Сентябрь – октябрь 857 года от основания Рима
Дробета – долина реки Рабо[39]
Вечером, перед отъездом, Приска охватила смертельная тоска. Никогда с центурионом прежде такого не бывало. Еще день назад он весь горел от нетерпения, ожидая, когда же они наконец отправятся в путь. Опасное путешествие сулило небывалую награду. Приск мысленно усмехался и свысока поглядывал на будущих спутников: только он и никто другой сможет выполнить поручение Адриана – запомнить и потом нарисовать по памяти укрепления дакийской столицы. И вдруг накатила тоска, да столь сильная, что казалась физической болью. Даже в те дни, когда он еще не был центурионом, а пребывал в статусе желторотого новобранца, и Валенс, опытный и старый воин, водил тиронов на северный берег, Приск не испытывал ничего подобного. Даже в первую кампанию, когда неведомые горы таили смертельную опасность, а из-за каждого придорожного куста летели крючковатые дакийские стрелы, смазанные ядом, не было у Приска так тяжело на сердце. Но ведь и тогда, как и сейчас, он сам выбрал эту дорогу, а раз выбрал – значит, должен пройти до конца. Почему же тупая заноза застряла в сердце? Кориолла? Рождение ребенка? И это тоже. Но нет, что-то другое сейчас его угнетало.
– Ты хоть Кориолле написал, что уезжаешь? – поинтересовался Тиресий.
Приск устроил у себя небольшой обед на прощание: Тиресий, Фламма и Оклаций присутствовали.
– Нет. Незачем ей знать. Пусть думает, что я в Дробете. Будешь отправлять ей письма от моего имени.
– Э, так не пойдет.
– Очень даже пойдет. Ей нельзя волноваться.
– А печать мне свою не оставишь? – наивно округлил глаза Тиресий.
– Как же! Чтобы ты завещание подделал! – рассмеялся Приск. – Разумеется, я тебе доверяю. Но не настолько же!
Тиресий вдруг помрачнел.
– Сегодня во сне… – Когда Тиресий начинал такими словами фразу, смеяться уже никому не хотелось. – Сегодня во сне, – повторил Тиресий, – я видел алмазный перстень.
– Алмазный перстень? – живо переспросил Оклаций. – Нас ждет добыча? Ого! Алмазы – они же безумно дорогие. Неужели у Децебала припрятаны в сундуке эти волшебные камушки?
– Чей перстень? – повторил Приск.
– Не знаю. И что это значит – тоже не ведаю. Но это важно.
– А по мне, так все ясно, перстень означает награду, – попытался истолковать сон прорицателя Оклаций. – Большую-пребольшую.
– Возможно, это в самом деле награда, – попытался отшутиться Приск. – Но уж точно не твоя, Оклаций, учитывая как дороги и редки алмазы.
– Это блеск твоего возвышения, – брякнул Фламма.
– Ты стал льстецом? – спросил Тиресий, глядя в глаза писцу.
Тот смутился.
– Ну, это вроде как правда, я так думаю…
К дакам в гости легат отправлялся с небольшой свитой: вольноотпущенник Лонгина Асклепий (этот парень, похоже, не только знал, что хозяин ест и во что одевается, но и что думает), турма всадников-ауксилариев и с ними Приск. С собой центурион никого не брал – Обжору оставил в лагере, поскольку в горах этот парень станет только обузой, Оклация тоже не стал требовать зачислить в отряд: предприятие было опасным, и рисковать головой мальчишки Приск не хотел.
Сабиней, как и обещал, привел тридцать всадников сопровождать легата. Его даки принадлежали то ли к одному клану, то ли к какому-то военному братству – у каждого из тридцати был вышит на плаще свернувшийся кольцами змей, и такой же змей, уже бронзовый, украшал каждый щит. Перед тем как отправиться в путь, Сабиней поклялся Замолксисом-Гебелейзисом, что не причинит Лонгину и его спутникам вреда.
«Неужели даки надеются убедить такого человека, как Лонгин, что они не замышляют ничего против римлян и не нарушают мирный договор?» – подивился Приск.
