– Бывает кислая соль?

– С лимоном… или грейпфрутом.

– А сладкая?

– Отстань; селфи.

Моё поколение, – последнее, возможно, предпоследнее, которому дано вспоминать что-либо существенное, даже сущностное, благодаря «несущественному», «пустячному» наполнению минувших лет: предметы, окружавшие когда-то меня, служат катализаторами памяти, а у них, юных и беззаботных, – сочувственно оглядел кофейню, – отменены помчавшимся временем драгоценные мелочи; дети безоглядности лишены предметного мира, личностно окрашенного и – «долгого», способного, отслужив функционально сейчас, согревать потом, когда аккуратные мальчики и душистые девочки постареют, остывшие чувства. Что вспомнится премилому молодняку на старости лет, если актуальность вещей ныне скоротечна, они не успевают органически врастать в быт, если электронные игрушки, запрограммированные на повседневные чудеса, а по минималистскому дизайну рассчитанные на миллиардные тиражи, будто бы никакие, – не окутываются индивидуальными смыслами, за год-полтора устаревают, ибо супермодели «Яблока» или «Самсунга», которые, – после рекламного торнадо, – выбрасывают в продажу, сулят коммуникативные сверхчудеса; открытое окно, ящичек с откинутой крышкой на подоконнике… да, патефон Додика Иткина, да, символ сентиментальности, оклеенный серебристым, «с морозцем», коленкором ящичек с музыкальным флёром эпохи… о, Додик, старенький король джаза, возвращал триумфальные и роковые тридцатые, где было похоронено его музыкальное счастье; зачастую и мне не терпелось на приподнятый круг положить другой круг, чёрный, поблескивающий, тронуть рычажок вращения, нацелить иглу-жало на гибкой шейке с бликом на крайнюю бороздку берущей разбег пластинки, услышать шипение из далёких лет, и – пробные хрипы, заикания перед тем, как прольётся песня; на углу ящичка – выдвижная, – словно балкончик из угла здания выдвигался, – коробочка со сменными иголками; изогнутая стальная ручка вставлялась в круглое отверстие в боку онемевшего ящичка, чтобы, проворачивая её, возобновлять иссякший завод… с колдовским блеском глаз крутил ручку Иткин.

Бывает кислая соль?

А сладкая?

Вспомнил об Иткине с трубой, с патефоном…

И увидел – Лину, у патефона, доставшегося от Иткина; кустарный диск Высоцкого, тонкий и гибкий, из голубого винила…

Заворожила музыкальная рухлядь? – мне, ворчуну, обладавшему сомнительными преимуществами преклонного возраста, снисходительно улыбалась девица-красавица, спасибо, что пальчиком у виска не вертела, – улыбалась, тоскуя по кисло-сладким солениям?

Рухлядь?

Да-да, – на помойку! Порождая, однако, цепи ассоциаций, «рухлядь» запускает и ускоряет память; память без тренинга атрофируется…

И пусть атрофируется, – улыбалась мне, старому чайнику, – на здоровье; кому нужна ваша тормозящая жизнь память…

Мысленный диалог завис; виновато опустил глаза, ибо, судя по улыбке-усмешке, зажился на Свете, злоупотребляя скучным мнением, наставительным голосом, устаревшими вкусами и манерами, хотя сам я, кругом виноватый, главную свою вину видел в том, – напоминаю в сотый раз, – что бездарно растранжирил отпущенное мне время…

Так, память в эпоху суперкомпьютеров, – атавизм?

Так, изумление: обо мне вспомнила заблудшая душа, я нужен ей?

Я – был?

Был! И, значит, – есть.

Глотнул кофе, прочёл, наконец:

«Ранним утром, – рассвет над океаном великолепен! – подлетала к Мельбурну, пилот поздравил с прибытием в Австралию: сегодня первое сентября, начало весны, – до меня, мигом пробудившейся после бесконечного перелёта, дошло, что охота к перемене мест забросила меня туда, где всё будет наоборот…».

Так-так, что дальше? – увы, порывистость восторжествовала над домовитостью, охота к перемене мест не принесла счастья.

В Америке развелась с мужем, лет через десять в Ираке погиб сын Миша, капрал американской армии. А пока Лина – на подлокотнике кресла с гранёным стаканом в руке: нервничала, рвалась в полёт… её лихорадило, не терпелось победить советскую затхлость, оцепенелость, но ликование не получалось; галдёж, дым…

Так, пожаловалась на климат: «летом в Мельбурне испепеляющая жара, зимой – свирепые ледяные ветры задувают из Антарктиды», и – так-так, любопытно: «Илюша, твой электронный адрес, прости, противозаконно добыл мой внук, успешный компьютерщик, по совместительству – не удивляйся, – неуловимый хакер…».

