© Топорова А., послесловие, 2016

© Снегирёв А., текст, 2016 © Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Моей семье

Римме Казаковой

Спасибо Ольге Столповской за помощь в работе

Часть 1

– Ха-мам под ключ, – читает по слогам Ваня, глядя в окно. Мы проезжаем мимо ангаров, увешанных рекламой. Чтобы успеть за вывеской поймать улетающие буквы, Ване приходится расплющить физиономию о боковое стекло.

– Что такое ха-мам?

– Баня турецкая.

– Ха-мам, ха-мам, хамам! – Ваня приноравливается к новому слову, твердит его без остановки.

– А что значит «под ключ»?

– Они целиком построят хамам и выдадут ключ. А тебе надо будет только там париться. В этом хамаме.

– В хамаме, – повторяет Ваня. – Хамама!

Слово его смешит, он пробует его, произносит на все лады. Тонким голосом, басом, растягивая звуки или, наоборот, скороговоркой:

– Хамама, ха-а-а-м-а-а-м-м-м-а-а-а, хмама!

Шофер «Газели» делает радио погромче. Ваня принимает вызов:

– Хамам, хамам, хамам!!! – орет он, перегибаясь через меня к шоферу.

– Хамам, – пискляво кривляюсь я в ответ, оттянув пальцами уголки глаз. Типа я китаец.

– Хамам! – зловеще трубит Ваня мне в лицо, сделав большие глаза.

– Слышь, потише! – рявкает наконец шофер, собираясь сплюнуть, но не сплевывает.

Корчу гримасу, будто ужасно испугался, Ваня хохочет. Оставшийся путь преодолеваем без приключений. Вот уже и старый забор нашей дачи.

– Остановите здесь, – говорю шоферу. – Земля не промерзла, застрянем.

– Открывай ворота, – раздраженно буркает шофер.

Мы вполне можем донести вещи от «Газели» до дома, не заезжая на влажную лужайку. Хоть и начало декабря, но погода апрельская.

– Застрянем!

– Сам разберусь! – Мы в глазах шофера два ни на что не годных идиота. Куда нам знать, проедет он или нет.

– Не надо ехать, колефа будут букфовать, – вмешивается Ваня, теребя ухо и глядя вниз и в сторону. Он всегда шепелявит, когда волнуется.

Шофер издает глухое рычание. Я пожимаю плечами.

– Ладно, Вань, дяде виднее…

Ваня находит ручку, тянет ее на себя, дверца открывается. Пыхтя, он вываливается из кабины.

– Мокро!

– Вот тебе ключ, отпирай дом.

Эти шоферы грузовиков люди особые, никто им не указ. Помню, я был ребенком и родители заказали грузовик – перевезти старую мебель. Водила не послушал моего отца, пришлось вызывать трактор, чтобы его вытащить. Лет пять назад, когда ремонтировали фундамент, «КамАЗ» с песком приехал прямо во время дождя, вопреки предупреждениям, и застрял до вечера. Пришлось откапывать все четыре колеса, следы колеи видны до сих пор.

Снимаю холодный замок с ворот. «Газель» катит поперек участка к дому. У самой веранды забуксовывает. Шофер газует. Колеса прокручиваются.

«Еще один умник», – я не спеша прохожу мимо.

Шофер выскакивает из кабины, оглядывает колеса, увязшие на треть в сырой земле.

– Сначала разгрузимся, потом будем тебя вытаскивать, – пришло мое время командовать. Я оплачиваю доставку и разгрузку.

Cовершив долгожданный плевок, шофер откидывает тент. Кое-какая мебель из бабушкиной квартиры. Две старые разобранные темно-коричневые кровати, большое мутное трюмо со сколом, табуретка, торшер и румынский полированный комод с выдвигающимися ящиками. Взяв спинку кровати, поднимаюсь по ступеням, пересекаю веранду. Ваня все еще возится с входной дверью.

– Пап, замок сломался!

– Дай-ка мне, – поставив спинку кровати на пол, наваливаюсь на дверь плечом, поворачиваю ключ. – Прижать надо чуть-чуть.

