– Теория у меня такая, – объяснил я, – на основе наблюдений и жизненного опыта. У женщин либо атрофирован, либо слабо развит участок мозга, ведающий творчеством.

– А по шее не хочешь? – обиделась Римма. – От лица всех женщин с атрофированным мозгом?

– Сама посуди, прежде чем кулаками махать. Вспомни человеческую историю хотя бы с эпохи раннего Возрождения. Ладно, были писательницы, немного, но были. Джейн Остин, Агата Кристи, Агния Барто и тому подобные. Государствами и империями тоже иногда правили женщины – всякие Екатерины, Елизаветы, Виктории. Для этого не надо иметь развитое правое полушарие, достаточно быть умной, окружить себя нормальными советниками и фаворитами. Но назови мне хоть одну более-менее знаменитую женщину-художницу? На всем протяжении человеческой истории – хоть одну. Умрешь – не назовешь. Я про тех, что наследили в мировом искусстве. Женщины-живописцы уровня Рубенса, Рембрандта, Мане, Ренуара, Модильяни, Шишкина, да хоть Малевича с Петровым-Водкиным и Джексоном Поллоком в придачу, который тупо брызгал краски, но его все равно полюбили. Назови, Римма, очень прошу, опровергни мою теорию.

Возмущенная Римма хотела что-то сказать, открывала и закрывала рот, усердно морщила лоб.

– Их нет, Римма, – развел я руками. – Хоть тресни, не найдешь. Ни в России, ни где-то еще. Именно тех, что оставили бы след. Назови мне хоть одну женщину-композитора. Бах, Бетховен, Римский-Корсаков, Чайковский, Шостакович, Ричи Блэкмор, Ян Френкель… Пусть не такого уровня – пониже. Добрынин, Укупник, Юрий Антонов, кто там еще? Но только не надо про женщин-бардов и исполнительниц народных песен. Хоть вывернись, Римма, кроме Александры Пахмутовой никого не назовешь, которая своим исключением лишь подтверждает правило. Да, была дискриминация женщин, борьба за их права, общественное осуждение, то-се, но разве остановит это женщину, если творческая натура рвется в бой? Задал я тебе задачку на текущий день?

– Они это просто считали недостойным и неприличным, – фыркнула Римма.

– Ну, конечно, – хмыкнул я. – Строчить романчики и рулить империями – это значит прилично, а картины мазюкать и музычку сочинять – нет? Не работает, Римма. Они это просто НЕ МОГЛИ. Почему – должны выяснить ученые. Заметь, я не сексист, не уничижитель женского пола, просто факт остается фактом. С вами, женщинами, что-то не так.

Она молчала, злобно сопела, подыскивала и не могла подыскать контраргументы. Но ведь правда же!

– Ты Варваре об этом говорил? – процедила Римма.

– Нет.

– Почему?

– Потому что прибьет.

– А мне, значит, можно?

– Тебе можно. Ты лучший друг.

– Ну, ты и гад, Ветров.

– Да ладно, расслабься, – засмеялся я. – Ты же не собираешься на вершину бомонда? У тебя муж, дочь на втором курсе мединститута, дача с клумбами и грядками. Ну, все, мне пора, – заторопился я и начал сползать с кушетки, на которой было уютно, но угрожающая поза секретарши решительно перестала мне нравиться. – Не забудь закрыть офис, когда будешь уходить, – предупредил я. – И учти, что рабочий день закончится только через три часа.

– Будь осторожен в своей многотрудной работе, Никита Андреевич, – с какими-то странными нотками пробормотала Римма. – И не забывай, что где-то уже посажено дерево, из которого сколотят твой гроб.

Размышляя на тему, что мой язык – мой враг, я добрался до дома на улице Советской, приткнул машину перед подъездом, поднялся на свой третий этаж. В квартире было душно, неуютно, здесь уже неделю не ступала женская нога. Я стоял посреди комнаты, растерянно озирался. Неужели утром, когда я уходил, был такой же беспорядок? Не квартира, а прорабская бытовка. Словно домовой просыпается в мое отсутствие и все разбрасывает.

Я шатался по углам, наводил порядок: перекладывал свое барахло с видимых мест на невидимые. Проверил холодильник: там кое-что осталось от последнего посещения супермаркета, включая бутылку хорошего вина, которую я собирался распить с Варварой по случаю ее возвращения с Алтая. Она могла прийти в любую минуту.