Лина сидела на подлокотнике кресла; подлил ей водки, вслушался в прощальный галдёж; улетала «ради будущего сына», получила… – внука-хакера?

Голова кружилась; или вращался атриум?

Не удивляйся, ничему не удивляйся, мир обезумел, но тебя, старичок, попросила Лина не удивляться!

Не удивляйся, не удивляйся… – увещевал внутренний голос: всё действительное – разумно.

Читал и перечитывал письмо, мало что понимая.

Что непонятного?

Во-первых, Лина – жива, хотя я её почему-то похоронил.

Во-вторых, пишет о деле, в котором понадобится моя помощь.

В чём я мог ей помочь?

Опасливо проскользнула мысль: хотел ли после стольких лет разлуки встретиться с Линой?

Встретиться для подведения безутешных итогов?

Некогда были популярны трагедийно-комедийные пьесы на двоих, – да-да, Раневская и Плятт, попозже, – Фрейндлих и Басилашвили; встречи под занавес жизни престарелых любовников, выковыривающих неисправимые ошибки из промелькнувшего давно счастья, бр-р.

И вот, суть: «Илюша, у меня есть всё для спокойной старости, но не хочу длить тихое отчаяние, фальшиво именуемое социальным благополучием, не хочу быть погребённой заживо, – вылезаю из стерильной норы и отправляюсь за моря-океаны через Куалу-Лумпур и Амстердам в Петербург. Надеюсь, помнишь, что я склонна к авантюрным поступкам? Ты деликатно называл опасную склонность – порывистостью. И вот я ввязалась в странную, не исключено, рискованную историю: ко мне, – как разыскали в богом забытом полушарии, ума не приложу, – обратились от имени российской бизнес-структуры, где намереваются приобрести баснословно дорогую, Эрмитажного ранга, картину старого мастера, которая, оказывается, хранилась в нашем доме…».

«Оказывается»?

Бог мой, ещё не легче, – «в нашем доме»?!

Конечно, конечно, – Лина, дальняя родственница Додика Иткина, проживала какое-то время в Толстовском доме; день навязчивых случайностей… голубой воздушный шар таранил стеклянное небо…

«Хранилась много лет в нашем доме», допустим. Но почему именно к ней, в Австралии (!), обратились толстосумы из «бизнес-структуры»? Лина служила в эрмитажной библиотеке?

И что с того?

Библиотечные компетенции помогут при операциях купли-продажи с картиной старого мастера?

И далее: «Чтобы не попасть впросак, хотела до встречи с моими заказчиками проконсультироваться с искусствоведом Германтовым, – во-первых, имя и репутация, во-вторых, я тоже не с улицы, с Германтовым знакома с детства, по Зеленогорскому пионерлагерю, но узнала из Интернета, что Юрочки, увы, нет в живых, ты последняя моя надежда…».

Трогательно, я, никчемный и неприкаянный, никому, кроме, чокнутого Головчинера, не нужный, вырос до «последней надежды».

И – P.S.

«Волнуюсь, если не сказать, – трушу. Сорок лет прошло, изжит «невозвратный трагизм эмиграции», – не удивляйся, зацепили твои слова, – сняты с границ замки и превратились терзания мои в космический мусор, но вчера приснились зелёные Тракайские озёра и красный замок: накануне отлёта в Россию трясёт, как трясло при расставании навсегда; пытаюсь вообразить – какой ты сейчас? И как изменился Ленинград по возвращении в Петербург, – мне зарезервировали номер, я, старая дура, в панике: где теперь на Владимирской площади гостиница «Достоевский»?

Не удивляйся, не удивляйся…

Но я удивился, – знакомая, вибрирующая мелодия призывно забренчала необъяснимо близко.

Растерянно озирал пустеющую кофейню, пока не догадался, что раззвонился собственный мой мобильник, кнопочный ветеран Nokia, таких раритетов давно ни у кого нет! – нежданно очнулся от летаргии, захлёбываясь музыкой, содрогался у сердца, в кармане куртки.

Давненько мне не звонили…

– Илья Сергеевич? Здравствуйте, извините за беспокойство, – это Виктория Бызова, из «Мойки. ru», из Агентства расследований, не забыли?

– Очень рад, Виктория, не забыл…

Как я мог забыть очаровательную внучку Антошки Бызова, энергичную красавицу с каштановой чёлкой; мы встречались с ней и Аней, дочкой Бызова, на днях рождения покойного Антошки.

