Сымитировав таким образом своеобразную вариацию на тему непреходящей злободневности, я попытался возвести содержание универсальной идеи в абсолют.

Надеюсь, содержание не вызывает у вас сомнений? Возьмите, к примеру, то и дело вспыхивающее на наших глазах безумие государств. Не только безусловно одушевленный человек, но также условно одушевленный социум, и, если вспомнить Помпею или Дамхан, экзистенциально одушевленная эйкумена, а также необитаемая часть мира и сам космос нуждается в том числе, и в первую очередь, в наблюдении психиатра.

По меньшей мере, в наблюдении.

Согласен, мысль попахивает атеизмом, потому, во всяком содержательном человеке обязана вызвать отторжение. Однако же возникла, и не на пустом месте. Стало быть, была допущена к озвучению. В качестве штриха. Или аккорда, если угодно.

Вероятнее всего – как некое предупреждение.

Ну, что же, пусть покуда остается в нотной тетради черновиком.

Коробка может иметь любые размеры. Хоть Вавилонской башни, хоть спичечного коробка. Главное – не отвлекаться.

Теперь прошу обратить внимание на эпиграф. Изволите видеть, инициалы Стравинского – И.И. а не И. Ф. Это – не опечатка. Речь в романе пойдет не о композиторе. Точнее, не только о композиторе. Хотя композитор выступит, безусловно. Было бы, согласитесь, чудачеством с таким-то заглавием, в перспективе разверзающихся возможностей, памятуя, и так далее.

Чудачеств бояться не нужно. Бояться следует не чудачеств.

Так что композитор Стравинский И. Ф. выступит непременно. И не только в качестве композитора, а также, в качестве своеобразного шелкопряда, связующего звена, путеводной звезды и, не пугайтесь, марева.

Вы обязательно поймете, что имел в виду автор, выдохнете с облегчением и даже обрадуетесь. Чуть позже.

Не исключаю катарсис.

Случиться катарсис может где угодно и когда угодно. Но мне отчего-то кажется, что ключевым фрагментом станет одна, прямо скажем, шокирующая каденция, где вступают колокольчики. Сами поймете, когда услышите.

Катарсис, например, можно испытать, когда сосед включает свою дрель.

Так что не обязательно «Болеро». Участие Равеля в нашем путешествии не предполагается. Может быть, и напрасно.

Фрагменты помечены цифрами. Заголовки тоже присутствуют, чтобы не воспарить над писанием безвозвратно, но цифры – главное. Так структурируют партитуры. Так что перед вами скорее не текст, а партитура. Попытка симфонии.

Уже прозвучало – черновики. Лично мне черновики нравятся больше чистовиков. Всегда можно что-то исправить, изменить. Нет этого щемящего ощущения обреченности. Обреченности и в жизни, согласитесь, хватает. В последнее время – в особенности. Живем-то, если вдуматься, очень недолго. Несколько тактов в масштабах симфонии.

Хотя симфония – это не то, что написал композитор, а то, что мы слышим.

На самом деле мои герои молчат. Нам только кажется, что мы улавливаем их голоса. Это не голоса – звуки. Точнее следы от звуков, тени звуков. Про себя живут мои герои. А наяву отсутствуют. И нечему тут удивляться. Разве не поем мы песен про себя? не вступаем в мысленные перепалки? не сочиняем невидимые сочинения? И поступки совершаем героические про себя. Преимущественно героические.

Если быть по-настоящему справедливым, а это значит наряду с внешними событиями, принимать во внимание события внутренние, включая мечты и сновидения – история человечества совсем не то, чему нас учат, и сами мы – нечто совсем иное. Всякий звук – только оболочка звука, а всякая реальность, какой мы привыкли ее представлять – лишь оболочка реальности.

Сюжет, содержание, мораль не предполагаются. Предполагаются штрихи, акценты, синкопы, что там еще? блики, обертоны – то, что в итоге и формирует гармонию. Или дисгармонию. Как вам заблагорассудится.

Тишину, бездну можно трактовать как угодно. Свобода. Пустота. Ничто.

Может возникнуть закономерный вопрос – коль скоро ничто, зачем, в таком случае? Ответ – представления не имею. А зачем играют в шахматы, например или ходят в горы?

