– Когда еще они «ближнюю» увидят, может, и никогда? – поделился он идеей с Микояном.

– Ну и мысли тебе в голову лезут! – удивился Анастас Иванович, но потом и сам изъявил желание ехать.

Никита Сергеевич не стал тянуть, тем же вечером объявил о намерении прокатиться в Волынское. Сергей тотчас согласился. Никита Сергеевич позвонил Раде, позвал и ее с мужем. Поразительно, что и Нина Петровна решила поехать, а вот Ашхен Лазаревна наотрез отказалась и детей не пустила. В 1950 году сын Микояна женился на дочери Секретаря ЦК Алексея Александровича Кузнецова, которого за день до свадьбы арестовали по «ленинградскому делу». Однако свадьба из-за этого печального события не расстроилась, хотя никакого празднования не получилось, выпили по рюмке, и разошлись – какой уж тут праздник, если отец невесты брошен за решетку и обвинен в государственной измене?

С тех пор Микояны, особенно Ашхен Лазаревна, очень настороженно относились ко всему, что было связано со Сталиным, и вообще старалась о вожде не вспоминать, ведь папа Нади вместе с остальными обвиняемыми был расстрелян. С утра вереница машин двинулась в направлении сталинской дачи. «ЗИС» Хрущева, как обычно, шел в сопровождении двух «ЗИМов», микояновский лимузин прикрывал всего один автомобиль охраны, а блестящая черным лаком «Победа» Алексея Аджубея, стараясь не отстать, замыкала колонну. День выдался теплый, солнечный, лишь на горизонте маячило небольшое облачко. Предусмотрительный комендант Кремля (ведь к его ведомству относилась сталинская дача) встречал посетителей у ворот.

На «ближней» так и не получилось сделать музей, как-то сама собой исчезла эта идея, и покинутый сталинский дом застыл средь темного леса, словно заколдованный, напоминая историю про принцессу, уколовшуюся веретеном, – жизнь в Волынском, как в сказке, остановилась. Не ходили по окрестностям хмурые автоматчики, не было вокруг свирепо гавкающих сторожевых собак, не стояли, глухо бубня моторами, громады тяжелых танков, увезли пушки, пулеметы, куда-то подевались бдительные глаза охранников. Дом казался заброшенным, навек забытым, лишь одинокий дворник, даже сейчас, знойным летом, расхаживающий в шапке-ушанке, как привидение, мел дорогу, по которой не ездила ни одна машина. Нарушая это бесконечное одиночество, автомобили «гаража особого назначения» один за другим подрулили к парадному.

Никита Сергеевич дождался Микояна и зятя с дочерью, которые подъехали следом, и, пропустив вперед Нину Петровну, принялся показывать сталинские владения.

– Смотрите и запоминайте. Может, снесут этот дом, кто знает? – Хрущев по-хозяйски вышагивал по дорожкам, обходя здание. Анастас Иванович был задумчив и держался поодаль.

– Вы на меня внимания не обращайте, – проговорил он и двинулся в противоположную сторону, хотел, видно, побыть один.

Никита Сергеевич сначала повел группу на пруд, но воды в пруду не оказалось – на зиму искусственный водоем с беседкой на южной стороне спускали, а с 1954 года уже не наполняли. Омываясь косыми дождями, весенним паводком и летними грозами, огромная чаша к середине июля безнадежно пересыхала, бетонное дно ее казалось грязным, замусоренным, в некоторых местах, там, где гнили прошлогодние листья, буйно подымалась трава, из трещин настойчиво рвались ввысь молодые побеги. Выше всех устремилась к небу тоненькая осинка. Обойдя место, где некогда сверкал живописный пруд, сразу за беседкой повернули налево и оказались у оранжереи. Здесь тоже царило запустенье: и снаружи, и внутри – неумолимое буйство диких растений.

– Раньше тут был идеальный порядок, – цокал языком Хрущев.

– Власик обслугу задергал, – припомнив сварливого начальника сталинской охраны, вступил в разговор Анастас Иванович. Обойдя дом, он присоединился к компании.

