Цитаты из книги «Нью-йоркский обход»

но до сих пор помню эпизод, где главный герой убегает от полиции, бежит по каким-то подвалам, и в одном из подвалов мы видим самоубийцу, качающегося на веревке, и ребенка, только что обнаружившего тело отца. Все это не имеет ни малейшего отношения

но мне, иностранцу, по душе и эта неотвязная какофония. Что-то в ней есть упоительно будничное, предвещающее погружение в незнакомую реальность. Недаром Набоков отмечал как вещь прекрасную первое утро в новом городе.

Когда сталкиваешься с таким на улице, поспешно отводишь глаза. Вспоминаешь стихи Гандельсмана: Cлучается, днем переулочным катают больное дитя. Столкнешься со взглядом придурочным, и слезы задушат тебя, — так бродится зябко в тиши ему, как если б он был обращен всей нежностью к Непостижимому, отвергнут и тут же прощен.

Изо дня в день имея дело с умирающими людьми, я хватаюсь за все поверхностное — за соблазнительную экзотику, странную еду и одежду, внешние различия, примитивные стереотипы — за все, что возвращает в область жизни. Это мой защитный механизм.

Равенство и единство — это смерть, множество и неравенство — жизнь

Речь идет о жизни и смерти; любая культурная специфика в этом контексте сводится к минимуму

Подобное снилось и раньше. Мнительность и ипохондрия — свойства любого зрелого человека

Есть пациенты, чья врожденная или приобретенная презумпция собственного бесправия заставляет тебя выполнять функцию не только врача, но и адвоката. Чаще всего эти люди действительно нуждаются в защитнике, но в их беспомощности заложена определенная стратегия выживания. Надо сказать, стратегия работает: ведь так или иначе за этих пациентов всегда болеешь душой и, сам того не сознавая, стараешься больше обычного. Есть и другая крайность: пациенты, которым ты вынужден угождать. Потакать прихотям,

меня и маску-то натянуть не получается — настолько крепко во мне засела неврастеническая тревога. Я живу с ней уже много лет; может быть, с тех пор, как я впервые попал в Нью-Йорк.

Но Нью-Йорк — единственный город на свете, где я дома. И моя тревога — тоже очень домашнее чувство, родное, как окружающий меня город