– Понятия не имею. В списке, который мы получили от декуриона, почему-то не указан хозяин. Я отправил человека к смотрителю вод – у него должен быть перечень всех, получивших право провести воду в дом, но пока ответа не получил.

Канес тем временем вместе с товарищами расчистил лестницу, ведущую наверх – в атрий. Здесь сохранились стены, хотя часть помещения была завалена рухнувшими сверху камнями и балками. По мозаичному полу бежала вода из свинцовой трубы разбитого водопровода.

– А вот и хозяин нашелся, – самодовольно хмыкнул Афраний, подходя к стене. На фреске был изображен дородный смуглый мужчина с коротко остриженными темными вьющимися волосами и темной бородкой. Рядом с мужчиной художник изобразил женщину ослепительной красоты с тончайшей сеткой из золота и жемчуга в волосах.

– Судя по всему, господин не из бедных… – заметил Приск.

– Знаешь, не надо быть Аристотелем, чтобы это понять, – отозвался Афраний.

Приск на миг закрыл глаза. Он где-то видел эти лица… Да, почти наверняка. Встречал на улицах – ведь он немало времени провел в Антиохии до землетрясения… Нет, не просто встречал – видел совсем недавно. Именно эту женщину… Это лицо – тонкий нос с горбинкой, миндалевидные глаза, вьющиеся роскошные темные кудри. Это лицо где-то мелькнуло день или два назад. Да, точно. Она стояла у фонтана, где набирают воду по утрам, там еще рядом сохранился большой гимнасий – на его площадке люди спят прямо под открытым небом. Именно там Приск заметил эту женщину. И хотя выглядела она не так блестяще, как здесь, на портрете, все же сумела привести себя в порядок – отмыть от грязи лицо, причесать и уложить волосы, и даже постирать одежду. Он еще обратил внимание, что, в отличие от многих, полностью опустивших руки под ударами Судьбы, эта красавица следит за собой. Под портретами были надписи на греческом – хозяина звали Александром, женщину – Береникой. Судя по чертам лица и по именам – эта пара принадлежала к иудейской диаспоре, и, несомненно, к эллинизированной ее части.

Тем временем прибежал вольноотпущенник из службы вигилов^[10].

– Владельца дома зовут Тиберий Юлий Александр, – сообщил он, подтверждая догадку. – Имел право на воду…

– Ну насчет воды я и так вижу, – уточнил Приск.

– Жив он? – спросил Афраний.

– Ни в живых, ни в мертвых не числится…

– Все вещи из этого дома за исключением обломков собрать и отвезти на виллу механика Филона, – приказал Афраний. – Ценности. Письма. Оружие. Всё! Пусть механик выделит для них отдельный покой и ничего не трогает до моего прихода.

Приск подозвал центуриона.

– Где-то там, – указал на рухнувшие балки и мраморные колонны, – должен быть денежный сундук хозяина. – Найти и доставить на виллу Филона – под твою ответственность. Что внутри – не смотреть, крышку – не открывать.

Вообще-то по заведенному правилу Приск должен был приказать доставить сундук Ликорме. Но слова Афрания прозвучали недвусмысленно – все вещи. А значит – и денежный сундук хозяина.

* * *

Когда Афраний ушел, Приск оставил одного из центурионов присматривать за работами, а сам направился к фонтану с дельфинами. Хотел крикнуть с собой Сабазия, но раб куда-то исчез.

– Ищешь своего парня? – хмыкнул Канес. – Совсем плох стал – побежал блевать – я слышал, как его за стеной выворачивало.

Приск заглянул в перистиль. Тот был почти весь завален обломками, и Сабазия не было видно – то ли раб сбежал, то ли спрятался среди развалин. Верно, в самом деле сделалось плохо. Многие в эти дни болели – водопровод разрушился, и одним богам известно, что за вода теперь была в колодцах.

Дорогу к фонтану с дельфинами уже расчистили, к тому же разобрали руины ближайшего дома, так что возле фонтана неожиданно образовалась большая площадь.