Нет-нет. Все в порядке. Сейчас поясню, о чем речь. Если вы еще не догадались, именно вы, дорогие читатели – авторы романа.

Такая игра. Приглашение в новенькую голубятню.

Как-то будете обустраиваться? Не интересно разве? Самим не интересно разве? Еще как интересно! Это вам не карточки перебирать, не нули на палочки нанизывать.

А меня как будто нет. Я уже давно сплю с котом в головах и собаками в ногах. Выпил чуток, да и завалился спать. Перед сном беседуйте со своими питомцами. Возьмите за правило.

Пронзительные слова эпиграфа – плод размышлений Ивана Ильича Стравинского, не композитора, но моего коллеги психиатра, еще одного значительного персонажа повествования.

О психиатрах мало пишут. Полагаю, побаиваются как самих ослепших от криков, да окриков докторов, так и парящей в глубине их науки их.

А напрасно.

Конечно, бывали терпкие времена, что скрывать? Но, окиньте взором всемирную историю. Такое, да и похуже случалось всегда и повсюду. И теперь случается. И будет так.

Да, тлели и тонули многие. Однако же всегда находились отдельные иные. И среди психиатров, знаете ли, тоже. А подчас и в первых рядах. Просто всё такое остается за скобками, как правило. А правила, сами знаете, не всегда справедливы. Потому-то и любим мы исключения беззаветно. Любим и приветствуем. Всегда и повсюду.

Перед вами собрание исключений. Как говорится, по требованию времени. По любви и по требованию времени. По любви, не забывайте. Заглавного героя выберете себе сами. Кандидатуры, уверяю вас, все достойные. Возможно, выбор вашего сердца падет вовсе не на Стравинского. Хотя Стравинских будет даже не два, а три.

Три Стравинских, с ума сойти!

Так что психиатр Стравинский очень даже уместен. Шутка.

Я обещал вам трех Стравинских.

С Игорем Федоровичем и Иваном Ильичом я вас уже познакомил в общих чертах. Впрочем, Игоря Федоровича вы и без меня знали. Без меня или вместо меня. Шутка.

А будет еще С. Р. Сергей Романович Стравинский, агностик¹. Откровенно говоря, при выборе заглавного героя, я бы остановился именно на нем. Что называется вопреки. Знаете, иногда сладко выбирать вопреки. Есть в таком выборе привкус независимости, что ли. Скажу больше, когда бы ни Игорь Федорович да Иван Ильич, я бы писал исключительно о Сергее Романовиче, хотя бы потому, что он меньше других того заслуживает. Знаете, взбалмошных, непутевых детей, парадоксальным образом, любят больше.

И вообще, на мой взгляд, некоторые парадоксы уже давно пора перевести в разряд закономерностей.

А может быть, все трое – один человек. Некий Стравинский. Без инициалов. Ни живой, ни мертвый. Когда человек умирает, он уже не знает, жив он или мертв. Или когда очень испуган. Или когда влюблен. О себе не думает, лишь о предмете страсти своей думает. А сам – ни жив, ни мертв. Так и говорят, ни жив, ни мертв. Еще говорят, душа в пятки ушла. Представить себе трудно, как такое может быть. Но говорим же? И часто.

На подошве кожа нежная. Даже если босиком много ходить.

Как Толстой или японцы.

А может быть, все персонажи – ваш покорный слуга. Только не тот, что существует в природе, ходит на работу, какие-то будние разговоры, праздничные разговоры, беседы беседует, кормит собак во дворе, на балконе курит, с голубями может заговорить.

Не тот – другой. Тот, что ничего о себе не знает, и даже не догадывается.

И не нужно лишнего о себе знать, потому что понять всё равно не возможно.

В моем повествовании всё неправда. И если вам на глаза попадется легко узнаваемая деталь или история – не верьте глазам своим. Так что перед вами не автобиография. Скорее уместно было бы назвать его антибиографией, но сей неологизм мне решительно не нравится, так что забудем его как страшный сон. Мало ли какая фантазия заблудится во сне?

Осуждать спящего за его сны – последнее дело. Тем более – делать выводы.

