Глава 7
Теорема

I

Удивительная пора – детство. Иногда, к случаю, вспомнишь, и сердце начинает съеживаться, как и ты сам много лет назад в чистой постели после ванной; сладкое время. Но это только сейчас, когда о нем вспоминаешь. Вообще быть ребенком очень тяжело. Что-то тебе еще недоступно, что-то скрыто, что-то намеренно скрывают, и во все хочется сунуть нос, понюхать, в буквальном смысле этого слова.

Хочется сделать что-нибудь такое, чтобы тебе завидовали, приподняться над собою на носочках, хотя бы в лице друзей-приятелей, взрослым ведь мало в чем можно открыться. Помню, как мы с родителями отдыхали на туристической базе, и я бегал в кабинки для переодевания, якобы отжать трусы (я и купался из-за этого чаще, синел уже, а купался), а на самом деле – подглядывал в дырочку от сучка за переодевающимися там тетками и девчонками. За одной (я имею в виду девочку) так и не смог (три дня пытался) и влюбился в нее по уши. Звали ее Даша. Потом, как на счастье, выяснилось, что наши родители были знакомы, мы разговорились по дороге из столовой, и она тоже влюбилась в меня, не знаю почему, может быть, я как-то особенно смотрел на нее (раздевал глазами). Судя по фотографиям, в том возрасте я был совсем невзрачный. А она была на год старше и очень красивая. Накануне окончания смены мы сидели с ней в темноте на скамейке у берега. Она ко мне и придвигалась, и мы долго молчали, и я чувствовал, как она хочет, чтобы я поцеловал ее (в губы, прямо в губы!), а я так и не смог. Сделал вид, что не понимаю. Мои родители продлили путевки. Она уехала, а я ходил по лесу и плакал. Так и ношу это в себе до сих пор. Уже не ношу. Но это из области детского романтизма. Существовали и куда более изощренные способы потянуть одеяло жизни на себя. Все от желания вершить свою личную, интимную жизнь, которой можно делиться или из хвастовства, или рассказывать в ответ тем, кто только что поведал тебе свою тайну, или не рассказывать вовсе. Соперничество!

Вообразите, себе год примерно 1982, Брежнев, галстуки и все такое, но от этого меньше не стоит. Это сейчас мы многое могли бы сделать просто за деньги, а во втором, пятом классе, как ни крути, в голове то Таня, то Марина, то Наташа и все ждешь седьмого, восьмого, девятого, чтобы взять ее за руку или потрогать за попу, боишься, что не разрешит. Но это ты, а некоторые не дожидались. Вот и ходишь оплеванный, как дурак, после школы табуном к кому-нибудь в гости (пока нет родителей), смотришь, как какой-то Карен из параллельного класса твою Мечту прямо в форме на кровать в родительской спальне заваливает, между ног щупает, а она ему! улыбается. И родинка по лицу её, как бескрылая муха мечется! Экстремально! Но совершенно об этом не жалею.

Была еще одна забава задолго до того, как все друг друга по очереди лишали невинности. На другой стороне Москва-реки, где сейчас находится Сити, раньше были колхозные поля, и все от мала до велика, переплывали на другой берег (пока не было видно спасательных катеров), взбирались по обрыву и таким же манером возвращались обратно с полными трусами редиски. Все тебя на берегу ждут, вид у тебя ниже пояса геройский и сам ты герой, особенно, если удалось прийти в будние дни поближе к вечеру и втроем: ты, Катя и какая-нибудь Оксана. Дальше начиналась мистерия. Они сначала хихикают, сами уже как эти редиски румяные, на горизонте закат, все вокруг красно-желтое, сидят на старом домашнем покрывале, что-то еще пытаются обсуждать от смущения, а потом замолкают и одну за другой жуют эту редиску, глядя тебе прямо в глаза, с трудом глотая, потому что все во рту склеилось (это ты завтра на перемене краем уха услышишь). А тебе еще за этой редиской не раз в трусы лазить! И хоть опасное это дело – красть что-нибудь, а ничего не поделаешь. Многие подвергают себя опасности ради ощущения жизни. А где жизнь? Да вот она!

