Барон в испуге отпрянул назад, и японец отвел от него свой меч, указывая им теперь в направлении подводной лодки. Конвоиры подтолкнули пленников к краю причала, где их уже ждала шлюпка. Ланселот, демонстративно пренебрегая помощью со стороны врага и рискуя поломать ноги, спрыгнул в нее сам и помог сойти Джейн, подставив ей плечо, так как руки его были связаны за спиной, за ними последовали офицеры, и, наконец, неловко шагнул тучный Томпсон. Однако предпринятая Броссаром попытка к ним присоединиться была решительно пресечена неумолимым самураем, который, сделав в его сторону останавливающий жест, ясно показал, что тот должен пока остаться.

Шлюпка быстро заскользила по воде под дружными ударами весел гребцов и через минуту достигла субмарины, с борта которой был спущен металлический трап. По нему сначала поднялся старший японец, сказавший что-то вышедшему ему навстречу вахтенному офицеру. В ответ тот отдал честь и что-то скомандовал следовавшим за ним двум матросам. Те втащили наверх связанных Джейн и Ланселота, а потом помогли забраться Томпсону. Пленников подвели к двери, открытой в надстройке, и подтолкнули внутрь, в темноту неизвестности.

* * *

Хуже всего на свете – это темнота. Не тень, не сумерки, а полная, кромешная тьма, темнотища. Можно подумать, что это просто отсутствие света, недостаток фотонов. Ну, не смешно ли бояться нехватки фотонов? На самом деле тьма – это ад, потому что ад – место, где не может быть ни единого лучика света. Не день и не два – хотя какой уж тут день, – а невесть сколько, наверное, целая вечность. Поди угадай, как много времени прошло: может, неделя, а может, месяц. Счет в темноте теряется быстро. Особенно если нет никаких звуков, а пространство, в которое втиснуто твое тело, не больше платяного шкафа. Можно сидеть или лежать, подтянув ноги под живот, но попытка встать в полный рост завершается неожиданно сильным ударом теменем о металлическую переборку. То есть стоять тут можно, но только согнувшись в три погибели. Так что, если ты до этого момента не знал, что такое клаустрофобия, теперь вполне можешь лишиться рассудка от пребывания в этом железном гробу. Кстати, если ты все еще жив, то есть тебе пока что дают такую возможность, то почему бы не помечтать, что уцелеешь? Иначе какой смысл держать тебя взаперти? Но нет, не очаровывайся. Смысл есть, и преподлейший, – сбить с тебя спесь, довести до отчаяния и поставить на грань умопомешательства, а потом, когда будешь ползать на брюхе среди собственных нечистот, потеряв человеческий облик, выдернуть внезапно на свет и выпотрошить все, что ты знал. И ведь будешь плясать под их дудку, ползать на брюхе и, давясь скороговоркой, рассказывать все, что знаешь и даже не знаешь, – лишь бы не возвращаться в ад… И тем самым разом перечеркнешь все, что было, кем был в своих собственных глазах, то есть самого себя? Ну уж нет! Как это там у них говорят: «Из всех возможных путей надо выбирать тот, который быстрее всего ведет к смерти»? Чтобы, значит, долго не мучиться. Или чтобы показать врагам свое к ним презрение и превосходство? Заставить их невольно тебя уважать, ибо такой выбор уважают все. А если ты заставил врага относиться к тебе серьезно, значит, наполовину его уже победил. Главное, перейти черту, прогнать липкий и парализующий страх смерти – тогда все будет и легко, и весело. Плюнуть в эти чертовы желтые рожи, а потом самому прыгнуть за борт, прихватив с собой жизнь одного или двух. Вот будет потеха.

Таким драматическим размышлениям предавался Ланселот, которого после того, как всю их компанию подняли на борт подлодки, сразу отделили от остальных и, проведя длинным и узким коридором, втолкнули, предварительно согнув неожиданным ударом кулака в живот, в крошечное душное помещение, весьма напоминающее карцер, но с очень низким потолком и даже без намека на какое-нибудь освещение и вентиляцию. Поэтому, когда за его спиной с металлическим грохотом захлопнулась тяжелая дверь, он сперва даже не понял, что произошло. Первое время казалось, что скоро за ним придут, чтобы взять на допрос, но никто так и не появился. Кое-как примостившись на жестком полу, Ланселот попытался уснуть, но этому решительно воспротивились взвинченные нервы. Тогда он принялся молотить руками в дверь, но только напрасно отшиб себе кулаки. Затем сознание накрыла волна безысходного животного ужаса, как, наверное, происходит с похороненными заживо. Тогда он закрыл глаза и представил, что над ним не близкий стальной потолок, а высокое голубое небо, пронизанное солнечными лучами. Так он сидел довольно долго. Этот прием подействовал, помог успокоиться, и к Ланселоту постепенно стала возвращаться способность к рассудочному мышлению.

