На старых часах, что на углу Ново-Спасского переулка, без четверти одиннадцать. Минутная стрелка, будто указательный палец, показывает на потемневшую от времени вывеску: «Починка и перелицовка. Платье, пальто, корсеты. Мадам Девяткина».
Вывеска покосилась, держится на одном гвозде и от ветра бьёт жестью по тёсовой обшивке стен небольшого одноэтажного дома.
Тихо. Прозрачный голубоватый свет белой петербургской ночи мягко освещает узкий переулок, маленькие деревянные домики, покосившиеся заборы, заросшую крапивой и бурьяном улицу, круглую тумбу с обрывками пожелтевшей от времени афиши…
По переулку идёт человек в чёрной косоворотке, в накинутом на плечи поношенном пиджаке, держит в руках небольшой фанерный чемоданчик, в каких обычно мастеровые носят свой инструмент. Козырёк низко надвинутого на лоб картуза скрывает чуть прищуренные настороженно-внимательные глаза. У дома Девяткиной человек замедляет шаг, поправляет на плечах пиджак, будто невзначай оглядывается – и толкает легко отворившуюся калитку палисадника.
Небольшая комната с синими в белую полоску обоями освещена настольной керосиновой лампой на высокой бронзовой подставке. Окна, закрытые наружными ставнями, изнутри плотно завешены. На столе – остывающий самовар, стаканы с недопитым чаем, баранки, наколотый мелкими кусочками сахар. У самовара – молодая женщина в тёмном платье с белым кружевным воротничком. Густые волосы собраны в высокую причёску, нежные пушистые брови срослись на переносице над внимательными, чуть прищуренными серыми глазами. Рядом с ней мужчина средних лет с побитым оспой лицом, с рыжеватыми прокуренными усами. Его маленькие проницательные глаза почти скрыты нависшими выгоревшими бровями. В дверях, прислонясь к притолоке, стоит молодая белокурая девушка в гимназической форме, дочь хозяйки Алёнка. На старой кушетке устроился парень в поношенной синей косоворотке. На коленях у него кошка, серая, пушистая, блаженно жмурится, нежно посматривая на ласкающую её большую, в мозолях руку.
Всего в комнате семь человек. Все слушают тихую, но взволнованную речь молодого мужчины с горячими голубыми глазами, в белой, свежевыглаженной рубашке.
– …Я, конечно, согласен с тем, что нам сказала сейчас товарищ Клава. Время нынче тяжёлое, почище девятьсот пятого года. Фараоны совсем осатанели: хватают, кто под руку подвернётся. Тюрьмы забиты, но и этого им мало. Они, верно, решили заселить весь Туруханский край – куда сосланы товарищи из нашего Петербургского комитета, а также из Московского, Ивано-Вознесенского. Но именно сейчас, как никогда, нужна наша сплочённость. Как никогда, мы должны быть активны и осторожны в то же время. Помнишь, Филипп Иванович, – обратился он к рябому мужчине, – как мы в пятом году на тачке прокатили своего генерала Майделя? Ты тогда ещё у нас работал… Артиллерийское управление с перепугу согласилось почти со всеми нашими требованиями, а Майдель богу душу отдал…
– А после этого что было, Алексей, забываешь? – сиплым басовитым голосом проговорил Блохин. – Почти половину завода арестовали. Да и мы с тобой чудом только уцелели. Молись Николаю-Угоднику, что тифом вовремя заболел.
– Вот – слышу речь не мальчика, а мужа!
Все повернули головы на этот голос.
В дверях стоял мастеровой с чемоданчиком. Он поставил его к стенке, снял пиджак, повесил на спинку стула, снял картуз, провёл рукой по густым, с сильной проседью волосам и только тогда шагнул к столу навстречу улыбающимся ему людям.
– Здравствуйте, товарищи!.. Здравствуй, Клавочка, Филипп Иванович… Алёшка Фомин… Петро и ты, Денис… Здравствуйте. Если бы вы знали, как я рад вас всех видеть…
– Иван Герасимович, дорогой наш, а мы-то… – пробасил Блохин, обнимая и похлопывая прибывшего по спине. – Можно сказать, все жданки поели, ожидая. С приездом…
Клава подошла к Алёнке, провела нежной рукой по её волосам:
– Ну, Алёнушка, иди на работу, смотри в оба.