II

Попробуем решить такую задачу. Из пункта А в пункт В со скоростью 5 км в час «из дома вышел человек». Для ясности пунктом В назовем спортивный магазин (например «Турист», что находился в Москве недалеко от станции метро «Пионерская»), человека назовем «отец» и обозначим его буковкой Х (икс). Как у многих отцов у него есть сын, назовем его буковкой Y (пускай – Игорек). Как нередко это случается, отец живет с другой семьей отдельно от сына, где детей нет. С прошлой семьей, несмотря на детей, отношения не сложились: Он (икс) любит Высоцкого, вся Ее (его жены) родня – «АББУ», на том и не сошлись. Он (икс) имеет право видеть своего сына раз в две недели по выходным, когда Она (пора уже назвать ее Z – зэт) куда-то уходит, и поздравлять (уже в Ее присутствии) его с днем рождения и со всеми другими мужскими праздниками – уже на Его (икса) усмотрение. Итак, Он идет в магазин «Турист», чтобы приобрести на сумму денег N, укрытую от своей нынешней супруги, подарок для сына ко дню рождения. Долго толкается возле витрин, и уже перед самым закрытием магазина, наконец, выбирает подарок. Так нередко делаем и мы: желая осчастливить кого-то из близких, выбираем то, что когда-то не хватало или не хватает нам. Он безмерно счастлив от своего выбора и, пробивая в кассе чек, уже заранее улыбается, представляя, как обрадуется Игорек. Это ласты, маска и трубка. Более того, Он представляет, как Игорьку будут завидовать его друзья, немного меньше, чем лет двадцать пять назад завидовали бы Ему, но все-таки! Он вспоминает как несколько лет назад Игорек был счастлив подаренным ему отцовским часам на широком кожаном «ремешке с Гагариным». По Его подсчетам, дома Ему нужно появиться только через 1 час и 20 минут так, как если бы Он возвращался с работы, которую прогулял, взяв после обеда «за свой счет», а в журнале на проходной, отметив – «местная командировка» и Он опрометью несется на речку, как будто проверить качество купленного им подарка (вдруг придется менять!). На самом же деле, сгорая от желания примерить на себя то, чего у него не было никогда в жизни и после завтра уже никогда не будет. День будний и время уже позднее. Он, не стесняясь, раздевается и в семейных трусах с узором типа «огурцы» залезает в воду. Плюет на стекло маски, чтобы не запотело, полощет в воде, водружает ее на себя и дальше, чувствует, как прохладная вечерняя вода омывает его благодарное тело. Смутно видит дно, отчетливо свои руки, выставленные клином вперед и еще, зубами, закусившими резинку, чувствует, как под воздействием скорости, которую придают ему ласты, дыхательная трубка над головой рассекает в тихой и пресной воде буравчик, подобно плавнику акулы. Затылком Он натыкается на объект С, плывет к берегу. Вылезает из воды. Одевается. С той же скоростью – 5 км в час идет обратно. И после этого в течение 24 часов не появляется ни дома, ни на работе.

Спрашивается: где и с кем Он провел это время.

III

Знаете, чем отличается плохое кино от хорошего? Все описанное здесь почти что кино. Вы и сами, должно быть, уже догадались. Ни одна деталь, упомянутая выше, не является случайной. Во всем есть свой строгий математический расчёт. Мой ли, Чей ли – не важно.

Хорошее кино (точнее драматургия) определяется по монтажу. Берётся ряд планов, которые по отдельности выглядят вполне себе самодостаточно и волей художника соединяются в единственном ведомом ему одному и его идее порядке. На стыке возникает некий новый, третий смысл, который и называется – кино.

Всякое случается в жизни. У меня, например, не так давно на кухне лопнул стакан, хотя его никто не трогал, лопнул ровно, по кругу, так, что получился стеклянный хула-хуп и этакая «стопка» с острыми, как лезвие, краями. Но чаще всего случается, что приходит вечер, за вечером наступает ночь, за ночью – день, а перед ним – утро.

В одно из таких утр следственная группа Районного Управления Внутренних Дел была нимало озадачена, обнаружив на берегу реки, труп утонувшего мальчика, около которого лежали ласты, маска и трубка для подводного плавания. На правой руке у него были водонепроницаемые часы на широком кожаном «ремешке с Гагариным».

Из одежды – синие синтетические плавки до отказа набитые редиской.

Когда я составлял план этого рассказа, последние слова в предыдущем абзаце по порядку были далеко не последние, но у меня вдруг перестала писать ручка, хотя в ней еще было полно чернил, и я продолжал писать карандашом. Чтобы не грешить против «пера», после этих «последних слов» все выделено курсивом.

Оперативно-розыскные мероприятия привели к тому, что мать и «отчим» утонувшего мальчика в это время находились на даче и занимались прополкой огорода. Сообщить им о происшедшем удалось только через три дня. А человек, оставивший на берегу ласты сошел с ума.

Здесь по идее нужно было бы поставить точку, но мы поставим такой вот значок:

•, что в математике означает – «что и требовалось доказать»^[1].

Пётр Исаевич.

– Вот ничего не понял сейчас, ей Богу!

Павел Исаевич.