Нет, пожалуй, немедленно бросаться на японцев в атаку не стоит. Что-то мешает принять такое отчаянное решение, какой-то необычный, не вписывающийся в воображаемую картину роковой батальной сцены шокирующий факт. Ах да, конечно, мистер Томпсон. Вот уж, действительно, таинственная персона. Чего стоит одно только его заявление, что Япония неизбежно проиграет войну, которая ведь еще толком и не началась! Как-то это плохо вяжется с его появлением на сцене в компании японских офицеров, которые выглядят, если не дружественными ему, то вполне лояльными. И что делает американский финансист на японской подводной лодке? Кто он на самом деле? Изменник родины? Тогда почему сразу же нас не выдал, хотя и догадался о причине смерти двух японских диверсантов и похищенном золоте, более того, обещал рассказать кое-что важное? Американский шпион? Ну, если бы это было так, то с его стороны было чистым безумием открываться в чем-то нам с Джейн, обещая свое содействие. Ведь ему неизвестно, как мы себя еще поведем, не переметнемся ли к врагу, спасая свои жизни ценой предательства. Вон француз Броссар тоже, видно, спелся с японцами, коль скоро гуляет по причалу свободно, без всякой охраны…

Постой-постой, как там говорил Томпсон: «Я не заинтересован в вашей смерти»? Да, именно так. Значит, у него есть на нас, скорее всего на меня, какие-то виды. То есть он должен сделать какое-то важное предложение. И вряд ли это будет банальная работа на японцев, ведь тогда проще было бы раскрыть перед ними все наши преступления, чтобы атаковать сразу всей мощью. Нет, это будет нечто иное. Но что? Ладно, нечего сейчас ломать над этим голову, все равно пока не догадаться, слишком мало информации… Итак, что же у нас есть в сухом осадке? Я пока жив-здоров, Джейн, уверен, тоже. В стане врага у нас, вероятно, есть скрытый, хотя и непонятный пока союзник в лице Томпсона, который вряд ли будет дожидаться, пока у меня съедет крыша в этой чертовой духовке, а значит, он скоро попытается вытащить меня на свет. Да! Ведь еще есть месье Броссар – довольно темная лошадка или старый сатир, как назвал его когда-то – довольно точно, надо признать, – мистер Томпсон. Как-то он неприветливо смотрел на меня там, на берегу. Не иначе, приревновал к Джейн. Для чего, правду сказать, имеет все основания. Впрочем, вряд ли он будет изображать из себя Отелло, так что Джейн с его стороны немедленной угрозы пока что нет. Но мне-то надо держать с ним ухо востро, мне этот мосье явно не друг, а скорее, как бы это сказать, – тайный недоброжелатель, вот как это называется. А недоброжелателей, и даже вовсе не тайных, у меня сейчас хватает – миллионов эдак сто, причем часть из них торчит прямо здесь, на этой подлодке, с которой от них, уж точно, мне никуда не деться. Сейчас погрузят на борт свое золотишко, и вперед. Только куда? В Японию им его везти бессмысленно – что там на него можно купить и, главное, у кого? С Америкой и, вероятно, Австралией у них началась война, и туда им путь заказан. В Европу? Гитлеру, конечно, презренный металл теперь очень бы как сгодился, но ведь и путь в Германию или захваченную немцами Францию не близкий, горючки явно не хватит, а где по дороге пополнять запасы топлива? Теперь уже негде. Да и риск напороться на какой-нибудь союзнический Америке английский эсминец или крейсер в Атлантике слишком велик. Черт! Ну, не в Антарктиду же они его, в самом деле, повезут, чтобы там сдать под расписку пингвинам?»

На этом маловероятном предположении размышления нашего героя были прерваны звуками шагов за дверью, которая распахнулась, впустив в карцер электрический свет, на минуту ослепивший привыкшие к долгой темноте глаза. Затем проем закрыла чья-то широкая фигура.

– Ну, друг мой, надеюсь, вы живы? – спросил его знакомый голос. – Я бы нипочем не смог и минуты просидеть в этой мышеловке, сразу бы отдал богу душу. Ну, теперь, я надеюсь, ваши мучения хотя бы на время прервутся, а может, и совсем закончатся.

– Что, меня прямо сейчас расстреляют? Или утопят? – мрачно пошутил Ланселот.

– Ну что вы, пока что до этого дело не дошло. Выбирайтесь-ка лучше на свет, бедолага, нам надо кое о чем потолковать!