– Хорошо, тётя Клава, мама всё сделала, как вы велели. А я ей на помощь. – И, зардевшись от радости, что ей, как большой, поручено ответственное задание, выскользнула из комнаты, плотно прикрыв дверь.
– Во-первых, товарищи, вам привет от Ленина… – услышала Клава голос Ивана Герасимовича. – Тихо, тихо, без шума… Он жив, здоров и работает, как всегда, день и ночь. Когда отдыхает, просто и не знаю. Владимиру Ильичу очень трудно на чужбине, одиноко без своих близких товарищей. Вокруг гуляет море социал-шовинистической стихии. Но он энергичен, бодр, полон веры в нашу близкую победу. Революция не за горами, она наш завтрашний день, товарищи. Ну, а сегодняшний день?
Утро его загорается в пожаре войны. Да, товарищи, Россия – накануне войны…
Клава слушала тихий и уверенный голос Ивана Герасимовича в этой маленькой, с дешёвыми обоями комнате на окраине Петербурга, и в голосе своего товарища она слышала слова и мысли великого человека, от которого совсем недавно приехал Иван Герасимович.
Клаве представилась огромная Россия, несчастная, любимая её родина. Нищая, голодная, обобранная кучкой именитых проходимцев, она билась, задыхалась в нужде и отчаянии. Как щупальца жадного, ненасытного чудовища – спрута, протянулись к России руки капиталистов Англии, Франции, Германии. Русская медь, уголёк, золотишко, пшеница – давай, греби, неси, заталкивай в ненасытную глотку. И всё мало, мало… Теперь дорвались до главного – подавай им крови, крови человеческой, жизни людской на их пиршество.
– …И мы, – слышит Клава, – должны разъяснять это народу – рабочим, крестьянам и армии. Многие из нас пойдут на фронт, и наша задача – нести ленинское слово, множить наши силы…
И Клаве вспомнились небольшая уютная комната на тихой улочке в Польше, письменный стол, заваленный книгами и рукописями, и стремительно движущаяся по листу бумаги ленинская рука. Мягкий зеленоватый свет настольной лампы освещал лицо Владимира Ильича, голову, его необыкновенный лоб гения. Но особенно в памяти осталась эта стремительно скользящая по листу бумаги рука, из-под пера которой рождались слова, мысли, пламенные ленинские призывы, что несли потом через все полицейские кордоны на родину его товарищи по партии, простые борцы революции, такие как Иван Герасимович, она, Клава Страхова, многие другие, и передавали в свою очередь тоже товарищам, как сейчас передаёт Иван Герасимович Блохину, Фомину с военного завода… А они понесут дальше и дальше. И ленинская живая мысль будет биться в сердце каждого простого человека.
В эту ночь в квартире Звонарёвых появились жандармы.
– Прошу прощения, господа, – с видимым удовольствием выговаривая каждое слово, сказал молодой, небольшого роста ротмистр с лихо закрученными усами. – Извольте ознакомиться с сей бумагой.
И он вручил Звонарёву ордер на обыск. Ротмистр нагловатыми хозяйскими глазами осмотрел со вкусом обставленную комнату, испуганных детей, перевёл взгляд на широкоплечую фигуру Васи Зуева, на одетую наспех Варю, задержался взглядом на её растрепавшейся пышной русой косе, на полной обнажённой шее. Встретив его взгляд, Варя, как от холода, зябко передернула плечами и брезгливо запахнула на груди синий халатик.
Всю семью собрали в детской. Надюшка смотрела большими понимающими глазами то на мать, то на отца, то на стоявшего в дверях жандарма. Маленькие девочки, похныкав, уснули. В остальных комнатах орудовали жандармы и двое штатских. Для проформы ротмистр пригласил понятыми соседей Звонарёвых. Сонные и злые, они плохо понимали, чего от них хотят, зачем подняли в такой поздний час с их тёплых постелей, привели в квартиру Звонарёвых, таких милых и степенных людей, и заставили смотреть на весь этот разор и беспорядок.
– Послушайте, господин ротмистр, – обратился Сергей Владимирович к ротмистру. – Ваши действия, по сути, никем не контролируются. Нельзя же принимать всерьёз за свидетелей этих испуганных людей. Я решительно протестую. Ваши жандармы могут подкинуть всё, что им заблагорассудится. А потом меня обвините в крамоле. Нечего сказать, порядочки!
