– Понимаете, Аня (ах, как мне нравилось произносить снова и снова её имя!), я ценю в животных прежде всего ум. И ещё… как бы это выразиться… домашнесть, что ли. Бойцовые собаки, вроде того же стаффорда, конечно, солидно выглядят, повышают престиж владельца, но мозгов у них с изюмину. Это ж машины для убийства. А мыслящая машина, дорогая Аня, – абсурд. Кроме того, Жорик в некотором смысле подарок. А дарёному кобелю, как и дарёному коню…

– В некотором смысле? – с живым интересом переспросила Аннушка. – Интересно, как это может быть? Расскажите, Поль!

«Жорик» насторожил ушки. Ему тоже было любопытно, как я выкручусь и что наплету.

– О, это весьма занятная история! – принялся я самозабвенно врать. – Ведь я, Анечка (прошла Анечка, великолепно!), отчасти француз. По прадедушке. Соответственно, имею в далёкой Галлии более-менее близких родственников. Иногда они вспоминают о существовании русского правнучатого кузена и скрепя сердце приглашают погостить недельку в Париже. По правде говоря, такое счастье выпадало мне всего дважды: первый раз в почти бесштанном детстве, а второй – в прошлом году. Тогда-то всё и случилось. Присматривать за взрослым мальчиком не в парижских традициях, поэтому я гулял по городу совершенно свободно. Благо кое-как умею изъясниться – ну, там: «мосье, же не манж па сис жур», «шерше ля фам» и тому подобное. Вот топаю я как-то по Монмартру, лижу мороженое «L'arc Triomphal» – «Триумфальная арка», как вдруг!.. Слышу вдруг в насквозь нерусской атмосфере мелодическое струение родных русских отборных, pardon, идиом и их неповторимых сочетаний. Причём звучат сии фразеологизмы на удивление интеллигентно и даже где-то изящно. Да может ли такое быть, спрашиваете вы, Анечка, недоумённым взглядом, и я решительно отвечаю: может! Может. А почему? А всё потому, что произносятся эти лексические па-де-труа – не в том, разумеется, смысле, что они на три голоса, а в том, что в три этажа – надтреснутым старушечьим голосом. И ещё слышатся в том голосе отзвуки былого, белоэмигрантского ещё аристократизма, свободный стиль кокаиново-поэтических салонов серебряного века. Зачарованно иду на звук. Ну, так и есть: la vieille^[14], – бабулька! Совершеннейший божий одуванчик. Видели вы, Анечка, когда-нибудь этих стареньких парижанок в кожаных мини-юбках, ботфортах, декольте и париках? Зрелище, признаюсь, для русского глаза, привыкшего к убогой сермяге отечественных пенсионерок, экстравагантнейшее. Зато и незабываемое.

Аннушка увлеченно слушала. Порозовевшая, то улыбающаяся смущённо, а то и смеющаяся. Рука её оставалась в моей ладони. Воодушевлённый этим несказанно, я продолжал:

– Ну вот, мадам ругается на чём свет стоит, яростно шурует зонтиком под скамейкой, но объекта её гнева пока не видно. Тогда я подхожу и этак по-русски, будто нахожусь не в Парижске, а где-нибудь в Старой Кошме, спрашиваю, могу ли чем уважаемой соотечественнице помочь. Она выпрямляется, окидывает меня цепким взглядом и делает лицо наподобие чернослива. Улыбается, то есть. О, говорит, милый мальчик из России. Ах, Россия, belle Россия, детство, юность, ностальгия. Конфетки, бараночки, Дедушка Мороз. Конечно, говорит, дитя, вы можете мне помочь. Я, говорит, хочу своего драгоценного пёсика, наследство покойного мужа, барона де Шовиньяка, вытащить из-под этой вот дьявольски низкой скамейки. А потом, говорит она уже чуточку другим тоном, шкуру с него спустить и вообще – хм, хм… закопать. В землю. Ибо тварь он неблагодарная и пакостливая. Гостям в обувь гадит («Повторяюсь, – мелькнула мысль, – это я уже говорил Ладе с Лелей; к тому же во Франции, придя в гости, разуваться вроде не принято; а впрочем, какая разница!»), ценные вещи грызёт. Причём предпочтение отдаёт антиквариату и предметам искусства. И вообще, барон, покойничек, был изрядною, entre nous soit’dit^[15], сволочью. И его щеночек точно такой же. Такой же, знаете ли, породистый и такой же сволочной. Достаньте мне его из-под скамьи, mon ami, и я подарю вам тысячу франков или даже… Эх, говорит она и широко взмахивает зонтом, была не была, просите, что пожелаете. Хотите эскиз самого Гогена? Ей-богу, не пожалею за возможность эту гадину обнять в последний раз. И делает баронесса пальчиками такие, знаете, Анечка, хватательные движения, демонстрируя, как именно бедного щенка обнимать собирается. Он, говорит, поверите ли, моего возлюбленного за пипи… ой, pardon, за… закусал едва не до смерти. И возлюбленный меня покинул. Тут старушка умолкает, одним глазом роняет слезу, а другим зорко следит за моей реакцией. Я сочувствующе вздыхаю и готов уже предложить ей свой платок, но тут окончательно растаявшая «Триумфальная арка» падает мне на брюки. Платок приходится использовать самому. Старушка со слезинкой справляется самостоятельно и продолжает жаловаться. А ведь был-то, говорит, возлюбленный лишь едва-едва старше вас, молодой человек. Где другого такого скоро найдёшь? О, mon ami, как я несчастна.

