Цитаты из книг автора «Александр Трачевский»

России погибло до двухсот пятидесяти тысяч европейцев почти всех наций. Но и русские не забудут нашествия “двунадесяти язык”. У Кутузова осталось только тридцать тысяч солдат, а всего их погибло также не менее четверти миллиона. Кутузов призывал к миру, и его поддерживало общественное мнение России. Но Александр, явившись вслед за Наполеоном в Вильну, сказал: “Прочный мир может быть подписан только в Париже”. И в приказе по армии значилось: “Идем положить конец нестерпимому кичению; станем за веру против безверия, за свободу против властолюбия, за человечество против зверства”. 1/13 января 1813 года русское войско перешло границ

пришлось уходить, как ни старался Наполеон избежать этого “позора”, несмотря на мольбы маршалов. Пришла весть, что Кутузов сам напал победоносно на французский авангард при Тарутине. 6/18 октября “великая армия” двинулась на Калугу. Тут было еще до ста тысяч бойцов, но испорченных и отягченных добычей да семьями иностранцев. Русские войска тотчас преградили им путь. Правда, французы одолели у Малоярославца, но город восемь раз переходил из рук в руки и сам Наполеон чуть не попал в плен к Платову. Пришлось повернуть на Смоленскую дорогу, через Бородино, еще усеянное трупами. Началось беспримерное отступление “великой армии”, за которою следовал по пятам Кутузов (более ста тысяч), а по бокам – Чичагов (шестьдесят тысяч) и Витгенштейн (пятьдесят тысяч). Всюду кружились казаки. Северный ветер подымал непроглядные вьюги; ударили морозы, под конец до 30°. Полунагие французы, питавшиеся мукой да сырой кониной, коченели сотнями на бивуаках. Многие сходили с ума. А там вдруг наступала оттепель – и студеные лужи да гололедица губили последних коней. Но русские не смели нападать на издыхающего льва, который выказывал неслыханную живучесть, “как в Египте”. Молчаливо, но бодро шагал император, в шубе, с суковатой палкой в руке. И это погребальное шествие армии-скелета ознаменовалось трехдневным боем под Красным, где она одними штыками пробилась сквозь массу пушек Кутузова, а Ней изуми

он дал под Бородином, в сорока верстах от столицы, сражение, которое французы назвали “Московским”. Бойцы были почти в равном числе (по сто тридцать тысяч), но у нас было с полсотни лишних орудий. Поле было чистое, и Кутузов на скорую руку окопался в несколько рядов. План Наполеона считается образцом тактики. Зная природу необразованных народов, он прибегнул к грубой атаке с фронта, зато искусно сосредоточил силы на слабом левом крыле врага – на редутах Багратиона, которые и были взяты сразу, хотя после отчаянного боя: он обманул “старую лису” ложными атаками в других местах. Кутузов сам помог ему: задумав “обойти” “гения побед”, он не пускал в дело

сильного правого крыла, а потом, впопыхах, слишком скучил войска, превратив их в мишень для перекрестного огня французской артиллерии. Следующий день противники отдыхали. 7 сентября (26 августа) разразился главный двенадцатичасовой бой, особенно у батареи Раевского. Наполеон взял искусною тактикой: он выдвигал резерв за резервом и пускал конницу в массовые атаки; храбрецов поддерживал отменный огонь мастерски поставленной артиллерии

тут – главный враг, который следовал за великой армией с самого перехода через Неман (23 июня): ливни и жара, грязь и пыль изнуряли и людей, и скот. Провиант отставал от вождя, а без него пошло воровство да лентяйство. Жители не брали фальшивых рублей, изготовленных во Франции; они прятались по лесам, оставляя за собой пылающие деревни. Тиф и понос косили голодавших людей; кони гибли в большом количестве, заражая воздух. Уже в августе пришлось вычеркнуть из списков сто тридцать тысяч человек. При отступлении из Москвы, в морозы, погибло вдвое меньше.

Русский поход – ряд сюрпризов: у русских был уже не один суворовский штык, но и прекрасная артиллерия, а стойкость их опять поразила мир. Здесь, как в Испании, оказался младенческий народ, но цельный, привязанный к земле и вере отцов. Да еще у него была сила, которой недоставало испанцам, – прочное правительство, до того связанное с массой, что не смело заключать мир без ее воли.