– А сколько диковинных цветов росло? А плодовых деревьев сколько? Даже абрикосы вызревали. Из абрикоса у Валечки отличное варенье получалось. А груша какая!

– Точно, точно! – подтверждал Микоян.

– Цветов тут, Нина, была гибель! – не унимался Никита Сергеевич. – Когда у Сталина случалось хорошее настроение, он шел в оранжерею и бутоны нюхал. Иногда цветами одаривал. Соберет букетик и вдруг – «на»! Три раза мне букет доставался. А тебе, Анастас, сколько?

– Пять.

– Везучий! Это сейчас вспоминать просто, а раньше букетик милостью считался, выражением особого расположения, – определил Первый Секретарь.

– Ты сам не свой от радости возвращался, – подтвердила Нина Петровна. – Мы один такой букетик засушили. Он где-то до сих пор хранится.

– Теперь можно выбросить! – отмахнулся Никита Сергеевич.

– Нет, Никита, пусть лежит!

– Ну, пусть, пусть.

Дорожки, по которым ходили, были запущены, ветки лезли в лицо, цеплялись за одежду. Лишь дворник как неустанный маятник ходил по двору, заметая все подчистую, и если бы не он, сталинский дом, лишившись подступов, врос в землю – столько листвы, сучков, веточек, стебельков, соринок, перышек, чего угодно, падало вниз; так бы и пропал этот дом на веки вечные!

Входные двери отворились. Прихожая выглядела точно как в ту роковую ночь, ничто здесь не поменялось. Оказавшись в сталинских покоях, человек словно попадал в прошлое – те же вещи, те же запахи, то же настороженное настроение. Все осталось как при нем, при Хозяине. Сергей, Рада, Алексей Иванович и Нина Петровна послушно шли за отцом. Дом правителя наполняла предельно скромная обстановка, точно такая, как и в других местах его обитания. Мебельная фабрика «Люкс» Хозяйственного управления Совета министров скрупулезно тиражировала незатейливые гарнитуры из красного дерева, дуба и светлой карельской березы. В Бухаре ткали привычные красные ковры, в спеццехе на заводе Ильича собирали громоздкие, скудно наделенные хрусталем люстры, на стены клеили однотонные бесхитростные обои. Паркет на полу отличался добротностью и незамысловатостью рисунка. Все делалось скупо, без излишеств, чтобы не раздражать вождя, не отвлекать от непростых государственных дум. Территорию ограждал выкрашенный зеленой краской деревянный забор, парковые дорожки были присыпаны измельченным красноватым гравием.

Архитектура сталинских резиденций была на удивление однообразной, что на Валдае, что в Гаграх, что здесь, под Москвой. А может, однообразие подразумевало величие, создавало впечатление, что невозможно от товарища Сталина ускользнуть – ни времени, ни человеку? Никому не получится перенестись в другое измерение, что-то переменить, переиначить, – на любом конце света будет поджидать тебя родной вождь, его несокрушимые, прозорливые мысли, привычная аскетическая обстановка.

Генералиссимус селился в красивейших местах, занимая чудесные дворцы и замки, но вдруг отдавал распоряжение строить по соседству дом и собственноручно делал набросок, определяя каким ему быть. Чтобы довести детали до совершенства, улучшить функциональность, придать величие формам, к проектированию привлекались самые значительные корифеи, они предлагали многочисленные эскизы, делали скрупулезные проработки тех или иных архитектурных решений, но неизбежно все сводилось к односложному сталинскому варианту и строилось будто бы под копирку. Таким стал и Мао Цзэдун, допускавший разнообразие исключительно в диковинных цветах и женщинах. Великий Сталин и великий Мао, точно как на картине в Посольстве Китая, были близнецы-братья.

– Засыпал он здесь, на диване, – показал Никита Сергеевич.

– А тут, – комендант Кремля распахнул тайную дверцу, в точности повторяющую дубовую стеновую панель, – у товарища Сталина был гардероб.

Хрущев с интересом уставился в проем потайной двери:

– Заглянуть можно?

– Разумеется.

– Недурно, – осмотрев гардеробную, произнес Никита Сергеевич.