Жерар смотрел на меня во все глаза. В его диковатом взгляде явственно читалось: «Ну что же ты врёшь, подлец! Как сивый мерин всё равно. Ни стыда, ни совести».

– Я человек мягкий, животных люблю до обмороков, ну и уговорил баронессу помиловать пёсика, пообещав забрать с собой. Она так обрадовалась, что совершенно подобрела и даже на радостях предложила мне заменить её покусанного друга. Хотя бы на недельку. Тогда Гоген уж точно станет моим. Au diable la Gogen^[16], вместе с его эскизами, когда речь зашла о любви.

– А ты что? – чуточку напряжённо спросила куколка моя Аннушка.

Я отметил это «ты», это напряжение, и поздравил себя. Успех достигнут, и успех несомненный.

– Отказался, понятно. Терпеть не могу постимпрессионизма, – успокоил я её. – Таким вот путём Жорик и сделался моим. Вместе с родословной, медалями и напутственными словами баронессы Наталии де Шовиньяк, урождённой Рукавицыной, приводить которые в вашем, Анечка, обществе я ни за что не рискну.

– Браво, браво, – раздался над моим ухом женский голос. Голос переполняли начальственные интонации, и, чёрт возьми, он показался мне отчего-то знакомым. Аннушка поспешно отодвинулась от меня и побледнела. Я повернул голову, и кровь бросилась мне в лицо. Уши вспыхнули. Голос принадлежал поджарой ярко-рыжей красотке средних лет, одетой в строгий брючный костюм. С недавнего времени красотка эта была известна мне – и известна, как никакая другая.

Щучка повторила «браво», поаплодировала одними пальчиками и сказала сухо:

– Анна Антоновна, вернитесь к своим обязанностям. – Аннушка мигом исчезла. – А вы, дружок, – она посмотрела прямо мне в глаза, и я вмиг покрылся мурашками, – обладаете, как видно, поистине разносторонними талантами. Меня весьма заинтересовал ваш рассказ. Не желаете ли продолжить его в моём кабинете?

– В вашем кабинете? – смятённо пробормотал я.

– О, это рядом. Всего несколько шагов. Дело в том, что этот миленький магазинчик принадлежит мне. Идёмте. Вижу, вам стало жарко. (Я действительно взопрел.) В кабинете я смогу предложить прохладительные напитки и, само собой, кондиционирование. Думаю, оно окажется нам весьма кстати.

Да уж, конечно. С её-то темпераментом.

Она стрельнула по сторонам глазами, раздула ноздри и страстно прошептала:

– Знаю, знаю, о чём вы сейчас подумали. У, дерзкий! Дерзкий! Но не обольщайтесь, гадкий мальчишка, на этот раз без боя я не сдамся.

Этого-то я и боялся.

– Простите, – сказал я щучке, суетливо переступая на месте и бросая беспокойные взгляды в сторону выхода. – Ни за что не посмел бы вам отказать, но моему питомцу пора побегать на воле. У него крайне слабый кишечник. Смотрите, как он волнуется! – Я незаметно сжал ногтями нежную пёсью подмышку. Жерар трогательно заскулил, поджав хвостик и дёргая шкуркой. Я подпустил в голос тревоги: – Промедление может оказаться непоправимым.