От одного из зданий осталась только стена, но кладка держалась твердо. Стену подперли бревнами, оштукатурили, побелили. На скамейках подле выставили горшочки с краской, горкой сложили палочки угля – каждый мог оставить здесь надпись. Раньше призывали голосовать за Гая или Марка на выборах или оставляли признания в любви или шутливые и дерзкие эпиграммы, в том числе и на очередного наместника. Теперь же писали все одно и то же: «Гай Лелий, живущий в доме с тремя кольцами, ищет домну Семпронию…», «Терция, дочь Марка Мания, ищет брата своего Марка…», «Каждый, кто видел Тиберия Муция, пусть оставит в правом углу свою надпись»…

Каждый день Приск приходил сюда и читал эти полные боли послания, что лепились все плотнее и к исходу нундин^[11] обычно покрывали все пространство стены. Тогда один из государственных рабов копировал все записи в восковые таблички, стену заново штукатурили и белили, чтобы на следующее утро на ней, еще влажной, появились новые вопли о помощи, призывы найтись тех, кто, скорее всего, погребен под развалинами, краткие эпитафии, злые эпиграммы…

Трибун искал здесь Аррию. Несчастная невеста его брата по крови Марка исчезла во время землетрясения. Марк перед смертью шептал, что видит ее и идет к ней, так что человек суеверный мог бы решить, что Аррия тоже умерла. Но Приск за годы кровавых дакийских войн часто видел умирающих от лихорадки. Когда страшный жар сжигает тело, перед глазами проносятся видения самые невероятные – люди зовут умерших, разговаривают с ними, прощаются с любимыми, которых нет рядом, признаются в содеянных злодеяниях. Юному Марку не в чем было признаваться. Только в любви. Но если Аррия жива – а она могла быть жива, ибо Марк спасал ее, вместо того чтобы спасаться самому, то она непременно придет сюда, на эту площадь и оставит запись.

Каждое утро к фонтану с дельфинами по приказу наместника Сирии Адриана привозили свежеиспеченный хлеб, кувшины с маслом, круги сыра. Еду раздавали тем, кто лишился имущества и крова. Однако ловкачи из вполне обеспеченных, пользуясь тем, что продовольствие раздают без тессер^[12] и списков, старались урвать бесплатную долю. Во время раздач здесь была такая толчея, что найти кого-нибудь представлялось невозможным. Получив свою долю, счастливцы, у кого в городе сохранилась какая-то нора или кого приютили знакомые, уходили, и на площади оставались только те несчастные, кому идти в самом деле было некуда.

Если Аррия спаслась, она должна была оставаться на площади… Если, конечно, ей не пришло в голову тащиться пешком в свое поместье, но Приск надеялся, что до такой глупости она не додумалась. Как всегда во времена несчастий, на дорогах устраивали засады проходимцы, любители легкой наживы. Они хватали одиноких детей и женщин, чтобы спрятать в какой-нибудь лачуге, а потом скопом продать по дешевке нечистому на руку торговцу. Так было во время проскрипций Суллы – малолетние дети казненных, от которых порой отказывались собственные матери, бежали из Рима, чтобы попасть в лапы работорговцев.

Несмотря на то что утренняя раздача хлеба давно закончилась, сейчас на площади было полно народу – в пострадавшем городе каждому требовалась вода – пить, стирать, мыться. Здесь же подле стены обосновались несколько торговцев – продавали вино, сыр, чернослив… в одной из уцелевших пекарен выкладывали на прилавки новую партию горячего ароматного хлеба – удивительно, как быстро возвращалась жизнь в искалеченный город. У кого имелись при себе деньги, могли купить свежий вкусный хлеб. Вигилы следили, чтобы торговцы не заламывали цену. Но все равно хлеб стоил куда дороже, чем до землетрясения.

* * *

Первым делом трибун проверил записи на стене, отыскивая знакомое имя. Но опять ничего не нашел.

Он прошелся до пекарни, оглядел покупателей.

Сегодня он искал не только Аррию, но и Беренику. Безрезультатно. Как ни вглядывался Гай Приск в лица, нигде не мелькал профиль женщины с фрески. Какие-то тетки спорили из-за разбитого кувшина, плакали дети, старик спал прямо на мостовой, завернувшись в солому. Проснется он, впрочем, без своего укрытия – солому аккуратно сжевывал груженный мешками ослик. Приск рассекал наискось пеструю толпу, стараясь не пропустить ни одного лица. Внезапно он понял, что кто-то движется точно так же – от стены вглубь, бесцеремонно расталкивая людей (Приску дорогу уступали, едва завидев его доспехи трибуна, хоть и полускрытые пыльным серым плащом). Идущий впереди кого-то высматривал в толчее и – судя по всему – пока не находил. Стой стороны, где он двигался, долетали возмущенные крики, ругань, визг, толпа шевелилась, волновалась, кипела. Наконец Приск увидел наглеца. Человек был высок, широкоплеч, смугл от природы, обрит наголо. На шее его поблескивал бронзовый ошейник. Раб. Скорее всего, хозяин не доверяет ему, раз надел это кольцо с надписью.

