Глава третья

Терраса закончилась спуском к бульвару, и вот тут-то, перед самыми ступеньками, расположились эти чудаки. Мужчина и женщина, оба седоватые, оба дрябловатые, они стояли, подставив солнцу свои лица, и размашисто поворачивались – влево, вправо, влево, вправо. Туловище поворачивалось вместе с головой. Один глаз был прикрыт ладонью, а второй – бесстрашно открыт. Эти двое смотрели на солнце, ловили единственным открытым глазом прямые солнечные лучи (глаз часто-часто моргал), но как бы украдкой, лишь на мгновение погружаясь в море слепящего пламени. Мы молча проследовали мимо, только потом я полюбопытствовал:

– Их что, тоже из какой-нибудь больницы отпустили? Не поторопились ли?

– Это вампиры, – пояснил мой собеседник.

– Настоящие? – обрадовался я.

– Боюсь, что нет. Приклеилось к этой группе такое название, я уж и не помню, из-за чего.

– А зачем они смотрят на солнце?

– Расслабляются. Ритуал называется «соляризация».

Было одиннадцать с чем-то утра, но пекло так, будто пробило уже все двенадцать. Мы спустились по ступенькам и вновь оказались в тени. Идти налегке, без вечного чемодана, было как-то непривычно. Я оглянулся. Мужчина-вампир остановил свое движение, чтобы сменить руку и закрыть другой глаз. Локоть его воинственно оттопыривался. Нас он, по-моему, просто не заметил.

– Черт знает что, – сказал я. – Не думал, что здесь все так переменится. Надеюсь, хотя бы море осталось прежним.

Прежним, конечно, осталось не только море, зря я ворчал. Вокруг было много цвета, много пространства и мало шума, бесчисленные пальмы и живые изгороди, и почти никаких автомобилей. Пестрые беззаботные люди ходили по праздничным улицам – в точности, как раньше. Но люди эти неуловимым образом изменились. Были они теперь спортивными, бодрыми, они именно ходили, а не бродили, смотрели на солнце живыми блестящими глазами, почти никто не носил очков, и трудно было понять, кто турист и кто местный. Они беспрерывно улыбались друг другу, потому что у них все было хорошо. Возникали и исчезали безликие фигуры бегунов, прочие физкультурники безо всякого стеснения упражнялись на газонах. На глаза постоянно попадались лозунги, установленные на домах, на щитах, висящие поперек улиц:

«РАЗРУШИЛ? ВОССТАНОВИ»,

«СЧАСТЬЕ ВСЕГДА С ТОБОЙ»,

«ЛЕКАРСТВО ОТ НОЧИ – СОН».

Столь оригинальные образцы социальной рекламы, витавшие над этим красивым миром, заставляли размышлять не только об их содержании, но и о созидательной силе печатного слова в целом. Я приехал сюда вволю потосковать, а мне предлагали начать жить иначе. Почему бы нет?

– Мне у вас нравится, – твердо сообщил я Бэле. – Вот только пыль… Я понимаю, что вы привыкли к этой вечной тяжести в воздухе, но я предпочитаю чистоту. Почему бы не покрыть асфальт статиком? Или у Совета денег хватает на одни плакаты?

– Состав воздуха контролируется, и довольно жестко, – возразил он. – Ты отвык от природных запахов, Иван. Правда, если бортинженеры под чистотой понимают абсолютный вакуум…

– Бортинженеры ненавидят вакуум ничуть не меньше, чем бывшие комиссары МУКСа, зато очень любят здравый смысл. Где смысл, комиссар? Ау?

– Смысл в том, – равнодушно объяснил Бэла, – что Естественный Кодекс – это закон. Никаких статиков, антивлагов, летучих абсорбентов или растворителей, а также всяких там ароматических бензинов.

– Может у вас и фоноры запрещены? – сострил я.

– Нет, кое-какие модели пока разрешены. В зависимости от типа наполнителей.

– Ну, не знаю… – сказал я. – Это еще вопрос, что вреднее – пыль в воздухе или статик на асфальте…

Двенадцатый круг рая, пройденный мной семь лет назад, явно оказался не последним, и оттого мне становилось все веселее. Вот только слегка покачивало, и пока еще слезились глаза, мешая принять старт в круге тринадцатом. Интересно, разрешены ли Естественным Кодексом отрицательные эмоции?