– Илья Сергеевич, вы в Петербурге?

– Да…

– Удача! Где вы сейчас, если не секрет?

– На Владимирской площади.

– Двойная удача! Мы могли бы встретиться часа через полтора? – я неподалёку, на Рубинштейна, у мамы, ждём врача, попозже перезвоню, можно?

Какой речевой напор, Виктории нельзя отказать…

Я был нужен?

Я был, был, был, – застучало в виске.

– Можно… – пожелал Ане, дочке Антошки и маме Виктории, выздоровления.

– Спасибо. Желаю не заскучать, чтобы вам было о чём подумать, – припомните-ка, пожалуйста, итальянскую картину, репродукция которой висела у нас дома рядом с чёрным буфетом. Не забыли? Отлично! Я кое-что выловила из Википедии, но нуждаюсь в живом мнении, в оригинальном анализе. Илья Сергеевич, простите, играю в детскую «угадайку», не называю картину из соображений конфиденциальности, подробности при встрече, пока все надежды, – на вашу память…

Уф-ф!

Какой на меня спрос сегодня!

Страстное требовательное вторжение в мой тихий мирок, на память мою, – все надежды; отключил телефон; мало мне сбоев сердцебиения, так ещё подсоединён я, оказывается, к всемирной тахикардии.

Испытал странный стимул-толчок в Сиене, на прекраснейшей из площадей, а за полночь, возвращаясь из Сиены на последней электричке, в пустом вагоне, гадал: к чему вторжение мистики в мой славный тосканский быт могло привести? Фары одинокой машины ощупывали жёлто-зелёный холм, я, зачарованный блужданием светового пятна, (когда-то в Крыму следил за поисковой вкрадчивостью фар, точь-в-точь так же ощупывавших склон, поджигавших мазанки на нём), запускал маниакально мысли по кругу, – писание «ни о чём» не возродит Большой Смысл, мир, лет сто назад цельный и достоверный, раскололся в аналитических дробилках прогресса на мельчайшие фракции и – рассыпался на виртуальные осколки, которые в свою очередь превращались в опилки, но не было универсального магнита, способного извлекать из крошева, стягивать в актуальную картину мира опилки минувшей подлинности…

И почему вспоминался Крым?

Дразнящая дрожь далёких огоньков, поисковые пятна фар, рифмуясь с увиденным по прошествии лет из итальянской электрички, ни на что практически не влияли, мало ли иссохших, как опавшие листья, соображений инерционно кружится в старческой голове, однако я, послушный сиенскому импульсу, вернулся в Петербург, завернул во «Владимирский пассаж»…

Что же символизировал случай: разумность или недоразумение?

Случай набухал шифрованными сигналами.

Пальцы пробежались по клавиатуре, – время встрепенулось, ускорилось, меня, дезориентированного, вовлекая в причудливый танец; в какую сторону потянуло, куда дёрнуло, понеслось? В Тоскане я, выброшенный из бытийных скреп, спонтанно откликался лишь на зрительные впечатления «ни о чём», однако сейчас-то случай, как бы ни упирался я, озадачивал, – события замелькали.

Так, сухо: встреча с отцом, – приглашение на спектакль в Толстовском доме, – письмо Лины, – звонок Бызовой.

Обычная, хотя неожиданная строка.

Смахивает на оглавление? – я машинально бил по шляпкам уже забитых гвоздей: вернувшись в Петербург, расслабленно и потерянно, не понимая чем бы себя занять, вертел головой на Владимирской площади, сглатывал горечь элегии; встреч не ждал, об умыслах Случая не подозревал, жмурясь от солнца, радовался отрешённой уравновешенности, и на тебе…

«Случай – орудие Провидения», классно сформулировано, но тут набор, – подбор! – случайностей.

Так-так-так, ещё и Головчинер по наводке Провидения, дёрнувшего высоколобую марионетку за ниточку, явился-не-запылился: Данька, Лина, Виктория интересовались одним предметом… – на кой им, на троих, Тициан?

А – мне?

Не предлагалась ли Случаем, подборщиком и компоновщиком неожиданностей, сквозная тема?

И не связана ли тема со стрелою судьбы?

Красиво: тема как оперение стрелы.

А совпадения? Небесные подсказки, подставки…

Шли годы со всякой полезной и бесполезной всячиной, однако Тициановская «Венера перед зеркалом» (не благодаря ли плохонькой репродукции?) стала бессрочным и прочным, пусть и отретушированным, воспоминанием…