Мадам владелица бутика посмотрела на пса с сомнением. Перевела взгляд на меня. Грудь её (скорей не женских, а подростковых пропорций) бурно вздымалась, глаза хищно блестели. Похоже, в плотоядные щучьи планы, связанные со мной, также не входило промедление.

«Да помогай же, чертяка!» – воззвал я к Жерару телепатически и щипнул его вторично.

Он застонал совсем уж душераздирающе, и в тот же миг по моей руке заструилось что-то горячее. Через секунду капель весело забарабанила по полу.

Щучка оторопело вытаращилась на возникшую лужицу. Я отставил как можно дальше руки с притихшим бесом и застыл полнейшим истуканом, борясь с огромным желанием немедленно свернуть ему шею.

– Что же вы стоите! – пронзительно взвизгнула щучка. – Поглядите, что он делает! Убирайтесь, убирайтесь живо!

Не дожидаясь приглашения вернуться после того, как собачка погадит, я сбежал. К сожалению, мне так и не удалось напоследок встретиться с Аннушкой взглядами. И уж тем более переброситься парой фраз.

Значит, опять в «Папе Карло» будут танцевать этим вечером без нас. А какой бы мы могли стать парой! Принц и принцесса вечера. («Буратино и Мальвина!» – подсказал какой-то ехидный голосок, уж не Жераром ли внушённый? – но я раздавил его, как мерзкого паука.) А то и месяца. И тогда – романтический тур на двоих в экзотическую страну…

Чёртова щучка!

На улице мы оба дали волю чувствам. И хотя бес не имел возможности прибегнуть к человеческой речи, лай его был мне понятен как никогда.

Потом мы шли по направлению к моему дому, и я уговаривал его согласиться, что Аннушка, куколка моя, настоящее чудо. Совершенство. Какая талия! Плечи! Волосы! А какие глаза! В ней нет ни единого изъяна, и до чего она при этом чиста! Розовела от самых невинных шуток.

– О дети, дети! как опасны ваши лета! Мышонок не видавший света попал в беду, – подал голос бес, – В том-то и дело, что она слишком уж идеальна. Ей года двадцать два – двадцать три, она очень хороша собой и сексуальна, она работает в подчинении у этой рыжей стервы, которая готова изнасиловать даже манекена. Вокруг неё крутится множество богатых и просто наглых мужиков, – и при том Аннушка выглядит да, похоже, и является девственницей. Поверь моему колоссальному опыту, Паша, что-то тут нечисто.

– Дурак ты, Жорик, – сказал я мягко. – Твой колоссальный опыт хорош, когда разговор идёт о всякой человеческий и нечеловеческой дряни. Нам же посчастливилось столкнуться с одним из тех людей, в существовании которых и состоит смысл нашей цивилизации. Это же ангел во плоти.

– А может ты и прав, коллега, – неожиданно согласился он. – И всё равно… Думаешь, влюблённость в ангела и особенно его ответная любовь способна принести счастье?

Я мечтательно вздохнул.

– Зря спросил, – констатировал бес.

Когда мы расставались, уже помирившиеся, он задумчиво протявкал:

– Одного не пойму. Откуда тебе стало известно про эту старую каргу де Шовиньяк? Я же никогда и никому о ней не говорил…

* * *

Сколько верёвочке ни виться, концу быть. Неделя минула. Софье Романовне, как и следовало ожидать, я вполне пришёлся ко двору. Ещё бы, такой пай-мальчик!

А раз испытания закончились, начались труды иного порядка…

Я стоял перед мажордомом Софьи Романовны и выслушивал наставления. Ибо ждало меня сегодня впервые дежурство не обычное, а ночное. Узнав о такой с его точки зрения колоссальной удаче, Жерар возликовал прямо-таки непотребно. «Паша, она сама сегодня соблазнит тебя. Сдохнуть мне, если не так!» – лаял бес, подпрыгивая от избытка переполнявших его чувств. «Ты сдохнешь гораздо раньше, если не заткнёшься», – сказал я ему сердито. Однако в животе у меня что-то сладко зашевелилось, а руки слегка задрожали.

Бес оценивающе посмотрел на меня и многозначительно заворчал.

Анатолий Константинович был по обыкновению серьезен, деловит, и конкретен воистину лапидарно. Поэтому двухминутного инструктажа вполне хватило. И так всё ясно. Нос не в свои дела не совать, выполнять малейшие хозяйские прихоти, спать с 24.00 до прихода кухарки Танюши Петровны утром, примерно в 05.30. А главное, «следить, чтобы болонка на ковер не гадила».