Я спешил, мазал пол шваброй, вытер пыль с подоконника, недоумевая, почему не сделал этого вчера.

Варвара не являлась. Я выпил кофе, что-то перекусил, принял душ. Но этим ничуть не приблизил появления на горизонте своей девушки. Вечер продолжался. Я блуждал по квартире, включил зачем-то новости. Но быстро выключил, выяснив для себя две вещи. Первое: всем умным женщинам нужно брать пример с Америки, которая научилась свои проблемы делать мировыми. Второе: в мире возникла новая обязательная религия: вера в «российский след». Вмешательство в выборы, хакерские атаки, убийства журналистов, сели, потопы, извержения вулканов, «трясения земли»… Во всем обязан присутствовать «российский след», иначе нельзя, время такое. Отрицать его – грех и ересь.

На улице темнело. Я курил, пил кофе. Город засыпал, просыпался аппетит. Я снова стучал дверью холодильника, что-то жевал, попутно восхищаясь, до чего же содержательно провожу время!

В девять часов позвонила Варвара. У нее был усталый разбитый голос.

– Я только вышла из музея, Никита, – пожаловалась девушка. – Засиделись с Сергеем Борисовичем, было много дел, честное слово… Готовится новая акция на волне успеха ночи музеев 25 августа, в ночь с субботы на воскресенье. Намечаются мероприятия, познавательные экскурсии, конкурсы, будет большая реклама в СМИ. Музей сегодня работает до 10 вечера, здесь по-прежнему посетители, персонал зашился.

– Но ты уже вышла? – уточнил я. – Сейчас приеду.

– Да бог с тобой, – испугалась Варвара. – Я столько не простою, тут ветер. Вызвала такси, не волнуйся, сейчас приедет. Но еще одна проблема. Соседка позвонила, я ее топлю, труба прохудилась. Не сильно, но течет по стенам. Она уже вызвала «аварийку». Так что, извини, я – к себе. Не ждать же, пока они начнут взламывать мою квартиру.

– Ну, я так и знал, – не сдержался я. – Ведь чувствовал, догадывался…

– Знаешь, дорогой, – рассердилась Варвара, – есть люди, которые всегда недовольны. Обычно это ты. Можно подумать, я виновата, что у меня прорвало трубу. Хорошо, что сегодня прорвало, а не вчера, когда меня в городе не было. Тогда бы мой дом отправился в дальнее плавание. Не обижайся, Никита, – сменила она тон, – если сделают сегодня, снова закажу такси и приеду ночью. Если нет, то завтра, потерпишь? Ведь секс в жизни не главное, верно?

Что-то провокационное звучало в ее последних словах, сказанных с елеем. Анекдот пришел на ум: если мужчина думает, что секс в жизни не главное, значит, он у него только что был.

– Ау? – сказала Варвара. Вокруг нее свистел ветер, врывался в трубку.

– Ладно, – вздохнул я. – Оставайся на связи.

В принципе, время детское – начало десятого. Я отложил телефон, откинулся на диванную подушку. «Военные» галлюцинации не возвращались. Память иногда уводила в прошлое, но только в тех случаях, когда я сам не возражал. События дня проходили перед глазами. Новые люди в музее – Алла Михайловна со своей диссертацией, полноватый Михаил. Неприятные ощущения у Варвары, когда мы шли по территории крематория. Опасения Сергея Борисовича – так и подмывало назвать их беспочвенными, если бы я ничего не знал про его чутье. «Камаро», мозоливший глаза охранникам на шлагбауме; странный посетитель с прибором – явно сумасшедший…

На сумасшедших в этом месяце дико везло. Гражданин Григорян, гражданин с прибором… В первых числах августа посетитель музея с говорящей фамилией Толстой сделал попытку подменить настенный мемориал, сплетенный из волос усопшего. Мужчине было за семьдесят, но внешне он производил впечатление адекватного человека. Мемориал висел в районе лестницы между этажами и на фоне прочих изделий в глаза не бросался. Небольшой, овальной формы, похожий на шкатулку со стеклянной крышкой. Основа мемориала – бронза с узорчатыми переплетениями. Внутри – опадающие листья из седых волос, трогательный голый куст, согнувшийся на ветру. Темно-фиолетовый фон, серебристый рисунок. Печаль, тоска, осенняя меланхолия…

Подобных изделий в музее были десятки, но посетителя привлек именно этот. Он улучил момент, когда рядом никого не было, снял изделие со стены, заменил его какой-то бутафорской подделкой (чтобы не сразу обратили внимание) и заспешил к выходу, сунув краденую вещицу за пазуху. Выдержки не хватило, и Рита на входе обратила внимание на его поспешность. Позвонила охране, те перехватили гражданина Толстого, когда он спешил на остановку. Было видно, что он что-то спер.