А ведь товарищ Барабаш тратит на меня свое рабочее время, неожиданно подумал я. У него дел других нет? Начальник полицейского ведомства, даже в таком маленьком государстве – это хлопотная, суетливая должность. Тем более, когда случаются подобные ЧП. Или я как раз и был его делом, только он умело это скрывал? Поганый человечек, живущий в моей голове, с готовностью высунулся наружу, анализируя обстановку. Нет, никто за мной не подглядывал, ни мексиканцы, ни старушки, и вертолеты в небе были сплошь мирные. Не сходи с ума, бодро сказал я себе. Здесь люди живут иначе, что ты в этом понимаешь? Начальник, возможно, заподозрил, что отставной агент все-таки наврал в их анкете, и теперь намерен проверить «легенду» гостя на прочность…

Мы ведь, к сожалению, не были с Бэлой друзьями. Бывшие соратники, бывшие товарищи. Давным-давно, в одной из прошлых жизней, когда я еще бортинженерил на межпланетных грузовиках, комиссар Барабаш в эти же годы следил за порядком на астероиде Бамберга, получив полномочия от МУКСа, Международного Управления Космических Сообщений. Космос маленький, там все друг друга знают, но по-настоящему мы познакомились, только удрав из Космоса. Бэла Барабаш пришел в контролирующие структуры Совета Безопасности позже меня, когда рудники на Бамберге наконец отобрали у «Спейс Перл Лимитед», преобразовав этот объект в каторжную тюрьму, – первое, между прочим, исправительно-трудовое учреждение в космическом пространстве, – и таким образом должность комиссара была упразднена. За порядком на астероиде стали следить другие, а ему предложили новую интересную должность. Однако он предпочел вовсе уйти из МУКСа, решив продолжить борьбу за полное закрытие рудников. Он полагал Бамбергу самой страшной язвой на теле Солнечной системы (и совершенно справедливо), писал разнообразные рапорты и открытые письма, в которых доказывал как дважды два, что если заменить наемных рабочих заключенными, то станет только хуже. Ему неизменно отвечали, что все наоборот, ведь рабочий день заключенных ограничен не беззубым законом о труде, а внутренним распорядком зоны, да и условия их содержания теперь обеспечивает не частная компания, а все мировое сообщество. Барабаш не сдавался, упрямая душа, этим и привлек внимание наших кадровиков. Таким он пришел к нам в отдел – бьющий копытами землю, непримиримый в своей ненависти к МУКСу. Здесь ему в конце концов объяснили, почему рудник на Бамберге не может быть закрыт ни при каких условиях, и только тогда, узнав всю правду, пропустив эту горечь сквозь свое сердце, коммунист Барабаш стал истинным оперативником – холодным, циничным, веселым. Последний раз мы с ним виделись, кажется, в Ленинграде, уже после того, как меня вышибли из Службы контроля при Совете безопасности. Меня вышибали с треском, со снопами красивых искр, и даже заступничество Марии не помогло. Барабаш ушел из отдела сам, посчитав, как и я, что настало время в очередной раз заменить одну жизнь другой. Он собирался ехать в эту страну добровольцем, готов был служить рядовым инспектором, и вот теперь оказалось, что мой бывший коллега сделал здесь сказочную карьеру.

– Как тебя угораздило попасть в начальники? – спросил я его.

Он пожал плечами.

– Никто из местных семь лет назад не хотел занимать такие должности. То ли боялись, то ли из-за лени. Налоговую службу, например, тоже возглавил приезжий. Ты не представляешь, какая здесь поначалу была апатия.

– Как раз это – очень хорошо представляю, – сказал я. – Все-таки не зря я тот самый Жилин. В каком ты звании?

– Штатский. Подчинен непосредственно Совету.

– Через голову правительства, – покивал я. – Мечта любого отставника. Быть главным полицейским в раю и при этом никому не подчиняться, кроме Святого Духа. Знай себе следи, чтобы яблоки кто попало не срывал.

– Что ж ты сам здесь не остался? – вспыхнул Бэла. Он приостановился и коротко взглянул на меня. – Был бы сейчас главой Совета. Тебе предлагали, я знаю, тебя даже просили.

– У меня были другие планы, – ответил я.

Не было у меня тогда никаких особенных планов. Было одно желание, одна маниакальная цель – поскорее разнести служебную тайну по всему свету, сорвать фиговый листок секретности с той беды, которая касалась всех и каждого. Жаль, что этого не поняли мои же товарищи.

– Если ты действительно тот самый Жилин, – сказал Бэла, сжав кулаки, – то должен помнить, что здесь творилось в первые месяцы после переворота! Райские яблочки, говоришь? А самосуды над менялами помнишь? А кровавые гулянья, которые устраивали мутировавшие меценаты?

– Мы что, ссоримся? – на всякий случай уточнил я. – Прекрасно. Хоть что-то человеческое в этом цветочном царстве.

Бэла искренне и с удовольствием рассмеялся.

– Человеческое, оно же животное… Вот ты, Иван, удивляешься, почему в нашей стране так остро реагируют на простую русскую фамилию Жилин. – Но может, это и есть слава? Разве не этого ты хотел, когда писал свою книгу?

– Слава не такая, мне кто-то рассказывал.

