Нищета. Ох уж эта беспробудная, безразмерная, бесконечная нищета!..

Но, это уж совсем мелко. Еще не хватало на нищету жаловаться.

Где нищета? Какая нищета? Нет никакой нищеты.

Есть, что выпить. Всегда. Есть, что забросить на желудок. Всегда

Есть с кем поговорить. Что еще нужно?

И сон крепкий. Иногда.

Вот.

Написано. Мною.

И что это за вот? Что подразумевается под этим вот?

Что я делаю? Пишу письмо.

Кому? Валентине.

Зачем? Представления не имею.

Вот.

Иннокентий Иннокентьевич облизывает кончик химического карандаша и, рискуя порвать хлипкий лист, повторно обводит свое вот.

Вспомнил. Вот бы она не ушла?!

Ну, что же, давай, давай попробуем, давай представим себе себя лет этак через двадцать – двадцать пять.

А зачем себя? Давай-ка ее, голубушку, представим лет через двадцать – двадцать пять. Это, доложу я вам… это такое…

Иннокентий Иннокентиевич неожиданно для себя и окружающих его неподвижных сумерек разражается смехом. Присвистывает и брызжет, что тот раздавленный апельсин. До слез смеется. Долго. А утихает враз, как будто чья-то невидимая рука выключила свет.

Ох уж эти старухи – головки круглые, тельца жалкие, а перышки, не все, отдельные, все еще топорщатся.

Вообще есть связующая нить между женщинами и старухами?

Нет, однако. Второе никак не может быть продолжением первого. Ничего же общего, ну, вот просто ничего общего. И взгляд – вранье. Другой взгляд, совсем другой. Ничего общего с тем взглядом, который… который…

Иннокентий Иннокентьевич подходит к покрытому изнутри неподвижными белесыми пузырьками обломку зеркала, смотрится, ощупывает свое лицо, точно чужое.

Зенит.

Не знаю, к чему относится это слово, и зачем оно вообще. Но чувствую, здесь оно просто необходимо.

Зенит.

Вполне узнаваем, рассуждает Иннокентий Иннокентиевич уже вслух. Следы времени обнаруживаются, конечно, но… язык синий, отчего синий язык?

Да что же это?

Уф, это же химический карандаш.

Снова смеется

Сколько мне с таким языком дать можно? лет шесть? Меньше. Три, четыре года. Как раз, когда мне было три или четыре года, в точности таким же химическим карандашом я случайно поранил себе глазное яблоко. Испугался! думал, ослепну…

Иннокентий Иннокентиевич без определенных соображений следует на кухню.

Добредает до холодильника.

Останавливается, возвращается.

Однако как дети боятся смерти! Пожалуй, что самый сильный страх перед смертью бывает у человека именно в детстве. Потом страх этот тлеет, истончается. Годам к сорока человек вполне может быть бесстрашным, если, конечно, он не неврастеник… где же нынче найти не неврастеника?

Допустим, годам к сорока человек относительно покоен.

А что потом?

А потом страх возвращается мало-помалу

Что же получается?

А то и получается, что к старости люди возвращаются в детство. Вопиюще ветхая, до дыр затертая мысль. Стоило огород городить вокруг такой-то тошнотворной истины?..

Иннокентий Иннокентиевич на этот раз уже осознанно направляется к холодильнику, извлекает початую бутылку водки, некоторое время изучает ее, ставит на место, возвращается, усаживается за стол.

Вот бы она не ушла?.. Изобразить Валентину лет этак через двадцать – двадцать пять…

Старухи – это все же особая порода. Что же в них этакого, особенного, в старухах?

Напоминают детей. Ну да, ну да, напоминают детей

Дети ведь рождаются одутловатыми?

Точно.

И себе на уме.

Точно.

Взрослые сюсюкаются с ними, умиляются. А дитятко свою думку думает, и выгоду свою быстро понимать начинает. Точно, точно.

Может быть, конечно, грех говорить такое. Но я же знаю, по себе помню. Я детство хорошо помню. В особенности этого, ужа, что дед убил лопатой в огороде. Омерзительное зрелище. Сейчас убийство – обычное дело, а прежде с этим строго было. Убийство прежде очень волновало. До дурноты…

Воронка из мыслей. Не пропасть бы.

