Маленький Принц так загостился, бедняга, что розам перестали обрезать шипы и стебли. Не с его ли исчезновения началось путешествие моего поколения?

Нет. Все началось с наступления опрятности.

Опрятность существовала до нас, но она была в порядке вещей и не ластилась. А тут, вдруг, носки стали источать невероятный аромат, и ножи появились на столе.

Самое интересное, что влюбленность стала обрастать телом.

Разбитые носы стали требовать нашатыря, а дожди – зонтов.

Появились искусственные елки и крохотные игрушки к ним, и Надежда невообразимым случаем забеременела, и Новый Год перекочевал в роддом, и ребенок умер, и каждый пошел к себе домой, и мне первый раз в жизни дали денег в долг.

Я уже выплакал свой город, когда вдруг вернулась наша зима.

Отправляясь в путешествие, наше поколение вело себя расточительно и странно. Расточительность эта и странность заключалась в том, что мы уже не держали друг друга за руки. По всем приметам, однажды мы должны были стать паломниками, а стали странниками.

Я опишу первые впечатления этого путешествия.

Утром я слышу запах пота и духов.

Мне не хочется вставать.

Я чувствую остроту своего зрения до трещины в потолке и ненавижу стук часов. Стук часов не собьет меня с толка, равно как и чудесный день за окном.

Мне не хочется вставать.

Спать мне тоже не хочется.

О, как однообразна фортепьянная музыка брошенных книжных полок. Я настраиваю себя на бесцеремонность предстоящего дня, повторяя вслух какую-нибудь фразу, доводя ее до бессмысленности. Эта игра способна поднять мертвого.

Недопитая банка пива, выцветшее изображение многоликого сержанта Пеппера и трофейный кожаный плащ на вырост – все, что осталось от клуба знаменитых капитанов. Скудная экипировка.

От детства до Большой Любви кварталов пять.

Я несу на себе запах трамвая и бурое пятно на белой сорочке.

У меня выбиты передние зубы.

Попутные разговоры погружают меня в удивительный и неповторимый мир насекомых. Быть может когда-нибудь у меня вырастут крылья, но теперь они будут ломкими и прозрачными.

Впрочем, все это оглушение и неприглядный вид не мешает мне заходить в остро пахнущие кошками дома, где прекрасные женщины много курят и совсем не готовят. Храни, Господи их нетерпеливых покинутых мужей.

Лишь послушанием дурака можно оправдать многочасовое изучение узоров на плешивых коврах в их домах. Послушанием дурака и предчувствием Большой Любви.

Боязнь анатомки предана анафеме, и сама анатомия выходит из театра на улицу, хлопнув дверью так, что рассыпаются колбы и кружки, источая аромат приближающейся весны. В этой науке каждый за себя, и появляется все больше тем, которые не обсуждаются.

Вся интрига может заключаться в исследовании потаенных уголков чужой плоти.

На смену живым рисункам приходят мертвые фотографии. На них – глаза анабиоза, и можно бесконечно размышлять над тем, где находится вторая нога, и что за божественный вкус у шампанского в таких вычурных бутылках.

Любопытство, однако, уже теряло свою первозданность. Любопытство рассыпалось на множество неопределенных чувств от озноба тревоги до сладости недосказанности.

Днем метод исключения вступал в непристойную свою правоту. Бутафорские, при дневном освещении, головы, животы и занозы обучали умению не жалеть.

Днем, праздно слоняясь по задыхающемуся кораблю, я неожиданно встречаю некоторых из потерявшихся своих спутников. Подобные встречи все чаще носят характер неожиданности. Мы встречаемся, главным образом, для того, чтобы продемонстрировать друг другу слабость мимической мускулатуры наших взрослых физиономий.

Истории, звучащие при подобных встречах, становятся все более жесткими и неуютными.