К своему удивлению, Ланселот понял, что не может встать на ноги, так они затекли за время сидения в скрюченной позе. Тогда в камеру протиснулись два японских солдата и вытащили его в освещенный лампами коридор, где кожа сразу ощутила движение наполненного терпким машинно-масляным ароматом воздуха, выходящего из системы вентиляции.

Томпсон, а это, конечно, был именно он, что-то сказал охранникам, к изумлению Ланселота, по-японски, и те потащили его под руки куда-то вдоль коридора. Наконец, миновав несколько вертикальных люков и поворотов, они остановились у серой стальной двери, которую банкир непринужденно открыл своим ключом, будто бы он был у себя дома в Сан-Франциско. Солдаты завели Ланселота внутрь, перешагнув через высокий порог и не забыв при этом указать ему на лежащий при входе мат, поясняя жестом, что надо вытереть о него ноги. Каюта была хоть и небольшая, но вполне приличная, она больше подошла бы пассажирскому судну, чем военной субмарине. Из боковых плафонов лился мягкий электрический свет, в углу стоял настоящий деревянный шкаф, в другом – бюро, посередине красовался низкий черный лакированный столик в чисто японском духе, рядом с которым помещались, впрочем, два вполне европейского вида кресла. Томпсон по хозяйски развалился в одном из них и, как показалось Ланселоту, даже имел поползновение положить ноги на стол, но, видимо вспомнив о национальном происхождении этой изящной меблировки, воздержался от такого вульгарного американизма. Ланселота же усадили на откидную кровать, после чего японцы удалились, хотя Ланселот заметил, что они не ушли совсем, а остались ждать снаружи. Его таинственный избавитель некоторое время молча, но не без интереса разглядывал Ланселота через стекла своего золотого пенсне, сложив руки на животе и задумчиво вертя друг вокруг друга большими пальцами ухоженных рук. Он как бы обдумывал начало разговора. Ланс тоже решил не торопить события, взять паузу и послушать, будут ли сделаны какие-либо предложения. Так они молча сидели, наверное, с минуту, наконец Томпсон сказал:

– Мистер Ланселот, я предлагаю вам работу.

Несмотря на то что тот ожидал нечто подобное, он не думал, что это случится так скоро. То есть если бы Ланселоту сейчас предложили сгонять на уик-энд в Вегас, он бы, наверное, удивился меньше.

– Неужели вы думаете, мистер, что я вот так легко возьму и продамся врагу?

– Легко?! Врагу?! Нет, вы меня не поняли, Ланс. Я говорю не о работе на японцев.

– А на кого же тогда? Это ведь японская подлодка. Уж не на немцев ли?

– Ну, в некотором смысле да, можно сказать, и «на немцев», хотя это было бы некоторым преувеличением. Но если быть до конца честным, то должен вас предупредить – три дня назад Адольф зачем-то объявил Америке войну.

– Германия объявила нам войну?

– Вот именно, и даже успела потопить в Атлантике какой-то случайный американский пароход.

– И после этого вы хотите, чтобы я служил немцам, нацистам?!

– Ну, дорогой друг, немцы ведь тоже бывают разные. Вот взять хотя бы капитана этого корабля – вполне приличный человек, хоть и придерживается некоторых довольно экзотических расовых теорий. Не делайте круглые глаза, капитан «Черной жемчужины» – так называется это морское чудовище – совершеннейший немец. Даже больше, чем нужно. Да я вас скоро с ним познакомлю. Или вы решили, что угодили в концлагерь? – рассмеялся Томпсон. – Конечно, деваться с подводной лодки в общем-то некуда, но все же я могу гарантировать вам вполне приличную жизнь, если вы пообещаете не делать глупостей, типа открытия здесь какого-нибудь театра военных действий.

– И при условии, что я соглашусь на измену… А вот это вряд ли!

– Знаете что, Ланс, давайте не будем торопить события. Я не собираюсь вас ни к чему принуждать, тем более к измене. Вам вскорости предстоит узнать много такого, что может серьезно поколебать ваше непреклонное мнение. Как там говорил принц Датский: «На небе и земле есть более вещей, чем нашей философии мечталось»? После этого мы сможем вернуться к переговорам по этому щекотливому вопросу. Сейчас же я прошу у вас просто обещания вести себя, как бы это сказать, как можно более рассудочно и спокойно. Считайте, что вы здесь у меня в гостях. Кстати, тогда вы получите возможность поболтать с Джейн и вообще видеться с ней ежедневно.

Последний аргумент, видимо, возымел сильное действие, потому что Ланселот, откинувшись назад, запустил обе руки в свою шевелюру и начал размышлять. Через несколько секунд он принял прежнюю позу и сказал:

– Мистер Томпсон, если таковы ваши условия, то я даю вам честное слово, что не буду буянить, пытаться утопить эту чертову подлодку или сделать себе харакири. Но это все. Больше я ничего вам обещать не могу.