Воронка – штука коварная. Щекочущая, сладковатая. Затянет в миг. И глазом не моргнешь, как ослепительно черной точкой сделаешься.

Что-то горло сушит. Отчего это горло сушит? Вроде бы пил вчера только чай?

Чай, чай… что в чае том находят? Да ничего. Все – иллюзия. Как и сам Китай.

Что, разве есть такая страна Китай? Я лично не видел. А почему я должен верить тому, чего не видел?

Вот ведь пакость – человек. Все ему нужно проверить потрогать. Но – так уж устроен. А как иначе, когда вокруг целый океан лжи?

Лгут, лгут, лгут. Все. Ребенок сконструировал первое слово. Сказал «мама», предположим. Чаще всего этому слову обучают малышей. Сказал, а сам представления не имеет, что он такое произнес, что обозначает произнесенное им звукосочетание.

И тотчас обрушивается на него восторг и рукоплесканья и его подхватывают и подбрасывают к потолку.

А нет никакой мамы. В сознании-то его нет никакой мамы. Есть некая теплая добрая женщина, чьим молоком он питается, как олененок или волчонок или бельчонок и дальше по списку.

Так что никакого Китая нет. Есть отвратительный дешевый мутный на просвет чай.

Оттого, что Китай выдумка – и глаза у них узкие, у китайцев этих. Как у новорожденных.

Вот уж если дурь привяжется, избавиться от нее бывает крайне трудно.

Старухи, старухи. Раскольников убил старуху

Почему не дворника, не извозчика? Почему на старухе именно воздвиг он свою философию? Или бред? Это уж как вам больше нравится.

Почему не дворника? Боялся дворника?

Ни в коем разе. Просто в дворнике он бы не смог разглядеть…

Не смог бы разглядеть…

Не смог бы… той уверенности… вот-вот, уверенности чудовищной. При общей кажущейся беззащитности. В дворниках такого нет. В дворнике нет той силы, которой противостоять хочется.

Доказал.

Что доказал? Кому доказал?

Не важно.

Ай, молодца!

Иннокентий Иннокентиевич идет на кухню, и на этот раз делает два больших глотка водки прямо из горлышка.

Ай-ай-ай!

Щелкает пальцами, подходит к окну

А ведь я через двадцать пять лет тоже не буду молод.

Нет, нет, нет, не могу я стать немолодым.

Я уже не стал немолодым

***

– Не ожидали Америки? – на этот раз искусственно смеялся Продин.

– Ну, почему же? – в унисон фальшивил я.

– А потому, что далеко не со всем, о чем без умолка рассуждаем всю жизнь, мы готовы встретиться, не потеряв головы.

Во мне затеплился огонек. Собеседник достойный, только отчего-то наигрывает, наверное, недоумение от полета еще не оставило его.

Вслух же я произнес следующее, – Откровенно говоря, не вспомню, когда последний раз думал об Америке.

– Только что и думали.

– ?

– Стоило мне озвучить это манящее слово, тотчас вспомнили. Что, манит слово Америка?

– Не знаю.

– Простите мне мой циничный тон. Это – так, само по себе, пустое, не придавайте значения.

***

Дальнейший, изрытый паузами, монолог Продина я окрестил для себя ужином черепахи. Не совсем точно, потому что черепаха, как всякая прочая тварь, во время приема пищи получает удовольствие. Мой же собеседник казался блеклым и подавленным, как ожидание в поликлинике. А вот движения его рта чрезвычайно напомнили мне вышеупомянутое трогательное создание. Кроме того, у него была длинная, плохо выбритая шея и маленькая голова. Ему пошли бы круглые очки или, еще лучше, пенсне, почему-то пришло мне в голову.

***

Я сейчас не принадлежу себе. Упал

Я упал.

Вы видели, как я свалился?

Не поверите, первый раз в жизни.

Впрочем, я упал еще до этого падения. Фигурально.

Упал до падения. Смешно, правда?

В детстве я изумлял окружающих тем, что практически никогда не падал. Обыкновенно ребятишки возвращаются со двора в синяках и ссадинах, выпачканные грязью или песком, я же всегда оставался чистым и невредимым.

Чистюля, говорила обо мне мама. Отец неприятно удивлялся – что это за мальчишка, который никогда не падает и не пачкается? Что же с ним дальше будет? С такими наклонностями он может забрести далеко.

Что имел в виду отец, я долго не понимал. А вот сейчас, кажется, проясняется.