Покуда утром я углублялся во фразеологию, разгоняя лень, Юраська познавал мерзости жизни в тюрьме. Некогда обожаемые им «блатные» песни показали ему свой оскал, и на пару дней ему совсем расхотелось жить.

Теперь я знаю, как просто, так вот путешествуя, забрести в ловушку, полную зловещей пустоты.

Вы, конечно, догадались, что под задыхающимся кораблем я подразумеваю свой простуженный город. Нужно заметить, сей тихоходный корабль не особенно располагает к бегству от действительности, как поверхностные наблюдатели расценивают путешествие моего поколения. Он слишком обжит и слишком провинциален. Он захламлен. Чтобы охарактеризовать его, вы можете перебрать любые пришедшие на ум предметы. Все это – мой город. Я любил его, растрепу, и люблю до сих пор.

И не все в миноре.

Кроме тюрем существуют храмы.

И там, и там голуби степенны.

А по вторникам в кинотеатре показывали ленты безумцев.

После таких просмотров во рту держится металлический привкус гениальности.

Вечером, на какое-то время, я обретаю уверенность в правильности выбранного маршрута.

Задолго до того, как погрузиться в темноту, комнаты заполняются особенными звуками, совсем не похожими на связную беседу, а оттого объемными и важными. Вращаясь и пританцовывая, эти звуки, еще не музыка, но уже не речь, ткут молитву, языческую молитву моего поколения, обращенную ко мне будущему. И я знаю наперед, что все будет хорошо, если только я не поддамся искушению записывать их.

Искушение это столь велико, что я, так и не рискнув записать, все же стараюсь запомнить их. Для совершения такого греха я зажмуриваю глаза и поднимаюсь на носки, чтобы оказаться поближе к их хороводу.

Я знаю, что эту тайну носит в себе каждый из нас, и тайна эта столь огромна, что нам трудно видеться, дабы сохранить обет молчания.

Молчанки эти нестерпимы, ведь мы, в сущности, очень молоды.

Я бегу от тетрадки со стихами, беспокойного суррогата этого чуда, и нахожу прозрачного и ранимого Пашку, и мы собираем всю нашу мелочь, и покупаем красное вино. Кутеж не забавляет нас, он забавляется нами, то перенося наши легкие тела к океану мелодий, не прирученных, а оттого солоноватых, то закрывая нам глаза холодными ладошками наших будущих детей.

Можно не беспокоиться. После кутежа звуки не возвращаются, а это значит, что удастся уснуть.

Ни нашей немоты, ни беспредельной стойкости нашей никогда не смогут понять ставшие с годами родными соглядатаи и статисты.

Наши поступки очень логичны и нерешительны.

Вечером, ко всем прочим выкрутасам, я делаюсь еще и курильщиком. Хорошо, когда куришь, рассматривать улицу внизу и гадать на окнах дома напротив. День грядущий непременно принесет удачу, если сумеешь угадать, какое именно окно погаснет первым. Перехитрить эти огоньки невозможно. Я пробовал.

Бездействие не паутина, скорее сосредоточенность. Эта сосредоточенность позволяет большим людям проходить мимо, что немаловажно для путешествия.

Никогда мы не смогли бы добраться до экватора, если бы не наше бездействие.

Редкие наши спутники заболевали в пути, принимаясь совершать так называемые поступки. Тем не менее, это случалось. Тогда их лица покрывал очень тонкий слой лака, и поры мертвели, и волосы принимались расти с такой скоростью, что им то и дело приходилось посещать парикмахерские.

Первые признаки разрушения корабля заключались в том, что формы его стали приобретать некоторую округлость. Не гнилостные запахи, то там, то здесь все чаще появляющиеся на палубе, а округлость эта настораживала и звучала предостережением. Шорохи истомы, до недавнего времени острые и предсказуемые, возникали все реже и морозы исчезли. Все это можно было бы списать на близость экватора, но стала пропадать и жажда. Морщинки образовались в уголках рта у наших милых дам.