С другой стороны, их заверения ровным счетом ничего не значат. Если Траян захочет, через год или два Рим найдет повод начать войну: хотя бы недавнее нападение на языгов, союзников римского народа, объявит причиной. Главное сейчас – увидеть Сармизегетузу.
Уже сев на Резвого, Приск на миг задержался и подъехал к стоящему возле конюшни Тиресию, протянул ключ.
– От моего сундука в лагере, что в кладовой. Деньги и вещи – для Кориоллы. – Потом, чуть помешкав, снял с руки перстень с печатью. – На случай…
– Да брось! Ты вернешься. Я видел тебя в своих видениях с ребенком на руках.
Приск улыбнулся, но все же почти насильно всунул бронзовый ключ и перстень в ладонь товарищу. Тиресий пошел рядом, провожая. Уже в воротах Приск оглянулся и посмотрел на Тиресия. Тот как всегда был мрачен, вернее – мрачнее обычного. Старый приятель поднял руку, прощаясь.
Не стал уточнять прорицатель, что в провидческом сне видел Приска с ребенком на руках. Только ребенок этот был мертв, и над головой центуриона столбом поднимался дым, а гудящее пламя почти полностью охватило дом за его спиной.
Мысли, что одолевали Приска в дороге, были весьма противоречивыми. Поручение Адриана не вызывало восторга – и это еще мягко сказано. С другой стороны, при мысли о путешествии в самое сердце Дакии Приска охватывал азарт игрока, который готов метнуть кости, поставив состояние на кон. Зима приближалась, дожди шли часто, по утрам плотный белый туман окутывал долину, весь мир исчезал, и только холмы вдалеке вставали утесами в призрачном море. Для Приска дорога была знакома – в первую кампанию они с Кукой частенько блуждали в этих местах, выискивая дакийские тропы, ведущие к перевалам. Сейчас ничего искать уже было не надобно: в долине реки Рабо проложена римская дорога к перевалу, пусть пока и немощеная, но широкая и ровная. И хотя между дневными переходами не было еще гостиниц и почтовых станций, зато имелись либо бурги, либо крепости-кастеллы с римскими гарнизонами. Даков из этих мест почти всех выселили. Несколько раз попадались по дороге пустые селения – обычно на горушке, с порушенным частоколом, стояли почерневшие от огня мертвые дома без крыш. А если даки где и остались, то таились по горным поселкам и вели себя тихо, к дороге носа не казали. На второй день пути тоска внезапно оставила Приска, как приставучая, но легкомысленная девка, сделалось легко на душе – будто не с опасным посольством он отправлялся, а ехал к старому дорогому другу в гости. Три с небольшим года назад[40] он проходил здесь с Пятым Македонским, вон там, помнится, строили мост через быстрый поток, а вон там стояли лагерем. А вот этот бург ставили в первом походе. Не порушили его даки, не сумели.
Передвигались быстро – стены Бумбешти[41], лагеря, построенного на левом берегу реки Рабо, показались на восьмой день пути. Если бы в первое военное лето римляне передвигались так же резво!
Лагерь был не так уж и мал, но не каменный, а земляной и располагался он у самой реки. К своему изумлению, Приск встретил здесь старого знакомца – военного трибуна Анния из Первого Италийского легиона[42]. Теперь однорукий трибун командовал затерянным в горах гарнизоном. Он давно мог испросить себе отставку или место где поспокойнее, но, похоже, и его мучила эта горная страна, как надменная, не дающаяся в руки женщина. И потому он продолжал службу, умудрившись залезть чуть ли не к облакам – сюда, на перевал. Здесь же в лагере Приск встретил немало знакомцев кроме Анния – в Бумбешти находилась вексилляция Пятого Македонского – под командой своего центуриона. Казалось иногда, куда бы ни направил Приск свои стопы в этих местах, всюду встречал его неукротимый бык Пятого Македонского. Хотя, уж если быть честным, бо́льшую часть гарнизона в Бумбешти составляли ауксиларии из когорты бритонов.