Александром овладела лихорадочная поспешность. Не дав созреть немецкому патриотизму, не дав Австрии и Пруссии времени изготовиться, он уже весной 1811 года начал стягивать войска в Литве, а в октябре был заготовлен ультиматум. В начале 1812 года Александр уже заключил союз с Швецией, Англией и даже с испанскими кортесами, причем обещал Бернадоту французский престол. Затем последовал мир с Портой, доставивший нам Бессарабию, и царь открыто говорил, что, “покончив с Наполеоном, мы создадим греческую империю”. В апреле Россия потребовала, чтобы император очистил Пруссию и Померанию. “Как вы смеете делать мне такие предложения! Вы поступаете, как Пруссия перед Иеной!” – крикнул Наполеон нашему послу. “Я остаюсь другом и самым верным союзником императора”, – сказал Александр его послу, отъезжая к армии в Вильну.

Наполеон как орудие революции бессознательно сам вызывал борьбу народов: разрушение старины не обходится без отпора со стороны косных и невежественных масс. Нетерпеливость и заносчивость нового Цезаря подливали масла в огонь; насилия пробуждали в народах самосознание и чувство мести. Оттого чем решительнее “шахиншах” истреблял гидру, тем больше вырастало у нее голов. Сначала с ним боролись одни затхлые правительства со своими рутинными армиями; теперь выступали сами нации во всеоружии патриотизма и просвещения. Наполеон был сильнее в 1803 году, когда ему сочувствовали за благодатные реформы не только испанцы, но и немцы, а интеллигенция всюду приветствовала его как вождя

Наполеону предстояла благородная роль – поднять родственные романские нации и навеки привязать их к Франции. Но он не понял минуты, ослепленный страстью “творить” королей. Последовала “драма” в Байоне, которую даже Талейран назвал “шулерством”. Наполеон вызвал туда и испанскую чету, и наследника, чуть не подравшихся между собой на его глазах, а в Мадриде явилась армия Мюрата, который сам подстроил там новый бунт и жестоко усмирил его, чтобы взять Испанию в руки. Владыка объявил своим байонским пленникам, что “Бурбоны перестали существовать в Испании” точно так же, как в Португалии – Браганский дом, бежавший тогда в Бразилию. Королем Испании он “назначил” в июне 1808 года своего брата, Жозефа, приказав ему уступить Мюрату Неаполь, где так полюбили было этого доброго и совестливого короля-философа. Но байонская драма оказалась “началом конца”, как предвидел Талейран. Сам Наполеон становился другим. Он полнел. Роковые недуги росли. Властелин раздражался от пустяков, задумывался и вел беспорядочную жизнь: днем засыпал, ночью мучил секретарей диктовкой, предавался сладострастию. Тогда-то он воскликнул: “Я – не то что другие; законы нравственности и приличия созданы не для меня!” И хотя “гений битв” еще восхищал мир своею гениальной стратегией, все же уже замечалась вялость, даже опасное пренебрежение мелочами дела, и излишняя осторожность. Развилась и роковая болезнь, которая иногда доводила его до внезапного онемения, до непостижимого столбняка или спячки. И проблески былого гения уже не вели ни к чему, часто

Свидание состоялось в Эрфурте в сентябре 1808 года. Оно было также демонстрацией миродержавия завоевателя. В театре он любовался “партером из королей”; мелкие потентаты буквально прислуживали ему за столом, а он выказывал почтение только светилам немецкой литературы во главе с Гете, который воспевал его. Сам венчанный друг подавал пример лести перед “лучшим из людей”. Он обменялся с ним шпагами и восемнадцать дней не мог расстаться с ним. Но так было с виду: в сущности же начали обнаруживаться роковые расхождения. Талейран имел тайные свидания с царем, которому внушал: “Дело русского монарха – быть союзником французского народа”. Он настраивал Меттерниха: “Державы должны соединиться, чтобы положить предел его честолюбию”. И Эрфурт не был завершением Тильзита. По тайной конвенции Россия признавала за Францией только Испанию и Неаполь, а против Австрии она выступала лишь в случае нападения Франца II на одного из союзников. И за это Наполеон тотчас уступал ей Молдо-Валахию и даже сокращал прусскую контрибуцию. Не исполнилось и желание императора закрепить дружбу браком с сестрой царя: дело ограничилось общими намеками