Было ли страшно?

Да нет.

Характерной чертой путешествия моего поколения является нашествие скуки.

Я не был поражен, впервые увидев единорога. Быть может сам вид его, напоминающий о детских посещениях зоопарка, не способствовал удивлению, но я склоняюсь к тому, что это во мне произошли неприятные перемены.

Могли ли мы тогда предположить, что появление единорога – дурной знак?

Очень дурной знак.

Несколькими днями позже умер Бард. Только тогда мы впервые задумались над тем, что он был смертен.

Именно скука помешала мне разглядеть в глазах единорога это. Знать, ничему не научил меня Пиросмани.

А смерти потянулись никудышными солдатами в туман равнодушия.

При перемене сигарет возникает кашель до слез.

Да, не от пьянок мы так слезливы.

Живет такая бредовая идея, что в разрушении корабля и заключается наше спасение. Дескать, когда корабль окончательно сделается шаром, мы, там, внутри, вновь соединимся и будем счастливы.

Мы окончательно задохнемся. И больше ничего.

Вечером, измученный хаосом, я рискую сломать себе спину, изучая тайную жизнь самиздата под диваном. От самиздата не исходит никакого особенного магического свечения. Он так же желтеет, так же покрывается пылью, так же рассыпается.

Уже поздний вечер. Те, кто загнал его, а следом и меня под диван, наверное, уже спят.

Спят и не видят снов.

Я многого не умею.

Не умею починить кран, провести провода, пришить молнию, не умею ненавидеть.

Бурчать, ерничать – да, ненавидеть не умею.

И среди своих спутников я не встречал людей, по- настоящему умевших выполнять эту тяжелую физическую работу.

Вселенская лень – признак породы нашего поколения.

Нам приписывали богатое воображение. Будучи маленьким мальчиком, в начальных классах школы, выполняя домашнее задание по рисованию, я изобразил на довольно убогой полянке несметное количество грибов самых разнообразных сортов от хилых опят до красавицы бледной поганки. Какое воображение у мальчика – обрадовался мой учитель. Бедный мой учитель. Он был плохим психологом. Поганки не были плодом воображения. Это были первые признаки прогрессирующей лени ума.

Я не фантазировал никогда.

Я готовился к путешествию.

Вся хитрость подготовки заключалась в том, чтобы научиться закрыть глаза и не умереть. Не у всех это получалось.

Я нахожу, наконец, эту петербуржскую гостиницу.

Я ищу ее уже ночью, так ближе, и, наконец, нахожу. Посещение этой гостиницы – обязательная программа.

Я узнаю ее, хотя и не видел никогда.

Я вспоминаю эти синие стены с отпечатками пальцев, эти уборные, изящно расписанные женоподобным почерком оседлого юношества, я вспоминаю даже разбитый плафон на четвертом этаже. Его разбили, чтобы выпустить свет на волю.

Я никак не могу вспомнить только одного, в каком номере читают неприкаянные стихи?

Мне везет. Неожиданно тихо для столичной гостиницы.

Я иду на голос. Так на голос шли, я знаю, некоторые из моих спутников. Те, что сошли с ума.

Я добираюсь до шестого этажа.

Третья дверь направо.

Я открываю ее, чувствуя сопротивление воздуха, и, доли секунды вижу отечные, или мне показалось, ноги, мелькнувшие в зияющем провале окна.

Я не решаюсь посмотреть вниз. Мне не дано было знать этого человека. Зачем испытывать судьбу?

Кто, когда и зачем сделал посещение этой гостиницы обязательным для таких провинциалов как я?

А, может быть, этот визит обязателен именно для провинциалов?

Из самых породистых, то есть самых ленивых?

Дверь закрывается за мной.

Я сажусь на царственный диван подальше от окна, мы достаточно осторожны, и принимаюсь грызть ногти в ожидании шагов.