Оказавшись ближе, трибун заметил, что раб, пробираясь в толпе, то и дело щупает у какой-нибудь одинокой девчонки грудь, порой лапает за бедро. После чего отталкивает, да так, что между нею и рабом оказывается человека два-три, – и топает дальше.

Еще не зная, зачем он это делает, трибун стал пробираться ближе к наглецу.

Внезапно тот остановился, рядом со здоровяком оказался какой-то сутулый тип в длинном грязном хитоне (Приск разглядел шапку спутанных давно не мытых волос, темную курчавую бороду), бродяга что-то сунул в руку рабу, что-то получил от здоровяка, и в следующий миг они разошлись. Раб равнодушно покрутил головой – встреча состоялась – и стал пробираться назад – уже никого не высматривая и ни на кого не обращая внимания. Приск тоже повернулся и зашагал к стене, чтобы еще раз внимательно взглянуть на надписи, – но тут раб бесцеремонно оттолкнул его, собираясь следовать дальше. В следующий миг наглец получил по ногам и покатился по земле. Вообще, за такое полагалось бить не только раба – бывали случаи, когда за неучтивость невольника расплачивался господин, схлопотав от оскорбленного по физиономии. Но тут раб был явно без присмотра – так что учить придется непосредственно двуногую скотину. И учить на месте. Мгновенно вылетела из ножен спата и ловко уперлась под подбородок наглецу. Тот было рванулся встать, но успел подняться лишь на колени, когда ощутил кожей холодный металл, заметил сверкнувший под грязным серым плащом анатомический нагрудник военного трибуна и притих.

– Эй, что тут происходит? – подскочил к ним молоденький вигил, только что разнимавший поссорившихся торговцев.

– Я – Гай Осторий Приск, военный трибун Шестого легиона. Занимаюсь восстановлением города. Этот раб толкнул меня…

– А меня за грудь лапал! – вдруг подоспела какая-то женщина в грязной столе^[13], закутанная вместо паллы^[14] в серый толстый плащ, очень похожий на тот, что носил Прииск, такие плащи раздавали лишившимся крова – в нем было тепло днем и можно было спать ночью. – А я, между прочим, вдова римского гражданина. – Иона влепила здоровяку пощечину.

Матроне можно было дать лет двадцать пять, и прежде, до землетрясения, наверняка она считалась красавицей, но вместе со стенами города рухнула вся ее жизнь, и сейчас вид ее мало отличался от какой-нибудь нищей. Хотя за свою столу совсем недавно она выложила столько, сколько стоит на рынке рабыня.

– А ну сидеть, раб! – рявкнул вигил, увидев, что здоровяк вновь попытался встать.

Рявкнул – это было, конечно же, не то слово – молодой ломкий голос сорвался на взвизг. Однако не приказ вигила, а жгучая боль от пореза – клинок при первом же движении мгновенно вспорол кожу – заставила раба захрипеть совершенно по-звериному, но остаться на месте.

Вигил тем временем довольно споро обмотал запястья раба веревкой. От запястий веревку протянул к лодыжкам – теперь пленник мог лишь нелепо семенить, и любая попытка бежать закончилась бы для него падением.

– У меня всегда наготове несколько кусков, – поведал парнишка. – Ныне народ в Золотой Антиохии одичал… Мой приятель Тит носит с собой аж кандалы – чтобы сразу заковывать арестованных.

– Как тебя зовут, вигил? – Приск убрал спату в ножны.

– Тит Менений.

– Прочти-ка, что у него на ошейнике написано, Менений.

– «Пан, раб Амаста, бежит к своему господину».

Подобная надпись подтверждала рабский статус человека и одновременно – что он не в бегах, а послан хозяином по делам.

– Раб Амаста? – Звук этого имени резанул не хуже кинжала.

Амаст! Амаст хотел убить самого Приска, пытал его и увечил. И этот же человек похитил его любимую Кориоллу с детьми. Кориоллу и дочь спасла Мевия, но единственный сын Приска, малютка Гай, остался в лапах Амаста и погиб.

Первым порывом было – схватить раба, приставить кинжал к глазу и потребовать отвести в дом хозяина. То есть совершить глупость. Когда-то Амаст ускользнул от личной стражи наместника Сирии Адриана – в одиночку военному трибуну этого скользкого угря не захватить.

– За провинность раба должен отвечать хозяин, – сказал Приск как можно равнодушнее.

– Точно! – подтвердил вигил. – Твой хозяин в городе? Ты, хорек, отвечай!

Пан мало походил на хорька – скорее уж на медведя, но юному Менению доставляло удовольствие так его обзывать.