С этой дверью и раньше возникали проблемы. Помню, как приехал сюда с подружкой. Предполагался романтический уик-энд. Однако наши планы чуть не рухнули, пол на веранде перекосило, широкая доска выперла выше уровня порога, и дверь перестала открываться. Пришлось два дня лазать через окно. Впрочем, мы спальню особенно и не покидали. Теперь такое не случится, родители отремонтировали фундамент, пол больше не перекашивает. Просто дверь старая, своенравная.

Заходим в прохладную темную комнату. Резкий яблочный запах. В сентябре мы с Ваней разложили урожай на полу, теперь возим понемногу в город.

– Открывай ставни, – руковожу я.

Протискивается шофер, обхвативший руками румынский комод.

– Куда ставить?

– Сюда, – киваю на место у стены, под выцветшей репродукцией Ренуара.

Голая «пышка» сидит на разбросанной постели вполоборота к зрителю. Все цвета, кроме синего, выгорели еще до моего рождения. Синяя краска в советских типографиях была самой стойкой. Странно, что не красная. Не могли производство стойкой краски идеологически правильного цвета наладить. Из-за таких мелочей Союз и рухнул. Лицом и прической «пышка» напоминает мать, ребенком я считал, что это ее портрет. Накатывают воспоминания, но я их быстро блокирую в воображаемом бетонном мешке, как радиоактивные отходы, и бросаю в воображаемую же пропасть.

Минут за десять мы с шофером перетащили весь груз в дом. Я расплатился, и он вернулся к «Газели» решать, как выбраться из раскисшей земли.

Сам виноват… Только лужайку разворотил.

Вани нигде не видно. Одна из голубых ставень приоткрыта, остальные – нетронуты. Сбежал, пока мы разгружались. Опять торчит у дороги, подбирает всякую всячину. Обочина как берег моря – всегда есть шанс что-нибудь найти. Осколки фар, колпаки от колес, а если повезет – даже целехонькое боковое зеркало. У Вани уже собралась внушительная коллекция. Он настаивает, чтобы переправить ее в городскую квартиру, а я делаю все, чтобы находки оставались здесь, в дачном сарае.

Я щелкаю шпингалетами окон, дергаю на себя слипшиеся рамы, отпираю замки на ставнях, толкаю створки. Земля заштрихована сухими травами. Сороки сверкают темно-синими шелковыми перьями и белыми манишками. У соседского забора торчат несколько засохших дудочников ростом с человека. У каждого дудочника один большой венчик-голова и венчики-руки по бокам. Дудочники напоминают старых дружков, кинувшихся навстречу друг другу с распростертыми объятиями. Стволы сосен и осин дышат бархатной влагой. Они будто вырезаны из ворсистой бумаги и наклеены на пейзаж. Летом деревья высохнут на солнце, порыжеют, обнаружат морщины и трещины, станут похожи на людей, расставшихся с юностью. Но пока они, перепутав зиму с весной, еще нежны и ранимы.

В другом окне покосившийся сарай с приставленной к стенке лестницей. Овраг, за которым расположен любимый Ваней поворот дороги, зарос ивами. Ветви сливаются в дымку. Прямо перед домом – «Газель», зарывшаяся носом в грунт.

Ставлю чайник, принимаюсь растапливать печку. В доме паровое отопление, но без огня дача не дача. Любуясь на разгорающееся пламя, вижу на одном из поленьев мечущегося паучка. Бедолага, затаился в щели, а теперь пытается выбраться. Хочу выдернуть полено с паучком из топки, но он вдруг ныряет в самое пекло.

Спускаются ранние зимние сумерки. Буксы «Газели» звучат отчаянно. Насытившись мстительным удовлетворением, выхожу помочь.

– Не идет?

– Скользит, падла! Резина летняя. Как по соплям.

– Кирпичи надо подкладывать…

– Деревяшки лучше, – шофер принимается запихивать под колеса чурки из поленницы. Заводит мотор. Я знаю, без кирпичей не выберешься. Колеса прокручиваются, чурки такие же скользкие, как земля.

– Домкрат в землю уходит… – жалуется шофер.

– Доску подложи…

С этими упертыми водилами волей-неволей станешь спецом по вытаскиванию грузовиков из грязи. Особого ума не надо, просто дело не терпит спешки. Если бы шофер поднял сразу все четыре колеса, а не только задние, и подсунул бы под них кирпичи, а не скользкие березовые поленья, то уже катил бы домой.