Так или приблизительно так, я думаю, занимается раковая опухоль.

С момента описанного мною происшествия, и это вполне объяснимо, ведь я нахожусь в Петербурге, мой город перестает быть кораблем и становится одним из моих спутников. При этом спутником назойливым, не отстающим ни на шаг и вламывающимся в благородные дома без приглашения.

Он действительно основательно округлился.

Подражая мне, или по собственной инициативе, он не выбрит, как следует. Его карманы полны семечек вперемешку с табаком. Он переполнен необузданным весельем. Ему все интересно.

Пусть слоняется, только бы не побили палками.

Все симметрично.

Все – нотная грамота.

Благодушие, преступления, увлечения, вера, безверие, темнота.

Все кроме лица. В лицах только намек на симметрию, точнее обман высшей пробы.

А в остальном все – симметрия.

В доме остановились последние часы.

Вот тогда Они и взялись за нас.

Вот тогда- то я и затосковал по своему городу.

Они действовали расчетливо, не торопясь, уверенные в своей полной и окончательной победе.

Они прятали инструменты в чехлы.

Они пересчитывали деньги.

Они выводили новые породы собак.

Они придумывали старые имена.

Они только тем и занимались, что совершали поступки.

Они отделали меня до блевотины и напомнили, что вставленные зубы еще слабее собственных.

Я внимательно рассмотрел себя в зеркале, обнаружил, что им так и не удалось навести симметрию, и восторжествовал до слез. Так обрадовался, что мне даже захотелось лета, забраться в какой-нибудь сад и наворовать там яблок.

Потом усесться в траве нагишом, пожирать наворованные яблоки и оплакивать свой город.

Совсем уже ночью меня наполняет глупейшее желание с кем-нибудь поболтать. По наивности я уверен, что еще существуют телефоны и адреса, где в четвертом часу не спят, сидят себе тихо на кухоньке и ждут собеседника.

Эта уверенность и останавливает меня.

Похмелье моего поколения существенно отличается от похмелья древних Римлян. Если тем было свойственно несварение желудка, головные боли, нас терзают муки совести.

Утром мы готовы перейти на анаэробное дыхание, только бы не причинить страдание ближнему запахом изо рта.

Мы готовы выколоть себе глаза, только бы нас не видели и отрезать себе уши, только бы нас не слышали.

И все это, между прочим, происходит накануне Большой Любви.

Утром мне не хочется вставать.

Я чувствую остроту своего зрения до трещины в потолке.

Слава Богу, часы больше не ходят.

Изменилась погода. Вернулась настоящая русская зима.

Я вспоминаю, как первый раз в жизни лепил снеговика. Никогда больше я не слышал такого напевного снежного хруста.

Дворовая собака, выпущенная погулять, уже набегалась всласть и в философском настроении наблюдала за неожиданным сим действом.

Запах блинов тонкой струйкой выбирался из плена сенок и, делаясь тоньше с каждым узором, исчезал.

Не удержавшись перед соблазном разом возникали взрослые и лица их на морозе становились моложе.

Приглашение пообедать было, конечно, только предлогом. Им тоже хотелось порезвиться и узнать, хорош ли будет нос у снеговика из этакой морковки?

Ждать следовало еще долго и, к моему великому удивлению, они принимались толкаться, баловаться, словом, вести себя совершенно как дети.

Соседские ребятишки подглядывали за всем происходящим сквозь щели в ветхом заборе, что принуждало меня, в отличие от взрослых, быть серьезным и сосредоточенным.

Было бы совсем здорово самому приделать снеговику этот нос, но снеговик получился рослым малым, и меня пришлось поднимать на руках.

Вечером, закутанный в теплое одеяло, я рассматривал в окно свое творение, пил чай с малиной и слушал потрясающие истории из книжки о путешествиях.

Потом наступала ночь.

Примечание

Автор осуждает практику суицида, одного из самых чудовищных явлений в истории человечества