В спрятанном от посторонних глаз помещении, кроме пустых полок и множества вешалок, ничего не оказалось.

– Одежду забрали в Музей революции, – уточнил комендант Кремля.

– Каганович вопил: «У Сталина одна теплая шинель, одни зимние ботинки!» – усмехнулся Хрущев. – Все думали, что Иосиф не выносит мелкобуржуазного многообразия. Так, Анастас?

– Он больше на публику работал, специально в одном и том же появлялся.

– Тактик! Однажды про ботинки мне рассказывал. Ботинки, говорит, это часть меня. Старая обувь на ноге сидит как влитая, а с новой – всегда неразбериха: то велики ботинки, то жмут или одеваются трудно. Мол, люблю в стареньких ходить, других и не надо!

Когда ботинки вождя снашивались, с них снимали мерку и шили новые, при этом нужно было сохранить абсолютное сходство. Главное, чтобы новизна в глаза не бросалась. Пошьют, потом разнашивают. Иосиф Виссарионович имел в штате специального человека, примерно с такими же по размеру ногами. Как свое полезное дело этот уважаемый человек сделает, то есть походит денек-другой в новых ботинках, и, стало быть, разносит, выставляют пару в прихожей, рядом со старыми башмаками. Бывало, товарищ Сталин на новую пару никакого внимания не обратит, что-то в ней, значит, не то. Тогда ее прятали и делали обувь заново. Следующую пару сошьют, ноги эталонные в ней потопчутся, и опять у вешалки ставят.

«Надел товарищ Сталин!» – с радостью докладывают.

А если пришлась обувь впору, значит, ходит в ней товарищ Сталин, не снимая. Через месяц старые туфли из прихожей убирали, ведь понятно, что Иосиф Виссарионович от них отказался, но ни в коем случае не выбрасывали, а начистив и набив упругой замшей, относили в специально отведенное место. С костюмами и пальто была та же история. Одежду шили на человека с фигурой, точно повторяющей сталинскую. Нашел его сам вождь. Вышло это так. Однажды проводил Каганович совещание в своем кремлевском кабинете. Лазарь Моисеевич возглавлял тогда Министерство промышленности строительных материалов. На это совещание неожиданно Сталин пришел, присел с краю и слушает. Каганович разошелся, никому спуску не дает, каждому вопрос, почти всех подчиненных с места поднял, покрикивает, а напоследок к одному заведующему отделом с вопросом обратился. Тот оробел, застыл как столб, ни бэ, ни мэ! Тут товарищ Сталин строго: «Раздевайся!» Завотделом: «Что?» – «Раздевайся, говорю!» Завотделом снял пиджак, рубашку, руки трясутся, не слушаются, а Сталин ему: «И штаны снимай!» И брюки снял. Иосиф Виссарионович забрал одежду и в соседнюю комнату удалился. В зале тишина, ждут, что дальше будет. Каганович сидит красный, не знает что думать, а мужик этот, начальник отдела, голый посреди зала торчит. Минут через пятнадцать Сталин возвратился, протянул одежду: «Одевай! Будешь вместо меня на примерки ездить. Мой размер у него, Лазарь, один в один, мой!» Лазарь Моисеевич расплылся в благодушной улыбке. Бывало, ведет Каганович коллегию министерства и тут правительственный телефон звонит. Лазарь Моисеевич трубку поднимает, а потом командует: «Манекен, на примерку!»

Так шили Сталину одежду, и немало шили, и летние вещи, и зимние, и демисезонные. Иосиф Виссарионович нет-нет, а что-нибудь новенькое возжелает. Вот Мао Цзэдун, тот не щеголял нарядами. Три халата для дома и два защитных френча полувоенного образца, на все времена, одно пальто и одна шинель. Вещи, как ни крути, приходили в негодность, портились, тогда отдавали их в починку. «Я не такой богатый, чтобы каждый раз покупать новую одежду!» – назидательно повторял Председатель. Одежду отправляли в одну из китайских провинций, где трудились самые искусные рукодельницы. Портнихи так виртуозно штопали дырочку за дырочкой, разыскивали еле уловимые потери на ткани, потертости, шероховатости, так заботливо, узорчато исправляли прорехи на платье, что поношенная вещь превращалась в произведение искусства. Они не просто шили, они накладывали невообразимые по орнаменту аппликации, неброские, еле различимые, так как Председатель Мао, следуя примеру товарища Сталина, был человеком предельно скромным. Но стоило внимательней присмотреться к его одежде – от восторга невозможно было глаз оторвать!