Впервые за весь день он слушает моего совета, заползает с домкратом под брюхо еще глубже погрузившейся в землю «Газели». Я подтаскиваю несколько кирпичей, сложенных аккуратно в стороне. Много лет назад их привезли с развалин церкви. Кирпичи крупные, с налетом трехсотлетней известки, точно итальянские хлебы, обсыпанные мукой.

Мимо проскочил Ваня с какой-то рамкой. Размером в полтора обыкновенных листа для принтера. Вряд ли это очередное сокровище, выброшенное волнами автомобильного движения. Небось на помойке в овраге нашел.

– Чаю попей! – крикнул я вдогонку.

Колесо поднялось над грязной, прокрученной ямкой. Пальцы замерзли, будто в них вонзили множество тупых игл. Куртку я снял, проще работать. Ветер задувает под свитер. Смотрю на небо. Уже много дней оно затянуто серой пеленой, и вот вдруг пелена рассосалась. В просвете над лесом плавится розовое закатное озеро с золотой каймой.

– Рука! – крикнул шофер.

Я едва успел отдернуть руку. Домкрат сорвался. Колесо разломило пополам кирпич.

Сверху доносится нарастающий гул. Пузо самолета, то появляющегося, то исчезающего, словно рыбина, в низких рваных облаках, окрашено золотистыми лучами. Раньше я часто летал на самолетах, смотрел на малюсенькие домики внизу. Теперь я сам внизу, копаюсь обледенелыми пальцами под чужим грузовичком, а там, в салоне, пассажиры усердно сглатывают, чтобы не заложило уши, ждут, когда подадут ужин, предвкушают отпуск, переговоры, покупки, измены, встречи с любимыми.

– Опускай!

Шофер расслабил домкрат, «газель» грузно опустилась на кирпичи. Некоторые треснули.

Темные небесные льды сомкнулись над полыхающим озером. Со стороны дороги донесся звук сирены.

– Готово! – зачем-то прокричал шофер с заискивающей радостью.

– Заводи!

Упираюсь руками в забрызганный бампер.

– Раз, два, взяли, – командую сам себе. Мотор взревел, грузовичок качнулся, рванул и выкатил за ворота.

– Ну, пока! – Я махнул на прощание опустевшей улице и тотчас смутился своей сентиментальности. Огляделся, не видел ли кто, как я прощался с шофером, а он мне даже не погудел. Никого. Я запер ворота и, отряхивая ладони, вернулся в дом.

Ваня возился с чем-то у стены. Полоска света пробивалась из приоткрытой двери в туалет.

– Иван, чего в темноте сидишь?

– На картину смотрю.

– На какую картину? – гадая, что за фантазия пришла ему в голову на этот раз, встаю за его спиной, положив руку на плечо.

К белому пузатому холодильнику прислонена рамка, притащенная с улицы. В рамке изображение.

Я щелкнул выключателем. Три стакана-абажура вспыхнули теплом.

Обнаженная блондинка, страстно изогнувшись, изобразив на запрокинутом лице наслаждение, поливает себя из красной канистры черной жидкостью. Видимо, нефтью. Нефть бежит по ее полураскрытым губам, пышной груди, пупку, капает с лобка, струится по длинным ногам в красных туфлях на шпильке. За спиной блондинки несколько березок и нефтедобывающих вышек. Над головой этой Венеры парит нимб из золотой колючей проволоки. Глаза заведены к небу.

Еще недавно картина была обернута полиэтиленовой пленкой. Ваня прорвал в пленке большую дыру, но до конца не снял. В местах надрыва оберегавшие картину прозрачные «мышцы» скукожились и дрябло свисают. Я оттянул пленку в правом нижнем углу. Витиеватая подпись латинскими буквами – George Sazonoff.

– Живопись! – гордится Ваня. – Смотри, какое стеклышко я нашел!

Декабрьский подмосковный вечер, я стою посреди гостиной нашего дачного дома и рассматриваю картину, писанную модным художником, которую приволок невесть откуда мой пятнадцатилетний сын-даун.

