явно держали раненых – многих и многих: на полках вдоль стены стояли разные склянки с лекарствами – сотни склянок, полупустых, начатых, полных под пробку, груды упаковок с одноразовыми шприцами теснились на стеллаже, стойка для капельницы, сиротливо притулившаяся в углу, неистребимый запах камфары – всё вместе говорило о том, что эта комната служила в качестве больничной палаты; и, по ходу, далеко не все её временные обитатели выходили из неё на своих ногах…

Аборигены поставили носилки с Одиссеем посреди комнаты и попытались было переложить его на одну из кроватей – вот ещё! Одиссей, хоть и с трудом, но встал, проковылял несколько шагов (каждый шаг отдавался в плече резкой, острой болью, но в принципе – было терпимо) и прилёг на той кровати, что размещалась у окошка – махонького, в две ладони, но все же это было окно в мир.

Один из автохтонов, обращаясь к Одиссею, произнёс:

– Бу салонда, яшаякаксыныз. Без сизы беслечек ве алмак бакымы^[4].

Хм, а ведь язык этот, по ходу, для автохтона неродной! Ишь, как старательно фразы выговаривает…. Сарбоз, из машины – тоже ему медленно и внятно втолковывал, так говорят людям, для которых твой язык – чужой. Ладно, возьмём на заметку – а для начала попробуем понять, что этот туземец только что сказал.

Через полтора часа мучительных переговоров Одиссей выяснил, что двое жителей заброшенного кишлака – хоть и йезиды, но не курды, а арабы-шаммары. И что он в данный момент – единственный их гость; хотя, если он правильно понял их объяснения «на пальцах», обычно в кишлаке залечивают раны сразу несколько человек – для которых из Курдистана приезжает врач. «Доктор» – слава Богу, и по-турецки доктор…

* * *

Последовавшие за заселением в медсанбат, как назвал для себя этот кишлак Одиссей, три недели были удручающе монотонны. Ранний, с рассветом, подъём, завтрак, перевязка, пару уколов – автохтоны, хоть и выглядели дикарями из каменного века, со шприцами и ампулами обращались весьма профессионально – какие-то таблетки и настойки, правда, в весьма щадящих количествах. После медицинских процедур – неспешный и вдумчивый полуторачасовой разговор – если, конечно, эти попытки установления общего языка можно называть разговором – с Мохаммедом (второй, Исмаил, был, что называется, «младшим», и на его долю приходилась в основном работа по хозяйству), несколько новых, старательно заученных, турецких слов. Затем – сон, после него – обед, чтение Корана, изданного в Бейруте в 1982 году, хоть и по-русски, но отчего-то в соответствии с дореволюционной орфографией, с ятями и ижицами (это была единственная книга на русском, найденная им в шкафчике с литературой «для выздоравливающих» – всё остальное было на арабском и турецком), затем очень лёгкий ужин – обычно большая кружка чего-то кисломолочного, похожего на армянский мацони, и лепёшка, щедро посыпанная кунжутным семенем – и отбой, вместе с заходом солнца. Тоска…. Тоска и неизвестность – от которых иногда хотелось выть, как волку, особенно по ночам…

Установленный хозяевами распорядок вначале дико бесил Одиссея – причём не столько своей тупой однообразностью, сколько абсолютным отсутствием хоть какого-то намёка на информацию из внешнего мира – но затем, дней через десять, он смирился с этим. Всё равно изменить что-либо было не в его силах; к тому же в таком прозябании всё же был один, пусть небольшой, но плюс – благодаря неторопливому житью-бытью его раненое плечо довольно быстро заживало, и уже к концу второй недели он мог, хоть и не без труда, действовать правой рукой – что позволяло некоторые особо трудные фразы записывать и затем заучивать наизусть. Пища, опять же, хоть и была удручающе однообразной – просяная каша (хозяева называли её «бургуль») с финиками, что-то типа ряженки или простокваши из овечьего молока (по-здешнему – лябан) и кофе на завтрак, суп с фасолью и пшеничная каша с тушёнкой на обед – в принципе, требованиям к калорийности удовлетворяла вполне, хотя и не приносила никакого удовольствия. Да и о каком удовольствии от еды (и вообще – от жизни) можно говорить – когда вокруг, докуда хватает глаз – безжизненная холодная пустыня, а рядом всегда, утром, днём и вечером – две пары чужих глаз, следящих за тобой каждую секунду? Впрочем, иногда туземцы всё же радовали – например, каждый четверг они резали овцу и, разделав её, запекали на огне – что позволяло на денёк забыть об опостылевшей турецкой тушёнке якобы из говядины (на самом деле – чёрт его знает, какое это было мясо, мелко протёртое и утратившие даже намёк на вкус и аромат).

По-прежнему угнетала неизвестность и отсутствие какой-либо информации из внешнего мира; сторожа от любых вопросов типа «вы вообще кто?» деликатно уклонялись, никаких средств коммуникации с остальным человечеством (про радио или телевизор говорить не приходилось, не было даже такой малости, как шум проезжающих машин – за отсутствием в радиусе как минимум полутора десятков миль от медсанбата каких-либо дорог) не имелось в принципе, и единственная информация, которая была все эти три недели ему доступна – это календарь, на котором автохтоны старательно отмечали каждую пятницу – дабы не осквернить себя работой в этот день.