Осмотр сталинской дачи занял полтора часа, после все поехали к Анастасу Ивановичу, где Ашхен Лазаревна угощала долмой, азербайджанским пловом, и, конечно же, съели кю-кю, совершенно простое блюдо из всевозможных трав, обжаренных с добавлением куриного яйца.

– Под такую закуску, Анастас, выпить полагается! – взглянув на аппетитную долму, подметил Никита Сергеевич.

Анастас Иванович выставил на стол тутовую настойку. Сергей не пил, а вот Алексей Иванович Аджубей, подсев ближе к тестю, поддержал компанию.

– Вот осмотрели мы Волынское, пропадает дом! – заговорил Хрущев. – Музея, ясно, там не будет, а если дом лет семь-восемь простоит – никакой ремонт его не спасет, развалится. В домах жить надо, нет жизни – дому конец.

– Что придумал? – заинтересовался Микоян.

– Пускай в Волынском наши помощники сидят, доклады пишут.

Докладов у Хрущева становилось больше и больше. Над их созданием корпел не один десяток эрудированных людей. С учетом особенностей его фразеологии, они готовили всевозможные выступления. Чтобы работа шла сосредоточенно, помощников размещали за городом, хотя было это неудобно, терялась оперативность: захочет Первый Секретарь по тексту переговорить, а ехать в Москву из Семеновского часа два с половиной.

– В Волынском помощники будут под боком. Кухня есть, накормят, и отдохнуть можно – целых пять спален в доме. Уж тише места на всем земном шаре не сыщешь!

– Пускай работают, – согласился Микоян.

– Ну, где твоя тутовая? Давай помянем ирода, что ли?

11 июня, суббота

Чаек был жиденький, но все же чаек. В этот раз Надя принесла сахарка, бубликов и меда и устроила настоящее чаепитие! Только уселись за стол – отец Василий пришел, принес вареных яичек и хлебца, его попадья замечательно хлеб пекла.

– Кушай, Марфуша, кушай! – приговаривал отец Василий. – Спина моя, Господи! – хватаясь за поясницу, причитал священник. – Так болит, так болит! Сил нет! Сорвал я спину в отрочестве.

– Не спина это болит, душа твоя кается! – разъяснила Марфа.

– Я уже и раскаялся во всем! – искренне признался батюшка.

– Боль, милый, за грехи поминание. С болью пронзительной человек в жизни лучше будет – так Господь рассудил. Терпи!

– Эх! – протянул поп. – Твоя, правда, матушка, грешны! – и потянулся целовать ее маленькую мягкую ладошку.

Надя допила чай и спросила:

– Скажи, матушка, как такое бывает, придем в церковь на службу, молимся, поклоны бьем, а ребеночек несмышленый сидит на лавочке один-одинешенек, не капризничает, на улицу не просится, и разговаривает с кем-то, что-то лопочет, а вокруг – ни души?

– С ангелами говорит! У деток души чистые, вот они с небесами и общаются, а мы… мы-то уже и не слышим ничего, уже глухие. И уши глухие, и сердца! Молись прилежней, милая, молись без хитрости, и Господь спасет!

27 июня, понедельник

– Допрыгались?! – зло проговорил Хрущев, глядя на первого комсомольца Александра Шелепина и его юркого зама Володю Семичастного.

Сборная Советского Союза по баскетболу проиграла финал чемпионата Европы. До этого, на всех международных соревнованиях советские баскетболисты получали исключительно золото.

– Комитет по физической культуре подвел, – вымолвил Семичастный.

– Кто, кто?! – уставился на него Никита Сергеевич.