– Кто выбрал это место для лагеря? – внезапно воскликнул Лонгин, оглядывая западную стену укреплений. Резко повернулся к Приску. – Что скажешь, центурион?
– Нельзя было ставить лагерь так близко к берегу горной реки. Ворота выходят прямиком на мост, это удобно, конечно, но опасно – на случай паводка. Когда-нибудь половину лагеря попросту смоет…
Приску вообще не нравилась планировка Бумбешти: принципию, к примеру, построили не в центре лагеря, а у самых Преторских ворот, чуть ли не вплотную к башням, на фундамент которых пошел камень с реки, скрепленный известью.
– Не бойся, до весны мы здесь не задержимся! – хмыкнул Лонгин. – Зато Анний встречает нас по-царски.
Тут Лонгин не ошибся: в принципии для легата и его спутников устроили настоящий пир. Вино, оленина, колбасы, каша по местному рецепту, соленая рыба нежнейшая – за такую в Риме отвалили бы целое состояние. Вместо соленых оливок подавали соленые бобы. Оливковое масло было привозное – какая же римская трапеза без италийского масла! Напитки разливали в темно-синие стеклянные чаши, которые трибун умудрился притащить с собой по опасным горным дорогам. Вино тоже было италийским – кто бы мог подумать – темный фалерн. Особый вкус ему придавала вода из горного ручья – сама по себе наисладчайшая. Сабиней, единственный из даков, приглашенный за стол, вина не пил – только воду.
– За надежный ключ к горному перевалу, – провозгласил тост легат Лонгин, Анний в ответ поднял вверх обрубок руки, так что его жест сделался одновременно и страшным, и нелепым.
– Я бы на вашем месте не ездил за перевал, – сказал Анний, когда гости осушили уже по третьему кубку. – Зима на носу, вот-вот выпадет снег. Что вы будете делать? Как вернетесь? В прошлом ноябре четверо почтарей замерзли на перевале, когда угодили в метель.
– В крайнем случае мы останется зимовать в римском лагере на Бистре. Но я надеюсь вернуться до того, как снега запечатают перевал, – сказал Лонгин.
Военный трибун отрицательно покачал головой:
– Не успеете. Местные говорят: в этом году зима придет рано. И еще говорят: Децебал серым волком рыщет по дорогам.
– Мы едем в Сармизегетузу, – напомнил Сабиней. – И снег нам не помеха. Да, может завьюжить в любой момент, но, если случится непогода, мы переждем снежную бурю в крепости. Великий царь рад видеть тебя своим гостем, Лонгин.
Миновали три дня, после того как отряд Лонгина ушел на перевал, и вот после полудня к воротам лагеря Бумбешти приковылял человек, больше похожий на дака, нежели на римлянина, – борода, толстый плащ с бахромой, длинные шерстяные штаны. Человек опирался на корявый посох и сильно хромал. Правда, изрядно не дойдя до ворот, плащ путник скинул, демонстрируя легионерскую лорику, солдатский пояс и рукоять гладиуса.
– Я – бенефициарий Кукус! – крикнул путник простуженным срывающимся голосом. – Легат Лонгин еще в лагере?
– Так я тебе и сказал! – отвечал караульный с башни ворот.
– Дурак! – взъярился пришедший. – Я мозоль натер на заднице, покалечил ногу, пытаясь догнать легата, а ты тут стоишь на башне и пыжишься, будто дельфийский оракул! Легата хотят убить. Их всех хотят убить! – Кука сжал кулаки. – Кто здесь командует?
– Военный трибун Анний.
– Однорукий? – рявкнул Кука. – А ну приведи его, живо! Олух! Что стоишь! Беги! Скажи однорукому трибуну – Кука шлет привет из Эска.
Караульный если и колебался, то всего несколько мгновений, лишь до того мига, как сообразил: если Кука по имени определил, что трибун однорукий, – значит, лично знаком. Караульный опрометью сбежал с башни и вскоре вернулся с приказом открыть ворота.
Бенефициария провели в принципию. Здесь стояли две большие жаровни с красными углями, сообщая комнате приятное тепло.
О проекте
О подписке