Компенсация.

Все в мире находится в равновесии. Это – закон.

Боюсь, как бы в старости меня не разбила падучая. Что скажете?

При таком развитии событий это возможно.

Вы не врач?

Нет, вы – не врач. У врачей другие пальцы, да и уши другие. Я, конечно, детально не изучал их анатомию, но некоторые наблюдения имею. Итак, вы не врач. Ну, что же, это не так уж и плохо. По крайней мере, о некоторых вещах можно говорить, не оглядываясь. Вы понимаете, что я имею в виду?

Понимаете. Несомненно.

А, знаете, я теперь с радостью испытываю физическую боль. Нет, я не мазохист. Прежде мне казалось, что нет ничего страшнее физической боли, с содроганием читал о средневековых пытках, и все такое…

Оказывается, я не знал, что такое душевная боль. Душевная боль, изволите видеть, заметно меняет мировосприятие.

Хорошо бы сейчас посмотреться в зеркало. Наверняка я и внешне изменился.

Вы не обратили на меня внимания, когда садились в поезд? Хотелось, чтобы вы сравнили, как говорится до и после.

О чем я? Конечно, вы не обратили на меня внимания. Я неприметен. Меня часто с кем-нибудь путают, перевирают или вовсе забывают имя, я уже не говорю о дне рождения и так дальше.

Ничего страшного. Я не переживаю. Для переживаний есть причины посущественнее.

Точнее, были причины, еще недавно. Кажется, еще вчера. Время пролетает со свистом. Ускоряемся, обратили внимание? Да.

Теперь все позади.

И я, кажется, уже позади

Вы любите деревню? Нет, вы не должны любить деревню. Так мне кажется.

Я ошибаюсь? Вообще я редко ошибаюсь.

А хотелось бы вам полюбить деревню?

Поздно. Согласен. Думаю, что и мне не удастся. Хотя, надежда умирает последней.

Продин приблизился и зашептал мне на ухо.

А знаете, таким людям как мы с вами, людям которые еще помнят свет, светлые денечки, жить нужно исключительно в деревне. Только там… только там…

Вернулся на место, помолчал немного и засмеялся, на этот раз как будто от души.

Как вам понравились «светлые денечки»? Будет похлеще Америки. Не находите?

Я еще не окончательно растерял чувство юмора, не находите?

У вас нет какой-нибудь газеты или кроссворда? Сейчас лучше всего было бы уткнуться в газету и замолчать. Но газеты нет, и вам придется слушать меня, мое нытье.

Заранее прошу простить великодушно

Впрочем, можете не слушать. Во-первых, никто вас не заставляет, а, во-вторых, ничего нового или интересного я вам не скажу.

А что, если вы закроете глаза? Не хотелось бы вам закрыть глаза на время? Ну, что вам стоит? Вам – все равно, а мне будет спокойнее.

У католиков очень правильно все устроено. У них на исповеди прихожанин не видит священника.

Если вы закроете глаза, вы как будто исчезнете. А на самом деле будете со мной.

Каприз. Простите.

Простите. Это каприз.

Сам себя не узнаю. Простите.

Стал капризным как девушка на выданье.

Еще раз простите, и забудьте мои слова.

Я закрыл глаза и прислонился виском к летящей плоскости окна.

***

А, может быть, вам хочется спать? Нет?

А я бы уснул

Вы спите? Я бы тоже уснул, но… во-первых, боюсь – изволите видеть, падаю (нервный смешок), а, во-вторых, уснуть все равно не получится.

А там, наверху душно. До чрезвычайности. Душно, влажно, зевотно. Тропики, честное слово.

Вы не возражаете, если я посижу на вашей полке? Спасибо.

Очень похоже, что вы не узнали меня

Не узнали?

Я – Продин.

Николай Антонович Продин. Не слышали? Не интересуетесь литературой?

Впрочем, теперь я понимаю, что к понятию литература имею весьма приблизительное отношение. Вот лет тридцать назад – другое дело. Лет тридцать назад, я, знаете, таким гоголем ходил. Имеется в виду птица, а не автор «Мертвых душ».

Хотя, «Мертвые души» – в тему.

Лет тридцать тому назад меня гладили по головке, давали премии, обо мне много писали. Николай Антонович Продин. Не приходилось слышать?