– Поосторожнее в выражениях, господин Звонарёв! Вы имеете дело не с шулерами, а с верными слугами престола. Мы свою службу знаем, нас учить не надо. Поучили бы лучше свою супругу. Не женское это дело совать нос в политику. Сидела бы лучше на кухне или детей рожала…
– Как вы смеете, – вспыхнула от гнева и обиды Варя, – указывать, что мне делать!
– Смею, сударыня! – Наглые глаза ротмистра налились злобой. – На то мне дана власть моим начальством. Это вы не смеете…
– Нет, вы послушайте, что он говорит, – не выдержал Вася Зуев. Его загоревшее, густо усыпанное крупными веснушками лицо покраснело от сдерживаемой ярости. – Этот жандарм смеет читать мораль тёте Варе!
Он подошёл вплотную к ротмистру, чувствуя, как руки наливаются свинцовой тяжестью. Богатырского роста и сложения, Вася производил внушительное впечатление.
Но маленького ротмистра, видимо, было трудно испугать.
– Вот что, господин студент, – сквозь зубы процедил он. – Остыньте и не задирайтесь. Мы и о вас кое-что знаем. Не пришлось бы нам ещё раз встретиться…
В его голосе звучали угроза и явный намёк. Варя подошла к Васе и, взяв его под руку, молча увела в другой конец комнаты.
Обыск вёлся без особой тщательности, и Звонарёв уже считал, что всё закончится благополучно, когда ротмистр совершенно неожиданно предъявил ордер на арест Варвары Васильевны.
Звонарёв опешил:
– То есть как? На каком основании?
– Раз есть ордер – значит, есть и основание, – холодно ответил жандарм. И, обернувшись к арестованной, он сказал подчёркнуто вежливо: – Прошу вас, госпожа Звонарёва, собрать вещи и следовать за мной. Внизу ждёт извозчик. Он доставит вас, разумеется под конвоем, в дом предварительного заключения.
– Это чёрт знает что! – возмутился Сергей Владимирович. – Я буду жаловаться в Государственную Думу и потребую, чтобы министерство внутренних дел взгрело вас за этот произвол.
Ротмистр насмешливо скривил губы:
– Жалуйтесь хоть самому господу богу! Я только выполняю приказ. – Он указал на книги и записи, отобранные при обыске. – Эти вещи я передам следователю. А с вами, господин студент, надеюсь, мы ещё увидимся.
Варя держалась мужественно. Спокойно собрала вещи, простилась с мужем, детьми, Васей, словно отправлялась на дачу, а не в тюрьму.
– Варенька, родная, я сделаю всё. Ты скоро опять будешь дома. Только береги себя. Не горюй. – Звонарёв обнял жену, прижал к груди.
– Спасибо, Серёжа. Ты не волнуйся, крепись. Всё будет хорошо. Я себя в обиду не дам. – И, внимательно посмотрев на Зуева, добавила: – Будь умником, Вася, береги себя.
Когда её увезли, Сергей Владимирович вдруг почувствовал такое одиночество, что едва не расплакался. Он стоял у окна, смотрел на белёсое небо, на дома, окутанные утренним туманом, и лихорадочно думал о том, что делать, как поступить, чтобы выручить Варю. Мысли путались. Душевное смятение не проходило.
Подошёл Вася и тоже остановился около окна, задумался. Долго молчали.
– Дядя Серёжа, – наконец нарушил молчание Вася, – что же мы стоим? Надо что-то делать… Лучше бы всего сейчас поехать к Краснушкиным, посоветоваться. Иван Павлович поможет.
– Да, Вася, надо ехать, надо действовать и главное – не распускать нюни. Этого хотела и Варя. И ещё одно её желание мы должны немедленно выполнить… Какая она всё-таки умница, какой у неё удивительно стойкий характер и выдержка! Подумай только, под конвоем уводят из дома от детей, от семьи, а она не теряет голову и даёт нам, мужчинам, наказ.
– Какой наказ?
– Уезжать тебе немедленно.
– Почему? Она этого не говорила.
– Она сказала: «Береги себя». А это значит – уезжай сейчас же, скорей, немедля. Не хватало, чтобы арестовали ещё и тебя…
У Краснушкиных дверь открыл сам доктор, в ночной пижаме, с припухшими после сна веками. По лицу раннего гостя он сразу догадался, что тот чем-то крайне встревожен. Ни о чём не спрашивая, Краснушкин провёл его в свой кабинет.