– Всыпьте ему плетей! – потребовала матрона. – Рабы в последние дни совсем обнаглели – отбирают у женщин хлеб, а то соберутся толпой, затащат куда-нибудь в развалины и изнасилуют.

– Да что ты говоришь такое! – возмутился вигил. – Всех рабов, у кого не осталось хозяев, собирают на рабском рынке и запирают в клетках или в эргастуле. Мы каждый день обходим улицы, а по ночам непременно патрулируем отрядами по восемь, мне вон в третью стражу сегодня в обход идти. Шайки в самом деле прячутся в развалинах, но это в основном свободные – просто так мы не можем их задержать. Если находим кого – люди говорят, что устроились в развалинах на ночлег. Три дня назад мы поймали пятерых уродов – они затащили в развалины девочку, изнасиловали и задушили, когда увидели наш патруль. Труп они спрятали в мусоре, да только Тит всегда теперь водит с собой пса, и тот живо отыскал тело. Четверых отправили на каменоломни, а пятого приговорили к распятию, потому как тот был беглым рабом.

– Вот видишь – раб! – тут же уцепилась за его проговорку женщина. – Я же говорила – раб! Всех их надо распинать!

– Мой хозяин в городе… – завопил вдруг здоровяк – возможность быть распятым ему явно не понравилась. Да и шанс очутиться на рабском рынке в эти дни тоже не радовал – таких как он крепышей тут же отправляли ворочать камни, расчищая город, на самые опасные и грязные работы, где люди калечились или погибали ежедневно. – Хозяин все подтвердит! Сразу непременно подтвердит, – теперь здоровяк смотрел на Приска и вигила почти умоляюще.

Первым желанием было – немедленно спешить к дому Амаста, схватить мерзавца и… Но у того в доме наверняка полно преданной челяди, и в одиночку трибун ни за что не сможет его захватить.

– Где живет твой хозяин? – спросил трибун у Пана.

– Через три улицы отсюда – дом у столетнего кипариса.

– У тебя есть клетка, чтобы этого парня запереть? – Этот вопрос был уже адресован вигилу.

– А то! И не одна.

– Отлично. Запри его на час. У меня срочное дело в двух кварталах отсюда. А когда я вернусь, мы проверим – правду ли говорит этот тип. И кстати… – Приск сорвал с пояса здоровяка кожаный мешочек. – Что тебе передал этот бродяга?

– Не смей! – прорычал Пан. – Это вещь господина.

– Да? – Приск развязал тесемки и извлек из мешочка маленький стеклянный флакончик. Горло было плотно заткнуто и еще обмазано каким-то твердым составом. – Мне почему-то кажется, что в этом флаконе – не духи.

«А если уж быть точным – яд… Только вот кого собирался отравить Амаст?» – вслух этого Приск не сказал. Да и вряд ли Пан знал на этот вопрос ответ.

Раба поместили в клетку и заперли. После чего Приск зашагал к месту раскопок. Итак, надо спешить. Не исключено, что Амаст, заметив, что Пан не вернулся с тайной встречи, начнет тревожиться. Да что там – тревожиться! Попросту сбежит. Первым делом: направить три контубернии – это как минимум – к дому Амаста. А затем вернуться и вместе вигилом отвести Пана к хозяину. Вот там и посмотрим – тот ли это самый Амаст или какой другой.

– А мне что делать? – послышался женский голос сзади. Как ни странно, в голосе звучали требовательные нотки.

Приск обернулся. Матрона шагала за ним и не отставала.

– Послушай, как зовут тебя?

– Флавия…

– У тебя кто-нибудь остался в городе?

Она замотала головой:

– Никого. Муж погиб. Брат, мама… – Она на мгновение стиснула зубы, переборола подступивший к горлу комок. – Никого…

– Послушай, Флавия… Я – военный трибун, занимаюсь раскопками в городе… Наступит весна – уйду с армией в Парфию. Я ничего не могу для тебя сделать. Тебе лучше остаться на площади. Может, встретишь кого из родни…

– Я знаю, да… там надо быть… – Женщина усмехнулась. – Но за мной никто не придет. Мертвецы не возвращаются, трибун.

«Быть может, Аррия вот так же просит о помощи, и ей все отказывают…» – подумал Приск.

– Знаешь что… я сейчас отведу тебя к месту работ, побудешь там до заката, а вечером пойдешь со мной. Договорились?

Женщина вместо ответа схватила руку Приска и поднесла к губам.

– Да перестань. Я еще ничего для тебя не сделал.