– А помните, когда мы с Вами грешили явлениями народу, на лекцию одну забрели, под видом инспекции за содержанием публичных выступлений. Там ещё в финале такой занятный диалог лектора со студентом одним состоялся. Тот ему:

– Мераб Такой-тович! (сам уже сейчас отчества не вспомню, как полбашки с памятью отхватило) Сидел вот я, полтора часа Вас слушал, а так ничего и не понял…

На что лектор ему:

– Вы знаете, молодой человек, а пред нами не стояло такой задачи, чтобы именно Вы что-то поняли!

Ну, не молодец ли!? Под орех младенца того разделал!!! Полтора часа он слушал! Смех, да и только! Дальше двигаемся. Неисповедимы пути…

Глава
Рояль

Мне всегда казалось, что зубы мои – это клавиши, которые рано или поздно, но полнозвучным аккордом будут выбиты слабым кулаком умелого пианиста с коротко постриженными ногтями. Главное – не тревожить ничем лишним пожелтелые слоновьи накладки семи чудес света, что примиряют нас с жизнью. Не цокать по ним, привнося свой собственный звук в его чугунно-стальную чуткую душу.

Мне нравился детский кариес, который добавлял диез и бемоль в мой кривозубый рот под сверлом дантиста без обезболивания, хотя походы к нему в кабинет частной практики на кухне не сулили ничего, кроме продавленного головой холодильника мальчиком в школьной форме от неожиданного вмешательства в гармоничный и без того организм подростка с октябрятской звёздочкой на кармашке, заправленном клапаном, тем не менее, внутрь. Свои чёрно-белые зубы я разгляжу уже позже в разъеденную временем амальгаму зеркала.

Медленно, но непрестанно я превращаюсь в будущую женщину. Но пока пытаюсь вообразить себя девочкой, которую в 41-м году в почтовом вагоне везут в эвакуацию в Ташкент – славный град.

Я окутана белыми и серыми оренбургскими платками в присутствии перевязанного простынями и бечёвкой из канабиса нашего белого кабинетного рояля. Мать ровно дышит мне в глаза, чтобы они не остекленели от мороза пока мы не доберёмся в тёплые безвОнные, беЗЗвонные, и безВоенные края Этого, а не Того света.

Жизнь есть история предательств, но как много в ней чего-то ещё большего и важного, чего мы не замечаем или просто не способны понять?!

Что было в жизни?! Голуби?! Война?! Холодные румяные щёки и стеклянные сопли на пуговицах пальто?!

Обледенелая вагонка обшивки вымороженного изнутри почтового вагона. Штабелями сложенные или поставленные, обёрнутые в рогожу прямоугольники и квадраты разных размеров, некоторые были обиты деревянными поддонами. Странное слово – «из-третья-ковки». Всё это падало на нас при каждом торможении состава, и приходилось вместо сна спасать, дрожащий и расстраиваемый звуками струн рояль, укатанный в одеяла и занавески из нашей московской с отцом квартиры.

Мы всё же заснули и в губы меня поцеловала девочка сквозь дырочку мешковины с какой-то нерусской картины. Лицо её я не запомнила, скорее, глаза. Они резко пахли оливой, а губы были шершавы и колки как мелкие куриные кости. Состав тронулся. Мать стала выгребать меня из-под штабелей, упавших картин. На редкость собранная и отстранённая, глядящая в пустоту будущего, дышащая как курящая кобыла в конюшне двумя струями невидимой папиросы из ноздрей, когда эта забавная музейная опасность нас миновала.

Если припомнить, всё, что бесстрастно проделывала мать на моих глазах, казалось, могло относиться в этом мире только ко мне и было позволительно, как младенцу. Чтобы облегчённую меня подтёрли, омовили и отнесли в простынях на разогретую кровать, предварительно обложенную резиновыми перчатками с кипятком.

Потом в летнем Ташкенте я сравню это со стойлом, где каждая кобыла, не стесняясь, благодарно пукала мне в лицо за скверный соломенный ужин и осеняла тёплыми каплями, отлетавшими на ноги от ошкуренных перегородок. В этом и была прилетавшая по этапам правда жизни.

А пока – мигающий лунными прострелами вагон с тёплым запахом тела матери, который вымывало креозотовым смоляным сквозняком от шпал железно-железной дороги…

Я положу тебя на днище истории, мама. Просто время ещё не пришло. Подожди. А?!

– Почему мы здесь оказались?! Мне страшно и холодно! Было же счастье! Пить и есть у нас есть что, Мам?!

– Папа сумел нас отправить… Он же чем-то там заведующий у нас по военной линии – интендант, кажется. Ты не понимаешь пока, детка. В газетах, написали – война началась.

– Ложись на рояль, дочур, а я сыграю тебе как дома и спою. На сон грядущий. Что – выбери! Только шубкой моей укройся. Шуберт мой маленький! И носик рукой прикрой как медвежонок!

– Ничего не хочу… Домой хочу… К папе – обратно!