– Ну, вот и славно, вот и славно! – обрадовался толстяк. – А то уж я стал опасаться, что вы снова запрете сами себя в давешнем ящике. Но коли вы действительно объявляете перемирие, то, будьте любезны, переоденьтесь, кое-какая одежда имеется в этом шкафу. Ваша-то, я гляжу, совсем превратилась в лохмотья. Правда, это не парадная форма морского пехотинца – уж извините, – а обычная матросская роба, зато чистая и выглаженная. Не будете ничем отличаться от японца. Ха-ха-ха, шучу! Для японца вы слишком мало преданы их микадо. Зато я приглашаю вас сегодня на званый обед в кают-компанию. Не удивляйтесь, на самый настоящий раут. Соберемся вечерком снова все вместе, как в старые добрые времена! Кстати, эта каюта теперь ваша, и она в вашем полном распоряжении. Правда, один японский ниндзя (ну, да вы все равно пока не знаете, кто это) всегда будет снаружи и будет следовать за вами, но тихо и ненавязчиво, как тень. Поверьте, они это умеют. Уж таковы здесь правила местного гостеприимства. Поэтому, – посерьезнел лицом Томпсон, – покуда за вами не придут, не надо выходить из каюты. Ради вашего же блага. Что делать, à la guerre comme à la guerre – на войне, как на войне… Да, чуть не забыл: в бюро вы найдете кое-что выпить – не то чтобы очень, честно говоря, так себе, но, надеюсь, это поможет вам немного вернуть себе душевное равновесие. Мы сегодня еще, я надеюсь, увидимся в другой, более приятной обстановке.

С этими словами благодетель извлек из кресла свою монументальную фигуру и величественно удалился.

Помещения подводного корабля никогда не спутаешь ни с какими другими. Они пахнут краской переборок, мелко вибрируют от работы силовой установки, многозначительно поскрипывают от перепадов давления, – в общем, живут своей особой, собственной жизнью. В буквальном смысле, ибо именно они отделяют жизнь от смерти.

«А, кстати, эта вибрация означает, что мы движемся, значит, погрузка была завершена, и лодка, оставив остров, держит курс в пункт своего назначения, – размышлял Ланселот. – Убивать меня пока вроде никто не собирается, хотя нельзя наверняка утверждать, что так будет всегда, да и в живых таких свидетелей обычно не оставляют. Значит, они уверены, что я никуда не сбегу, а могу быть полезен. Но предложение Томпсона какое-то двусмысленное: работать на немцев, но не совсем. Как это понимать? Или потенциальный наниматель, скажем так, не совсем немец? А кто еще, черт подери, у нас не совсем немец? Черт с рогами? Во всяком случае надо сделать вид, что я согласен. Попытаюсь узнать, что они тут намереваются устроить. Если что-то действительно опасное, попытаюсь пустить эту шнягу ко дну, если, конечно, удастся. Если же нет, я ведь ничего не теряю, сейчас я и так и так должен был бы кормить акул. Прав Томпсон, на войне как на войне».

Ланселот открыл шкаф, где обнаружил простую, но чистую и выглаженную матросскую робу без знаков отличия, в которую и обрядился, скинув то, что когда-то было формой американского морпеха.

В деревянном ящике бара, вопреки своему тайному ожиданию, он не обнаружил ни виски, ни коньяка, ни какого-либо другого достойного напитка, а лишь бутылку рисовой водки – саке и крошечные фарфоровые чашечки, из которых ее, видимо, полагалось пить. Японская водка оказалась сладковатым слабеньким пойлом, и, отхлебнув несколько глотков прямо из горлышка, он вернул бутылку назад. Тем не менее спиртное помогло расслабиться и почувствовать себя более уверенно.

– Ну вот, теперь я почти ничем не отличаюсь от жителей Страны восходящего солнца, – иронически сказал он, посмотрев на себя в зеркало, укрепленное на передней стенке шкафа. – Интересно, что они чувствуют, как думают? Вроде почти такие же люди, как мы, но на деле у меня, наверное, больше общего с какой-нибудь нью-йоркской дворнягой, чем с любым японцем. Мы – как с разных планет. Отчего это так? Впрочем, здесь командуют, если верить Томпсону, немцы – как-никак старая европейская нация. Наверное, с ними можно будет найти общий язык? Ну, поживем – увидим.

В этот момент дверь в каюту открылась, и на пороге возник японский офицер, за которым маячили фигуры двух вооруженных матросов.

– Следуйте за мной, – с характерным акцентом произнес японец по-английски.

– Куда это? – поинтересовался Ланселот.