Это хорошо, что не слышали. Честное слово, хорошо. Человек, который тебя узнает, немедленно портится как собеседник. Тухнет на глазах.

У вас есть доллары? У меня есть доллары. Немного, но имеются.

До ваших долларов, откровенно говоря, мне дела нет. Вижу, вы тоже не Ротшильд.

Но вы уже держали в руках доллары. Угадал?

Держали.

Теперь даже маленькие дети знают, что такое доллар. Теперь это – наша национальная валюта. Прошу любить и жаловать. Молодая страна, зеленые деньги. Территория вечной мечты. Без границ и смыслов.

Здесь вам и Америка, здесь вам и… Америка.

Да. Пока – колония. Надеюсь, что не навсегда. Или навсегда?

Факт остается фактом – мы теперь живем в колонии. Прежде были просто рабами, теперь стали колониальными рабами.

Грубо. Согласен. Прежде ни за что бы так не сказал. Рабы. Фу!

Но, времена меняются. У каждого времени свой язык. Теперь обязательно нужно материться. Вы хорошо материтесь? Нет. Вижу, что совсем не умеете. Вот и у меня, откровенно говоря, не очень получается. Зато плакатные пощечины освоил. Рабы. Рабство. Жулики. Прохиндеи.

Заметили, что все вдруг стали жаловаться на боли в спине? Теперь даже маленькие дети жалуются на боли в спине. Что же это, как не груз рабства.

Радикулит? У детей? Я вас умоляю.

Морщитесь. Поморщились только что.

Не говорите, что у вас чешется нос. Не поверю.

Не любите политику? Угадал?

Да, разумеется, вы не любите политику. Теперь никто не любит политику. Сами все сделались политиканами, и, в то же время всех воротит от политики. Ну, что же, это – закономерно.

Сразу в уме вспыхивает одна французская книжица, недурная история про гинеколога, который не разрешал своей бабе раздеваться, перед тем как ложиться в койку. Он ненавидел все это после долгих лет практики.

Очень точно.

Очень, очень точно.

Вы не читали эту книжицу? Не читали. Иногда мне кажется, что ее вообще никто не читал, кроме меня.

Ну, и автора, конечно. Хотя то, что ее осилил сам автор, представляется мне весьма спорным. Дрянь – книжица, если вдуматься.

Настоящие сочинители пишут исключительно для себя. Настоящие сочинители

Не для книгочеев, не для знакомых, не для близких даже. Для себя. Только для себя. Тогда – умопомрачительная свобода, искрящий полет и смертельный успех. Или тошнотворный провал.

Увы, на деле так не бывает, или почти не бывает. В основном – игра или торг.

Иллюзии. Обман.

Сколько же во мне желчи, а?!

Святый Боже, откуда во мне столько желчи?! Никогда не был желчным человеком, никогда! Спросите у любого из моих знакомых – никогда.

Знаю, откуда это. Неприятности с печенью. Цирроз, наверное.

Долго не выпивал. Совсем. Потом снова стал пить. Печень обиделась, и вот…

В колониях, уж вы меня простите…

Согласитесь, тема должна быть завершена…

Это – больное, понимаете?..

Так вот, в колониях на писателей лимит. Один, максимум два человечка. Чаще – ни одного.

Точно так. Сами посудите, много вы знаете гибралтарских или гвианских писателей? Вот видите?

А самое страшное…

Это вообще свойственно русской натуре…

Самое страшное, что я довольно скоро, и, поверьте, искренне согласился с тем, что ровным счетом ничего собой не представляю.

Парадокс. Чудовищный ментальный парадокс.

Какой-нибудь мерзавец, пользуясь хаосом, забравшись на две ступеньки выше тебя… плут и прохиндей… клейма поставить негде… при том ты знаешь, что он плут и прохиндей… так вот этот мерзавец, преследуя свои мелкие цели, тешась своим превосходным положением… мнимым превосходным положением… в стремлении отомстить тебе… отомстить за бессонно проведенные им десятилетия жгучей зависти… этот мерзавец говорит тебе, что ты ничтожество…

А ты, вместо того, чтобы расхохотаться, начинаешь задумываться – а не прав ли он?

Конечно, прав, хотя бы потому, что ты задумался.

А в скором времени и поверил.

И вот уже супруга уходит от тебя, и вот уже водочка в холодильнике, а я четырнадцать лет не прикасался к главным напиткам. Четырнадцать!