Вывод – всегда тупик. Тупик, битое стекло и кошачий запах – вот что такое вывод.

Теперь о сыщиках. Вам же хочется чего-нибудь такого? Все мы, если вдуматься, сыщики. Одни женины похождения расследуют, другие – жизнь после жизни. Стравинский С. Р. расследует пустоту во всех проявлениях, Стравинский И. Ф. – тишину во всех проявлениях, Стравинский И. И. – бездну во всех проявлениях. А я, изволите видеть, все это за ними записываю на стенках коробки. Разумеется, изнутри.

Теперь прошу внимания. Начинаются чудеса.

Тут такая история. История, предыстория, заявка, завязка, примите, как вам заблагорассудится. Дело в том, что композитор Игорь Федорович и агностик Сергей Романович, притом, что не родственники, внешне однояйцовые близнецы. И не только внешне. Два, казалось бы, разных человека, но – одно и то же лицо, одна фамилия, одни и те же бесенята, да петушки, если присмотреться, да прислушаться. Как такое могло случиться? Не знаю, ума не приложу, однако – факт.

Проверял. Ставлю пластинку, что-нибудь из сочинений Игоря Федоровича, пусть «Симфонию», «Петрушку» или «Жар-птицу», не важно… хоть псалмы, хоть другую какую симфонию, или не симфонию вовсе, не важно… пластинку заведу, или, бывает, сам про себя напеваю, люблю, знаете, напевать про себя… не важно. Закрою глаза – и тотчас всплывают близорукие черты Сергея Романовича.

Или Игоря Федоровича. С наскока не разберешь, лицо-то одно.

Такая вот история. Предыстория.

К слову, бесенята, да петушки тоже в известном смысле меж собой родня.

Теперь Иван Ильич. Тот, чей эпиграф.

Чудеса продолжаются.

У Ивана Ильича, однофамильца вышеупомянутых Игоря Федоровича и Сергея Романовича те же черты. Единственное отличие – Иван Ильич альбинос в голубых прожилках с рубиновыми бусинками-глазами.

Такое впечатление, будто перед нами три идентичных снимка, но один засвечен.

Или три черно-белых снимка, а один был бы цветным, но загублен при проявлении.

Невозможно белое лицо с голубыми прожилками и рубиновыми бусинками-глазами у Ивана Ильича. Когда бы ни этот испорченный снимок, смело можно было бы объявить – вот три портрета исключительных близнецов. Игоря Федоровича из прошлого, Сергея Романовича из настоящего, да Ивана Ильича из будущего. Три стравинских портрета. Удивительное дело.

Так бы и окольцевал виньетками, честное слово.

Будущее отдано Ивану Ильичу, так как он известный выдумщик и мечтатель, хоть и психиатр. Бывает, такое нафантазирует, заплетет, что и семи умникам не разобраться. Заплетет, сам же и попадется. Заглянешь к нему в кабинет в самый наплыв и разгар – нет Ивана Ильича. – Где доктор? – А кто его знает? Из помещения не выходил. Окна закрыты. Очередь томится, гудит. Нет Ивана Ильича, нет доктора, был и не стало. Да где же он? В мечтах, в будущем, в силке. Выпутается – вернется. Или по свалке с другом путешествует. Вернется, и тут же за работу.

К свалке, именуемой Баллас, обратимся позже.

Баллас – особое место. Особенное!

Вернется Иван Ильич, и тут же за работу. Пахарь. Этого у него не отнимешь. Беседует, на вопросы отвечает. Отвечает, сам вопросы задает, а все в своих мыслях.

Титанический труд – исследование бездны.

Вынужден признать, в тумане будущее наше, коль скоро символом ему Иван Ильич.

Игорь Федорович умер, и давно.

Как говорится, давно уж на той стороне.

Или – давно уж на том берегу. Как будто речь о какой-нибудь речушке. Такой метафорой смерть проще объяснить. И не так скорбно получается.

Умер Игорь Федорович. Давненько уже. Время летит, знаете ли. Умер. Тишину исследует. Во всяком случае, так принято считать.

Стало быть – за ним прошлое.