Сергей Владимирович коротко рассказал обо всём. Весть об аресте Вари подействовала на Краснушкина ошеломляюще.
– Неприятно, чёрт возьми! Очень неприятно, – пробубнил он, нервно барабаня пальцами по столу. – Какие основания?
– Не знаю, – развёл руками Звонарёв. – В том-то и дело, что не знаю.
Краснушкин задумчиво прошёлся по кабинету, затем остановился против Звонарёва и, как бы рассуждая вслух, сказал:
– Надо полагать, что всё это связано с предстоящим приездом французского президента. На заводах волнения. Путиловцы[4] даже соорудили баррикады и засыпали дорогу битым стеклом, чтобы казаки не могли подъехать к заводу. Гвардейские части, находящиеся в Красносельских лагерях, получили приказ быть готовыми к переезду на зимние квартиры в Питер. Вот-вот разразится война из-за убийства австрийского эрцгерцога в Сараево[5]. Австрияки предъявили неприемлемый ультиматум Сербии, а наши пригрозили мобилизацией Киевского и Одесского округов.
– Неужели-таки война? – не поверил Звонарёв.
– Да, в воздухе пахнет порохом, – подтвердил Краснушкин. – Вчера один профессор вернулся из Германии. Там только и разговоров что о войне с Россией.
– Но при чём же здесь Варя?! – с горечью воскликнул Сергей Владимирович.
– Они боятся революционных выступлений. Ну, а Варя у тебя, Сергей, молодчина. Эх, какая молодчина и умница! – с нежностью проговорил Краснушкин. – Хоть немного бы от её разума моей половине. – И, помолчав немного, продолжал: – Вот я теперь уже не профессор кафедры внутренних болезней Военно-медицинской академии, а старший врач Закатальского господа Иисуса Христа пехотного полка. И всё по той же причине, что политика сейчас входит в каждый дом. Это ты, Сергей, живёшь, ничего не видишь, выходит – и видеть не хочешь. Варя женщина, а насколько она дальновиднее тебя! А ты под стать моей Катерине.
– Ну вот, обласкал называется! Я к тебе со своим горем, а ты ко мне с политикой, – обиженно отозвался Звонарёв. – Да, я не занимаюсь политикой и знать её не хочу. Вот моё твёрдое мнение, если ты уж заговорил об этом. Я честный русский интеллигент, а не бунтовщик. И великое моё горе, что Варя не моя единомышленница, а твоя.
Краснушкин посмотрел на бледное лицо Звонарёва, на его налитые мукой глаза.
– Прости! Я не хотел причинить тебе боль… Не будем об этом. Оставим разговор до лучших дней, когда с нами будет Варенька. Я сейчас же еду к барону Гибер фон Грейфенфельсу, главному начальнику медицинской службы. У меня на него есть надежда. Попытаюсь. Авось поможет. Вечером зайду к тебе. Пока, Сергей, не горюй.
Краснушкин проводил Звонарёва, отказавшегося позавтракать, до дверей и, уже пожимая руку, наставительно посоветовал поскорей спровадить Васю из Петербурга, подальше от всевидящих очей жандармов.
Когда Звонарёв вышел из дома Краснушкиных на улицу, деловое петербургское утро было в самом разгаре. Открывались магазины, лавочки, чайные. Спешили на службу мелкие чиновники. Пирожник пронёс полный лоток горячих ароматных пирожков. Прошла молоденькая девушка в кокетливой шляпке, с круглой картонкой в руках, видимо, модистка, нёсшая заказ богатой моднице. Люди шли, спешили по своим делам. У каждого были свои заботы и печали. Звонарёву надо было идти на завод. Но идти не хотелось. Мысли, будто встревоженный пчелиный рой, теснились в голове.
Звонарёву больно было сознавать, что Варя многое скрывает от него. Он не сомневался в её любви и верности. Она любила его – в том не было сомнений. Но, любя, скрывала от мужа самое сокровенное – своих новых друзей, свои связи с революционным подпольем. Он, её муж, мог только догадываться об этом. А почему случилось так? Варя шла своей дорогой, которую сама выбирала среди множества более лёгких, блистательных дорог женщин её круга. Она жена инженера, мать троих детей, наконец, дочь генерала, никогда не знавшая нужды. Что заставило её пойти по этому тернистому пути? Звонарёв отказывался понимать. И оттого, что понять это было трудно, Звонарёв чувствовал себя одиноким, обиженным и несчастным в это солнечное летнее утро.