Гражданин раскис, выжимал слезу, когда его под конвоем доставили обратно. Что-то надоумило Сергея Борисовича повременить со звонком в полицию. Вор окончательно расклеился, плакал, излагал свою историю.

Он бывший научный работник, полвека назад похоронил жену, тогда еще совсем молодую, прожили всего несколько лет, завели дочку, потом тяжелая неизлечимая болезнь и – память на всю оставшуюся. Заказал мемориал одному мастеру (и в советское время были мастера), который впоследствии пропал во время наводнения (в смысле мемориал).

Повторно не женился, дочурка скончалась в 2012-м от той же болезни, что и мать (примерно тогда он и тронулся рассудком). И вдруг в музее наткнулся на знакомую вещицу, глазам своим не поверил! Не может быть другой такой же! У него остались знакомые в научных кругах, кто-то говорил, что можно клонировать человека, имея его волосы. Он уже договорился, отдал все свои сбережения! Операцию по клонированию будут проводить не в России – здесь такое запрещено, а где именно – не наше дело… Он умоляет, он готов на коленях стоять, ему не нужен весь мемориал, дайте хотя бы прядь волос…

Якушин, если честно, растерялся. Хорошо, что полицию не вызвал, те не стали бы разбираться. Историю появления мемориала в музее проследить было трудно – принес кто-то за умеренную плату. Небольшое расследование выявило: Толстой действительно тот, за кого себя выдает. С небольшой поправкой – стоит на учете у психиатра. Вряд ли у него имелись связи в кругах, проводящих подобные операции. Но самое смешное, что из волоса действительно можно сделать клона. Толстой твердил: хочу вернуть жену, не могу без нее, хочу, чтобы она была со мной… И лил при этом слезы. Мысль о том, что пока «ребенок из пробирки» вырастет и начнет что-то понимать, его в этом мире уже не будет, мало заботила.

Всем было неловко в этой ситуации. Якушин все же нашел соломоново решение: мемориал отдали гражданину Толстому, а когда он радостный умчался, проконсультировались с психиатром, наблюдающим больного, и утрясли вопрос, как сделать так, чтобы избавить человека от дальнейших потрясений.

Первым делом сработала вибрация в телефоне, звонок включается парой секунд позже. Трубка лежала под рукой, я моментально схватил ее, поднес к уху.

– Ты уже дома? – ехидно осведомился я. – Пришел небритый мачо, уверяет, что он сантехник, и ты растерялась?

– М-м… Не совсем, Никита Андреевич, – прозвучал немного удивленный голос Якушина.

Я от неожиданности чуть не свалился с дивана, стал зачем-то искать тапки. Половина десятого на часах.

– Прошу прощения, Сергей Борисович, я думал, что это Варвара…

– Я понял, – проворчал Якушин. – У вас с Варварой Ильиничной своеобразный стиль общения… Впрочем, это ваше дело. У нас ЧП, Никита Андреевич. – И только теперь я обнаружил, что голос абонента подрагивает от волнения. – Я находился во втором корпусе, когда мне доложили… Это произошло минут десять назад. Музей сегодня открыт до 10 вечера, мы собираемся придерживаться этого графика до ноября… Этот навязчивый тип снова появился, представляете? Машину оставил где-то вне территории, ковылял пешком, видно, сделал правильный вывод, что мы его вычислим по машине…

– Ковылял? – не понял я.

– Да, ему не откажешь в смекалке. Ведь почему его пропустили? Да потому что не узнали. С палочкой, прихрамывал, сменил одежду, нацепил очки, какие-то бутафорские усы… Не признали человека, понимаете? Были посетители, несмотря на поздний час. Он надел мешковатый пиджак, и мы не сразу поняли, зачем. Он, как обычно, поднялся на второй этаж, отправился к дальней стене, в правый угол. Хорошо, Алла Михайловна обнаружила неладное – вроде глянул на нее как-то странно, прежде чем ступить на лестницу.