Он возразил:

– Когда стены сортиров оклеивают голограммами с твоей рожей – это тоже слава. Я хотел вот что сказать. Ты, Иван, стал писателем…

– Именно писателем! – обрадовался я. – Спасибо, начальник. Теперь, когда мой литературный дар подтверждается изданиями и переизданиями, никто не сомневается, что я всего лишь шпион. Обидно, ей-богу.

– Не перебивай. Конечно, ты писатель, и еще какой, ведь ты создал культовую книгу. Не спорь, не спорь, спрячь скромность в кобуру. Но, видишь ли, в чем неувязка. Ты думал, что пишешь обо всем человечестве, а написал на самом деле вот о них, – Бэла обвел широким жестом ослепительное пространство, заполненное движущимися тенями. – О них, о конкретных живых людях. Мало того, ты написал об их родине, а это понятие, как неожиданно выяснилось, для них не пустой звук. Ты был первый, кто написал об их родине с такой пронзительной достоверностью, но теперь, когда здешняя жизнь совершенно переменилась, твоим героям стало казаться, будто раньше все было не так. И сами они якобы были совсем не такими. Отсюда – реакция отторжения. А я думаю вот о чем – может, правы они, а не ты? Что, если писатель Жилин ошибся, отказав этим людям в наличии души, и мир его целиком придуманный?

– Ну, ты загнул, – восхитился я. – Литературовед в штатском. Речь обо мне, да?

– Конечно, трудно согласиться, – спокойно сказал Бэла. – Но ведь это они, парикмахеры, разносчики пиццы и лоточники кормили осажденный Университет, прятали во время погромов семьи любимых тобой интелей, а потом, когда ситуация начала стабилизироваться, поддержали Революционный Совет в борьбе против бандитов, нанятых мэрией.

Я поднял вверх руки, показывая, что сдаюсь:

– Вы, ребята, в самом деле молодцы, чего уж там. Мне до сих пор непонятно, как эту чертову ситуацию вообще удалось стабилизировать, да еще так радикально.

Начальник полиции ответил не сразу. Молча шел рядом, подлаживаясь под мой шаг. Но все-таки ответил:

– Если честно, сам я тоже мало что понимаю. С определенностью могу сказать одно – ни я, ни мои подчиненные, ни даже министр не имеют к этому чуду никакого отношения. Спокойствие и порядок настали как бы сами собой, без видимого участия правоохранительных структур. Вскоре после того, как был организован Национальный Банк и проведена денежная реформа.

– Подожди, подожди. Не вижу связи.

– Были выпущены банкноты нового образца, – неохотно сказал Бэла. – Был принят закон о денежном обращении… Знаешь, Иван, это долгий разговор. Надо пожить у нас, чтобы привыкнуть, и твои вопросы исчезнут. Вот, кстати, здание Госсовета.

Крытая часть бульвара закончилась широким перекрестком, и вновь мы оказались на солнце.

– Нам направо, – щурясь, сказал Бэла. – Сюда, по проспекту Ленина.

– Разве Совет находится не в бывшей мэрии? – спросил я, притормозив.

– В кабинетах мэрии осталось слишком много темных воспоминаний, мешающих людям работать.

Здание походило скорее на санаторий, чем на главное государственное учреждение, и было ниже остальных окружавших его строений. Впрочем, может так и надо? В карликовом государстве и цель, которую ставили перед собой руководящие органы, была соответствующего масштаба… Пять этажей. Стены, отделанные каменными плитами нежного розоватого цвета, со вставками из ослепительно белого ракушечника. Сложная многоскатная крыша, и не какая-нибудь, а черепичная. Светозащитные окна-хамелеоны, отбрасывающие розовые блики – в тон стенам. Красиво, было просто красиво…

– Красиво, – признал я вслух. – Люблю розовое, о маме почему-то вспоминаю.

– Ереванский туф, – сразу же откликнулся мой спутник. – Так называется материал, из которого сделаны плиты. Особенно устойчив к нашему влажному климату. Над проектом работала группа архитекторов из Ленинграда, а там, насколько мне известно, дома этим камнем облицованы. Ты ведь родом из Ленинграда?

– Кажется, да. Впрочем, можно посмотреть анкету.

Здание Госсовета гармонично включало в себя ротонду с источником. Люди входили в нее, наполняли чашки и медленно пили. Людей было много. Таким образом, сходство с санаторием принимало поистине карикатурные формы. Дальнейший путь этой воды был бережно, с любовью выложен необработанными камнями: ручеек утекал в сторону моря, наискосок пересекая проспект, а для транспорта были предусмотрены специальные мостики с пылеуловителями. Идиллия…

И еще здание Совета, как и все в этом городе, украшало мудрое изречение. Неброская гранитная табличка крепилась непосредственно возле главного входа, по левую руку, и выбито на ней было: «Я – не Я, пока Я без покаяния…» Слово «покаяния» было написано так: «пока-Я-ни-Я». То ли призыв ко всем горожанам, то ли вечное напоминание сотрудникам, работающим в этом учреждении. И почему-то на русском языке.