Жерарчика болонкой не заденешь. Стоило закрыться за мажордомом входной двери, как бес шмыгнул куда-то в глубины Сонечкиных апартаментов. Донесшийся вскоре смех и сюсюканье сообщили мне, что он приступил к своей части работы.

Я уселся за компьютер. На «винте» его, давно мною изученном, никаких конфиденциальных сведений не имелось, а содержались одни игрушки-безделушки; зато новейшие и сетевые. Ночь я намеревался провести в борьбе с виртуальным злом.

Если, конечно, не начнут сбываться кое-какие пророчества моего напарника. Что вполне вероятно, подумал я и помимо воли начал воображать, как они могут сбыться.

Воображение у меня – будь здоров, так что вскоре пришлось принимать самые кардинальные меры, чтобы его обуздать. Когда я выбрался из ванной, лязгающий зубами после ледяного душа, вовсю звенел серебряный колокольчик. Собрав в кулак остатки мужества (да простится мне эта двусмысленность), я поспешил на зов.

– Поль! – Софья Романовна выглядела радостно возбуждённой. – Забери, пожалуйста, своего проказника. Ко мне сейчас пожалует деловой партнёр. Боюсь, я не смогу уделить ему достаточно внимания, если этот малыш будет рядом. Твоя помощь пока тоже не потребуется.

– Ты понял? – шепнул я Жерару торжествующе, удаляясь на безопасное расстояние. – Никакого соблазнения не будет.

– Тогда откуда столько ликования? – удивился он. – Или это истерика разочарованного в лучших мечтах человека?

Я врезал ему щелбан. За истерику.

– Какое счастье, что в моем окружении скоро станет на одного самоуверенного беса меньше.

– Это почему? – сделал он вид, будто не понял.

– Если к третьим петухам я не окажусь в Сонечкиной кровати, ты, милок, сдохнешь. Таков неумолимый закон природы. Бесы всегда, всегда выполняют свои обещания.

– О, ну, разумеется! При условии, что, обещая, не лгут намеренно и даже злонамеренно. Кроме того, Паша, – вздохнул он в притворном сожалении, – разве ты слышал от меня слово «клянусь»? Ведь глупо было бы…

Я закатал ему второй щелбан – хлёсткий и звонкий. Что называется, в бессильной злобе.

* * *

Софья сама встретила «делового партнёра», великолепно сложенного двухметрового красавца, прямо в прихожей. Красавец назвал её своей прелестницей, преподнёс роскошный букет роз и нежно поцеловал в губы. Затем бросил мне на руки длинный шёлковый шарф, показал пальцами «убирайся» и поцеловал Софью опять. Не без труда высвободившись из его объятий, пунцовая от удовольствия и смущения Софья пробормотала:

– Поль, меня нет ни для кого. Ты понимаешь?

Я усердно закивал.

– Поль? – с брезгливым удивлением сказал красавец. – Какая глупая кличка. Он что, педераст? Дама с собачкой? Ха-ха-ха!

Софья закрыла ему ладошкой рот, с протестующей интонацией зашептала на ухо. Красавец пожал скульптурным плечом, смерил меня презрительно-насмешливым взглядом и повлёк Софью прочь.

Лязгнули запоры, отделяющие дортуар от «людской».

– Лучше молчи, зверь, – процедил я. Меня всего трясло. Я бешено поглядел на барский шарф, потом поднёс к носу, тщательно высморкался, аккуратно скатал трубочкой и швырнул свёрток в угол.

– Рискуешь вылететь без выходного пособия, – предупредил Жерар.

– Да я ему ещё весь курятник распинаю, козлу поганому…

– Ах, Моська, знать, она сильна, коль лает на слона, – пискнул бес и сейчас же опасливо отскочил подальше.

– Напарник, – задушевно сказал я, присаживаясь на корточки. – Самый дохлый комбинатор способен пройти насквозь полуметровую каменную стену. Туда и обратно. Ты думаешь, это легко? Попробуй! Давай, примени свои сверхъестественные способности!

Бес пробурчал излюбленное «глупо было бы…» и «ага, разбежался!», после чего отскочил ещё дальше. Испугался, что я захочу ему помочь в немедленном совершении транспозиции.