– Ну, тогда – про «В движенье мельник жизнь ведёт». Ты со мной пой пока – а я тебе теплом в глазки подую, и папа приснится. Как до войны было… Папу нашего как зовут?!

– Иван Иванович!

– Вот! А это – сила вдвойне! Ты ж моя молодчинка!

Пока от голода я не могла заснуть, мне казалось, что на голову сыпалась нам какая-то «обманна небесная», а отчаянная песня из уст насквозь продрогшей матери превращала эту обманну в немецкие пудинги с вишенкой посерёдь фарфоровой чашки с каждым выдохом мамы. Пудинги висели в воздухе, но достать их было невмоготу. Усталость и гирьки на веках умело справлялись со своим охранным предназначением.

– Если коровы едят траву, то почему молоко у них жирное, – было последними мыслями, пока какой-то Лукойе не залил мне мёдом глаза.

Как правило, мы склонны угадывать только начало, а конца как будто бы у нас и вовсе нет.

Состав тормознул на промежуточной станции. Скрипанул и сдвинул весь багаж в направлении юга по соломе вагона.

На какой-то станции в рояле обледенелым молоточком ударило: «До».

Хотелось бы услышать и ноту «После» по отбытии – хотя бы по тормозным колодкам, но все «ремифасольки» промежутка этой чудовищной гаммы обеззвучились в нём и ососулились.

Из загрудков матери в свете Луны исходил чёрный пар.

– Допелась, – чирикнуло что-то Свыше, когда мать длииииинно залилааааась каааашлем.

Какой-то микроскопический солдат-старик в веснушках всё-таки успел набрать в котелок кипятка и случайно запрыгнул на ходу именно к нам в вагон. Сначала о котелок мы грели руки, потом лоб, потом щёки. Мне ещё и сахар по младшинству достался – под язык с остатками остывающей воды. И – Сон.

«Тебе-сто-лет-тебе-уже-сто-лет»! – Запели колёса, чикаясь сварными темечками о заиндевевшие рельсы с проржавленными стыками длинной стальной узкоколейки, переложенной поперёк несметным количеством протезов деревянных шпал.

Рояль и всё что было связано с ним я возненавидела ещё в поезде. Он был обузой. Зачем нужна эта музыка, когда вокруг рвутся снаряды?! Когда вопреки им ты не можешь ничего сделать. Они сильнее, и порох, если уловить его маслянисто-едкий запах, пахнет смертью громче, чем сонаты фламандского немца – Бетховена!

Мать наконец-то уснула. А я в тряске вагона решила навестить лакированного недруга и ударить неумело по клавишам чёрно-белым. За что и была тут же наказана. Поезд затормозил, крышка пригвоздила мои пальцы к белёсым клавишам. К утру основания ногтей посинели, а в ночи я слёзно дула на них. Мама так и не проснулась. И слава Богу! Иначе бы всей птичке пропасть!

Физуло-Физула-Физули – я долго не могла определиться, как правильно его называть – встретил нас на расколотой пополам платформе очень радушно. Как папа наш, он присел и раскинул для объятий руки. Не знаю, что со мной произошло, но я кинулась навстречу этому жесту и обвила шею руками, а ноги скрестила сзади на его пояснице. Мать отвернулась к вагону и почесала за мочкой под серьгой. Через расщелину полустанка, которую каким-то чудом я спортивно миновала, он ловко перепрыгнул, пригрев меня на бедре и поставил на землю чтобы обнять маму, которая видела его в первый раз. Вытянув вперёд руку она отстранила этот порыв, а другой рукой выдернула меня на свою сторону, сжав больно мою ладошку. Физуло-Физула-Физули проглотил золотую улыбку и, повернувшись к пришедшим с ним вместе помощникам, кивком дал знак к действию.

Семь ободранных человек как пушинку приняли на плечи рояль, аккуратно и бесшумно, как в песок, поставив его на платформу, потом вынесли из почтового вагона наши чемоданы и огромный сундук. «Человек-кипяток» радужно отвесил нам воздушный поцелуй, узбекская девушка махнула куда-то вдаль кровавым треугольником на оструганной добела палочке, и состав тронулся дальше, увозя с собой белки любопытных глаз с дрожащими от уходящих впечатлений икринками зрачков.

Внизу стоял грузовик, обложенный в кузове спортивными матами, куда отправился мамин белый рояль, перехваченный брезентовыми ремнями. А мы со скарбом и нашим азиатским добродетелем залегли в треножьи под его деревянным брюхом, одновременно втроём съехав вперёд ногами, когда грузовик тронулся в сторону нашей будущей ссылки.

– До ля ми фа ля, ре до ля соль си?!

– Ми фа ля до ля соль ля ля фа си?!

– Ми ре ми до фа соль ля ре до фа!