* * *

Тем июньским утром мама вызвала меня, чтобы я срочно отвез ее в город на УЗИ. Все мамины дела имели статус срочных. А тут еще и маятник подсказал. Маятник, обручальное кольцо на нитке, отвечал на любой вопрос. С маятником мама советовалась всегда. Если кольцо крутилось по часовой стрелке – значит, «да», против часовой – «нет». В тот раз маятник «сказал» – срочно делать УЗИ. Срочно! Типа у нее опухоль.

Машина катилась по вьющемуся через деревни шоссе, я думал о скором отъезде. Сяду в широкое кресло бизнес-класса, вытяну ноги и полечу. Мне достался отличный заказ – оформление виллы русских богачей в Майами. Влажный субтропический климат, огромный дом с причалом, цветущие заросли, густой газон. До вылета оставалось пять дней. В паспорте двухгодичная штатовская виза, распечатка билета в бардачке.

Размышляя о ближайшем будущем, я не заметил, как доехал и уже скоро катил по нашему поселку среди старых дач и новых дворцов. А вот и родной забор из штакетника. Слои краски пузырятся и лезут друг из-под друга. Забор похож на пьяную компанию: один столб кренится вправо, другой влево, а третий выперло в какую-то давнюю зиму, и он вовсе лезет ввысь.

К воротам подбежал радостный Ваня. Точно медвежонок в вольере, которому служитель зоопарка принес еду.

– Привет! Привет! Привет!

– Здравствуй, поможешь открыть?

Ваня попытался распахнуть створку ворот, но она просела и цеплялась о землю.

– Следует приподнять, – объяснил Ваня самому себе и, кряхтя, стал дергать створку вверх.

Сообща мы открыли путь моему «Фольксвагену».

– Можно с тобой? – спросил Ваня, весь горя желанием прокатиться.

– Садись.

Устроившись на соседнем сиденье, он принялся копаться под ним в поиске рычажка. Сиденье было отодвинуто слишком далеко, у Оли длинные ноги. Я тронулся.

– Стой, я не пристегнулся! – завопил Ваня.

– Тут ехать два метра.

– Непристегнутых штрафуют!

Пришлось затормозить, помочь Ване найти гнездо для ременной застежки, придвинуть сиденье, чтобы ему было комфортно.

Только собрался сняться с ручника, как он потребовал музыку. Не двинулись с места, пока не нашли песню про любовь девчонки к тореро. Громкость Ваня выкрутил до упора.

– Как дела на работе? – проорал он, перекрикивая певицу.

Чтобы не сорвать голос, я показал большой палец. Не люблю семейные расспросы о работе. А у Вани еще манера интересоваться всем, как у матери. Интересоваться и давать советы. Вот и она.

Отстегнул Ванин ремень, выбрался на траву.

– Привет, мам, – поцелуй в прохладную щеку. Мать состарилась. Морщины, осанка.

– Привет. – Она простужена и явно не в настроении, лицо напряженное, недовольное. Нос заложен.

Со ступеней веранды спустился отец. Крепкий мужик с седым «ежиком». Давным-давно друг подарил ему свои штаны цвета хаки из Афгана. На даче отец из этих штанов не вылезал, отчего походил на бравого отставника.

– Привет, пап, – папина щека уколола щетиной. Как в детстве, когда он целовал меня перед сном. Только вместо нежной детской щечки я ответил ему своей колючей.

– Как здоровье? – спросила мама.

– Нормально.

– Горло открыто, простудишься! – мать запахнула расстегнутый ворот моей рубашки.

Оттолкнул ее руку. С детства испытываю омерзение от беспокойных пальцев у моего горла.

– Страницу двести читаешь?

Недавно она снабдила меня необычным молитвенником из какого-то древнего храма. В современном издании, конечно. На странице двести содержится особо важная, по ее мнению, молитва. «Я не заставляю плакать других, не отнимаю молока у ребенка, слушаюсь родителей во всем». В книге вместо «родителей» было напечатано другое слово, мама его тщательно зачеркнула. Я долго смотрел на просвет и определил: «Слушаюсь Бога во всем».

– Читаю.

– Правда читаешь или только мне так говоришь? – наседала мать.

Под родителями она подразумевала себя.

– Галь, ну не начинай опять… – отец тронул ее за локоть.

– А ты не лезь!