А ведь совсем недавно всё было так хорошо! Варя по случаю трёхсотлетия дома Романовых была полностью восстановлена в правах. Не думалось, не гадалось о каких-то бурях и тревогах. И вдруг на тебе, нагрянули грозовые тучи, закрыли лазурь безоблачного неба. Варя за решёткой. Дети остались без матери. На заводе тоже жди неприятностей.
Не успел Звонарёв прийти на завод, как был вызван начальником завода генералом Тихменёвым.
– Полюбуйтесь, новый военный заказ, – недовольно проговорил он, едва Звонарёв показался в дверях. – Да какой ещё! Винтовки, карабины, пулемёты! И всё срочно. И впрямь пахнет войной. Не было нам печали.
Тихменёв, вглядываясь в новые чертежи, думал о том, что война, судя по всему, неизбежна. И это сулило и ему, военному инженеру и генералу, большие неприятности.
Конечно, не фронт: для этого много строевых генералов, но сейчас посыплются военные заказы. Где взять квалифицированных рабочих? Одних мобилизуют, другие бунтари. Он сам видел вчера, как рабочие вступили в столкновение с полицией. Не испугались, не побежали. Тихменёв совсем расстроился и взглянул на Звонарёва, ища в нём сочувствия.
– Что это вы, голубь мой, нос на квинту повесили? Или с дражайшей поругались?
– Если бы так… – И Звонарёв рассказал о печальных событиях этой ночи.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день![6] – огорчённо сказал генерал. – Какое несчастье! Надо немедленно вызволять Варвару Васильевну. А то время предвоенное. Кабы чего не вышло…
26 ноября (9 декабря по новому стилю) на Руси праздновали День святого Георгия. Он совпадал с завершением полевых работ, расчётов крестьян с помещиком и сбором податей. А в народе праздник получил название Юрьева дня или Егория Осеннего. Объединение русских земель и создание Московского царства привело к созданию единого свода законов. Это отразилось в Судебнике 1497 года.
Царь Иван III установил чёткое время перехода крестьян: неделя до Юрьева дня осеннего и неделя после. К этому сроку трудовой сезон в деревне заканчивался, и хозяйство не страдало от потери рабочих рук. Затяжная Ливонская война 1558–1583 гг. привела к разорению страны. Требовались срочные меры для восстановления хозяйства.
Началась перепись помещичьих земель с целью определить размер катастрофы. Поэтому в 1581 году переход крестьян был временно запрещён и введены «заповедные лета» – годы, когда крестьянин не мог по своей воле поменять место жительства. В конце XVI века экономические проблемы вынудили Бориса Годунова вовсе отменить эти дни. Крестьяне не готовы были так легко отказаться от свободы: тут и там вспыхивали бунты, а многие бежали на юг, в вольные земли, или прятались у более крупных феодалов, предлагавших лучшие условия для жизни.
Звонарёв боялся расспросов и неискреннего сочувствия. Он хорошо знал, что чем больше человек оправдывается, тем больше его считают виноватым. И Звонарёв, видя не на шутку встревоженное лицо Тихменёва, с благодарностью воспринял деликатность генерала и его молчаливое понимание.
– Знаете что, дорогой… – медленно вымолвил Тихменёв. – У меня есть мысль: обратиться к нашему начальнику Главного артиллерийского управления Кузьмину-Караваеву. Он человек либеральный, весьма уважал генерала Белого и, конечно, постарается вам помочь. Тем более что сделать это ему совсем не трудно – его родной брат Кузьмин-Караваев – известный адвокат и член Государственной думы от кадетской партии.
Поздним вечером в осиротевшую квартиру Звонарёвых зашёл Краснушкин. Звонарёва он застал в Васиной комнате. Он сидел около стола, молча и устало перелистывая технический справочник и изредка взглядывая на Васю, который расположился на полу, среди разбросанных вещей, книг и тетрадей.
– Что это у вас? Никак, новый обыск? – спросил Краснушкин.
– Только своими силами, – басом ответил Вася. – На семейном совете решено Василия Зуева отправить по этапу. Подальше от всевидящих очей.
О проекте
О подписке