Титанический труд – исследование тишины, доложу я вам.

Прошлое, как вы знаете тоже непредсказуемо, но все же кое-какие факты и артефакты можно подсобрать, полюбоваться, осудить или прославить. Посмаковать, как говорится, похвалиться. Опять же величие.

А какая музыка у Игоря Федоровича?! Возьмите хоть «Петрушку», хоть «Жар-птицу» или «Симфонию». А «Весна священная»? Что ты!

Бывает, заведешь пластинку, закроешь глаза – такое великолепие и пожар. Так бы и не возвращался в настоящее.

Игорь Федорович, равно как и Иван Ильич, склонен исчезать. То появится – то исчезнет, то появится – то исчезнет. Ну, в точности Иван Ильич. Близнецы – они и есть близнецы.

Выходит, прошлое наше – в мареве. Будущее – в тумане, а прошлое – в мареве.

Но грусти нет. Ни малейших признаков. Стало быть, будем веселиться. Если получится.

А вот Сергей Романович при внешней аморфности, крайне активен и подробен как раз в настоящем. При полной погруженности в себя тоже наблюдает, анализирует. Собирает четверги. Будто бы собирает. Во всяком случае, смолоду собирал. Не оставляет надежды разобраться, систематизировать, что-то вычеркнуть или присовокупить, составить концепцию или опровергнуть, забыться, наконец. Во всяком случае, складывается впечатление, что надежда понять нечто одному ему ведомое еще не покинула его. Страдает, конечно. Пьет, случается. Для него и сон, и пробуждение – события. Невидимые труды и странствия. Круглосуточно. И во сне тоже.

Иногда заговаривает. Чаще стихами.

Чаще молчит. Тоже стихами.

Стихи, забегая вперед, непривычные. Иногда не понятно, то ли Сергей Романович стихи читает, то ли Сергей Романович сам по себе, а стихи – сами по себе.

Если Сергей Романович сам по себе, кто, в таком случае, читает стихи?

И зачем стихи, тем более непривычные, смутные стихи, когда и без стихов туман? И с давних пор. Если вдуматься с самого сотворения мира.

Вопросов много.

С тем, что, так или иначе, касается Сергея Романовича всегда так. Смутная фигура. Тень самого себя. То, как мы ощущаем себя в одиночестве, когда не спишь, но всё внутри замерло, дремлет. Себя помним еще, но вот что мы такое есть на самом деле – как-то туманно, и не думается об этом. И вообще не думается. Обломки фраз, какие-то рифмы не к месту, эхо желаний, утерянные предметы, невидимые купола и арки, пенистый океан, пыльные коридоры без окон, все в покое и движении одновременно зыбкое и непостижимое. Вот что такое Стравинский С. Р.

Воистину блуждаем, что твои сомнамбулы. Кто-то назовет эти блуждания особого рода творчеством, а кто-то, без затей – пустотой.

Изволите видеть – закольцевал. Пустоту закольцевал. Вот таким образом симфонии и складываются. Черновики симфоний.

Титанический труд – исследование пустоты. Между тем – зачин.

А, может статься, и реформа в обозримом будущем.

А без реформ мы куда? Все от сотворения мира – сплошная реформа. А иначе бы до сих пор жили без радио и реестра.

Случаются, конечно, перегибы, Вавилон, например. Но Вавилону уже дана гуманитарная оценка. Соответствующие акценты проставлены.

Будто бы проставлены. Нет?

Этот и подобные вопросы, назовем их главными вопросами – основа агностицизма. Вопросы, ответа на которые не существует. Во всяком случае, на этом берегу. Но обреченность не просматривается. Ни малейших признаков обреченности.

Стало быть, будем веселиться. Если получится.

Тем более, когда мы остаемся один на один со своими мыслями, категории времени и пространства исчезают. И так-то славно получается – захотел с покойником поболтал, захотел – на гондоле прокатился.