Главные напитки – хорошо. Не находите?

Так или иначе, мы по инерции думаем, что живем в России. Так принято думать. Может быть, в этом и кроется некий сакральный смысл, если рассматривать ситуацию в перспективе. И вот уже ты падаешь с полки. Так тихо падаешь, что никто и не проснется.

Скажите, почему всегда, при любых, даже самых скверных обстоятельствах, мы рано или поздно начинаем чувствовать свою несомненную правоту и обиду на тех, кто вел себя с нами не так, как нам того хотелось бы? Вот теперь я совершенно убежден в том, что несправедливо гоним. Чувствую себя этаким, знаете, благородным страдальцем. Святым почти что, прости, Господи…

Еду в деревню. К старшему брату. К братишке своему. Спиваться еду

Везу ему в подарок мешочек грецких орехов. В их деревне грецкие орехи такой же деликатес, как для нас вами… не знаю… ну, скажем, паюсная икра.

Писать больше не могу и не умею. Несчастливые люди писать не могут

Хотя я-то как раз счастливый человек. А знаете, почему? Да потому, что еду в деревню. Но прочувствовать этого по-настоящему пока не могу. Что-то не получается.

Ничего. Недельку попьянствую на свежем воздухе, и все пройдет.

Любите Ремарка? У него все герои пьют каждодневно, но умирают совсем по другому поводу. От туберкулеза в основном.

А что, если не он?.. это я о том условном мерзавце и прохиндее… что если не он – мерзавец, плут и прохиндей, а я сам? Это – похлеще ничтожества будет. Это просто суицид. Не больше – не меньше.

Или ничтожество вам нравится больше?

Вот говорю сейчас, а сам себе не верю – он прохиндей, конечно же, он, вне всяких сомнений.

Ну, знаете, если бы нам не было дано оправдывать и убаюкивать себя, средний возраст жизни равнялся бы четырнадцати – пятнадцати годам. Все бы кончали с собой. Все, как один.

Я переспал с проституткой

Вы еще не спали с проститутками? Я переспал.

Знаете, мне понравилось спариваться по случаю.

Особенные ощущения. Утешение

Запах другой. К запахам жены привыкаешь, они с годами делаются все более молочными. А здесь – другое. Нечто острое. Дух перехватывает, честное слово.

Еще бы научиться в этот момент не наблюдать за собой. А то, знаете, занимаешься любовью и представляешь себе свою красную физиономию. Простите за натурализм. Сам не поклонник, но я, видите ли, упал с полки, и мне простительно.

Нервный смешок.

Да, запретный плод все так же сладок. Но это для нас с вами – запретный плод, а вот что будет с теми, кто с малолетства вкушает эти плоды?

С другой стороны, какое нам должно быть до этого дело? Им же нет дела до нас?

Вы женаты? Впрочем, это не имеет значения.

У вас нет водки? И хорошо, что нет. Уже не помогает.

Какое-то колдовство! Так много выгодных предложений, не обязательно вечная жизнь, творчество, познание, любовь, наконец, а они выбрали дурость и смерть. Две ипостаси. Деньги, жратва, роскошь – это приложения. Дурость и смерть. Почему?

Вот я теперь философствую, а про себя отмечаю – банальный, бездарный болтун. Непроизвольные три б в начале каждого слова оставляют некоторую надежду, но очень-очень робкую.

Послушайте, а, может быть, им нужна моя кровь? Может быть, если бы я дал им немного своей крови, они не стали бы мучить меня?

Между прочим, эта мысль не первый раз посещает меня. Однажды я уже, было, настроился совершить ритуал. Не до смерти, разумеется. Думал, вот теперь пущу кровь, и несчастья мои пойдут на убыль. Настроился, было, но тут в дверь постучали, уже и не помню кто. Не знаю, благодарить мне того случайного гостя или проклинать. Другой раз уже не решусь.

Любите пролетариев? (Нервный смешок.) Нет, конечно…

Хотя, знаете, со временем все изменится. Их же осталось совсем мало, как каких-нибудь индейцев племени дакота. Для сравнения я мог бы использовать название другого племени, например, пауни, когда бы в детстве не прочитал потрясающий роман Лизелотты Вельскопф Генрих «Харка сын вождя».

Вы не читали? Обязательно прочтите.