– Комитет по спорту! – повторил Семичастный. На Украине при Хрущеве Володя Семичастный возглавлял республиканский комсомол, с приходом в Москву Никита Сергеевич перетащил его за собой, симпатичен был ему парень.

– А комсомол прохлаждался! В команде, небось, одни комсомольцы прыгают?! – распалялся руководитель партии.

– Не доработали, исправимся, – потупился Шелепин. Он был и член коллегии Госкомитета по физкультуре и спорту. – Наш провал, Никита Сергеевич!

Первый Секретарь сидел чернее тучи.

– Несознательный вы народ, только паясничать умеете! На носу Олимпийские игры, а у нас не спортсмены, а размазня! Кто будет честь страны защищать?! – сверкал глазами Первый Секретарь. – И Олимпиаду провалите! Партия для спорта все условия создает, а вы контролировать не можете, на что ж вы годитесь?!

– Приложим все силы! – жалостно выговорил Семичастный.

– Приложим! Горе-комсомольцы! Стоите, как две оглобли! – Никита Сергеевич раскраснелся. – Спорт – это гордость страны! Советские спортсмены должны демонстрировать миру только успехи, комсомолу в этом деле отводится решающая роль! Нет более отважных, более честных людей, чем советские юноши и девушки! А если нет у молодежи успехов, кто виноват? Шелепин с Семичастным виноваты! – Хрущев неприятно грозил пальцем. Он вышел из-за стола и встал перед комсомольцами.

– Приходите на заседания Президиума ЦК, слушайте, что говорят, набирайтесь опыта, я не возражаю. Учитесь руководить, политические события осмысливать.

– Спасибо за доверие, – пролепетал Семичастный.

Никита Сергеевич вернулся за свой стол и жестом показал, что им позволено сесть.

– Поляки в августе фестиваль молодежи проводят, знаете?

– Да, в Варшаве.

Хрущев уставился на комсомольских вожаков.

– Что, если в Москве подобный форум провести? Невиданный по размаху. Не фестиваль, а триумф молодежи! Такой праздник закатить, чтоб люди всю жизнь помнили. Нараспашку души раскроем, объединим в России весь мир: и Африку, и Азию, и Европу с Америкой! Петь будем, плясать, радоваться дружбе! Каждому докажем, что Москва против войны, против насилия. Эх, развернемся! Как думаете, осилим такое?

– Осилим!

– Мы должны всему свету продемонстрировать искренность Советского Союза, чтобы никто не сомневался, что коммунисты никакие не агрессоры.

Комсомольцы понимающе кивали.

– Московский фестиваль молодежи должен стать событием мирового масштаба. Хорошо бы к этому времени успеть стадион в Лужниках открыть.

– Если летом 1957 года фестиваль проводить, основательно подготовимся, – пообещал Шелепин.

– Солидно будет! – поддакнул Семичастный.

– Хорошее ты слово, Володя, применил – солидно! Емкое. Смотри не опростоволосься! Тут простой баскетбол не смогли удержать, а уже на рекорды замахиваетесь!

– Мы на Олимпиаде докажем!

– Посмотрим. Идите, думайте!

28 июня, вторник

Гулять в лесу – одно удовольствие! Нога ступает мягко, по щиколотку проваливаясь в травы и мхи, лишь изредка под неловким движением треснет сломанный сучок. Смотри, не упади, земля влажная, скользкая!

Ничто так не восстанавливает силы, как прогулка по лесу. Вышагивая между высоченными стволами, разросшимися кустарниками, папоротниками, раздвигая непокорные ветки, устремляешься дальше, пробираешься, словно первопроходец по джунглям, в самую непролазную глушь. Сначала тропинка ведет среди высоких трав, кустов, потом деревья обступают теснее, лес становится темным, глухим, травы мельчают, тропка делается невидимой, путается меж кривыми корнями, выползшими точно змеи из подземелья на поверхность, теряется у истлевших стволов деревьев, давно упавших, покрытых скупыми лишайниками, но ты настойчиво пробираешься вперед, весь в паутине, в кусочках коры, в пыльце неведомых цветов, проникая в самые дебри!