Иван Ильич и Сергей Романович живут и здравствуют в одном и том же городе – водянистом, сокрытом в самом себе городке Бокове. Бродят по одним и тем же улочкам, наблюдают одни и те же фигуры из облаков, мокнут под одним дождем, имеют общих знакомых и незнакомых, включая домашних и уличных животных, а вот встретиться у них никак не получается. Все как-то не складывается. Хотя оба нуждаются друг в дружке. Вы это поймете по мере погружения в детали предлагаемых вашему вниманию приключений, а речь пойдет о захватывающих духовных приключениях. О духовных приключениях духовных людей.

Персонажи будущей симфонии – исключительно духовные люди. Скажете, так не бывает, такого не было никогда. Но, во-первых, откуда нам знать? Ибо все, что сказано и написано, все эти мемуары и толкования с действительностью имеют мало общего. Примеров тому не счесть. Во-вторых, если такого и не было никогда, не означает, что такого не будет никогда. И, в-третьих, пожалуй, главное – так должно быть. Разве не к гармонии мы стремимся, разве не просветления ждем отчаянно?

Череда вышеназванных волшебных обстоятельств и сходств побудила меня написать короткое стихотворение, которое, когда бы ни генетическая скромность автора, могло стать вторым, а, может быть, и первым эпиграфом…

на мороз как в топку

громко чуть слышно

жизнь задалась…

Триединство. Закономерность, символ, суть.

Музыка явлена нам в трех ипостасях: собственно музыкой, стихами и бредом.

Наверное, именно эту фразу следовало бы сделать эпиграфом романа, но высказывание Стравинского И. И. показалось мне более значимым.

Названный герой мой, Сергей Романович Стравинский, тот, что агностик, как я уже докладывал, не дурак выпить. Вы легко и скоро сможете в этом убедиться, если хайку, навеянное Стравинскими, размышлениями о Цуимском сражении и триединой матушке России не отпугнуло и не побудило вас, дорогой читатель отправить сочинение в настоящую топку уже с настоящими бесенятами и петушками.

Всякий раз, затевая симфонию, я, как врач, и по мере возможностей стремящийся к честности человек, уже в первых абзацах стараюсь уберечь читателя от дальнейшего чтения.

Право слово, если уже принялись читать, бросьте это занятие, послушайте лучше еще раз «Жар-птицу», «Симфонию» и «Петрушку». Больше проку будет, честное слово.

Хотя замечу, такой симфонии свет не видывал. Во всяком случае, собрать воедино трех столь непохожих друг на друга однояйцовых близнецов, насколько мне известно, никому прежде в голову не приходило.

Снова триединство, обратите внимание.

Наряду со здоровьем пьянство рушит барьеры, спесь, брезгливость. Предаваясь пьянству, сами того не замечая, мы приобретаем новые свойства. Можем, к примеру, взлететь и вылететь, постичь бесконечность и участвовать в снегопаде, сделаться равным великим или другом лилипутов, играться со временем, как будто оно не вселенская каша, а часики на цепочке, воспеть или вовсе отказаться от времени.

Пьянство, медицинское образование, склонность к иронии и самоиронии – вот три достаточных условия, чтобы сделаться русским писателем. Незаурядным писателем, как минимум. Ибо всякий русский писатель незауряден. Если, конечно, он – настоящий писатель. И всякий русский композитор незауряден. Если, конечно, он – настоящий композитор. Как Стравинский. Или Римский-Корсаков.

Справедливости ради следует заметить – отличить настоящего писателя от ненастоящего невозможно. Потому что, во-первых, непонятно, какими качествами должен обладать судья, а во-вторых, каковы критерии отбора. То же относится и к национальной принадлежности сочинителей. Я, например, нахожу, по ряду примет Эриха Марию Ремарка чисто русским писателем. И Хэма.

Диккенса, конечно. Диккенса, может быть, даже в первую очередь.

Хотя какая разница, если в конечном итоге все мы оказываемся крайне недовольными своей смертью?

И здесь триединство.

Скажете – автор зануда какой-то, и окажетесь правы.

Всё. Больше о триединстве ни слова. Считайте сами, если вам интересно, а я впредь отказываюсь. Какой смысл, когда кругом три, три, три? Три и будет.

А знаете что? Не считайте, пожалейте себя.

То, что называется вдруг, откуда не возьмись. Нечто.

Укладывается сначала на бок, потом на живот.

Речь о так называемой цивилизации.