Глава 8
Я – бабочка!

Что это было? Когда? С кем? Григорий Францевич медленно приходил в себя, возвращаясь оттуда… Откуда? Может, это была другая Вселенная?

Кафкин очнулся. Кто он? Почему темно и тесно? Шевельнуть нельзя ни рукой, ни ногой. Кто ж так запеленал?

Неужто Верка измывается? Не девочка уже – тридцать восемь лет, скоро помирать будет, а все выкобенивается, дура, шутки шутит нелепые. Да и он – не мальчик, чтобы такие подначки ему устраивать: сорок лет вот-вот исполнится. Юбилей будет, мясо шашлычное пора мариновать…

«Юбилей». Тут в мозгу его щелкнул выключатель, и яркими буквами зажглось это словцо, а дальше начали являться также иные картины. Да ведь юбилей-то уже отметили! и шашлык жрали. Крупские из солнечного Магадана заявились с рогами. За здоровье его чокались, Верка хвалебные вирши гнала, Оборвышевы ругались. И были еще двое – молодой очкарик с лысым хреном в оранжевых простынях. Лысый что-то подарил… Точно, бутылек с настоем трав!

И Кафкин вспомнил все. Этот оранжевый колдун снадобьем своим его в гусеницу обратил. Сколько кочанов с тех пор переедено! Швабра со шпионом журналюгой в чулане дрессировали, куплеты матерные заставляли писать! Котенко, подлец, энциклопедию выкрал! Сын его спину до самых кишок продавил! У соседей собаки-монстры во дворе бегают. У Оборвышевых – капканы в огороде.

Так, где он теперь? На чердаке! Сам же сюда залез и гамак-подушку сплел. Для чего? Чтобы Миссию осуществить. Теперь, когда очнулся, пора приниматься за дело!

Он стал дрыгаться и вибрировать всем телом. Постепенно теснота проходила, пелены ослабевали, и даже стало возможно чуть приоткрыть глаза. Еще чуть-чуть поддать! Где-то рядом треснуло, ко лбу притек свежий воздух, зазудело в спине…

Он завертелся, освобождаясь от органических лоскутьев, и руками-ногами стал упираться в нечто, что пленяло пока еще тело. Руки? Ноги? Какое там: лапки, как и прежде. Вот только стало их теперь гораздо меньше. «Любопытно, – подумал Кафкин. – Видно, свершилось! Кто ж я теперь? Куколка в коконе? Да ведь у куколок рук-ног нет. Стало быть?»

Еще энергичнее задвигался, голова освободилась, и увидел Кафкин, как распрямляются у него элегантные тонкие усики с шишечками на концах. Скосив глаза, обнаружил под ними присутствие длинного раздвоенного отростка, сходного слегка с комариным клювом. Половинки клюва-отростка соединялись маленькими крючками и ворсинками. Это не понравилось отставному политруку, и он вынужден был энергичной мимикой лица скрутить раздвоенную пару в нормальный цельный нос-хоботок. Тот, впрочем, вызывающе-неприлично торчал и совершенно не гармонировал. «Надо бы закрутить, – подумал Кафкин, – чтобы не перепутали меня со слоном или комаром». Напряг образованное торчалово, и оно, послушное воле владельца, тотчас скрутилось подобно пружине в наручных часах.

Вот теперь все пучком, удовлетворился Кафкин. Он сообразил, что эта штука – для удобства питания. А под ней обнаружились маленькие щупальца. Их назначение тоже было ясно: для распознавания пищи от несъедобной дряни.

Дальнейшей тряской и вибрацией Кафкин сумел себя полностью освободить. Новые лапки были полны силы и цепкости. А на спине-то… Кажись, крылья там?! Григорий Францевич на миг задохнулся от восторга. Вот тебе и на! Значит, бабочкой стал!

Сморщенные и влажные крылья нужно было просушить. Кафкин принялся интенсивно вдыхать чердачный воздух и надуваться; он, как автомобильный насос, погнал по венам внутреннюю жидкость, таким образом способствуя развертыванию крыльев.

Когда они полностью расправились, некоторое время побыл в неподвижном состоянии; крылья слегка подрагивали, а он косил на них глаза да любовался узорами. Красотища: белый общий фон, на передних крылышках проходит почти до середины опояска из темной канвы, и имеются черные пятна, а на задних – просто неброские черные вкрапления посредине. Как парадка офицера-моряка, которым когда-то мечтал стать. При распределении не повезло – сунули в стройбат, а вот нынче пришло его время! Форма – морская; хоть без кортика, да зато летать будет!

Оставалось последнее: избавиться от остатков прошлой гусенично-куколковской жизни, отделиться от лишней, переработанной в спячке органики. Кафкин счистил мусор, выполз осторожно через щель на крышу и, наконец, – взлетел!

Ах ты! Какая благодать! Да ради этого уже надо было благодарить оранжевого колдуна! Несказанная легкость и невесомость полета живо напомнили Григорию Францевичу давние детские сны, когда он парил над полями, над лесами, над облаками…

Открывшийся простор и расстилающиеся пейзажи пьянили. Кажется, недавно прошел дождь, или гроза. Земля, деревья, строения – все было мокро, а кусок неба на востоке еще был утяжелен черными тучами; зато другой кусок, с сияющим ослепительным солнцем, был лазурно-чистейшим. Черные облака, уходящие к горизонту, исторгали временами молнии, и на их фоне Кафкин узрел дрожащую и переливающуюся исполинскую радугу. Мир праздновал возрождение новой бессмертной души!

Полет не составлял ни малейшего труда, но Григорий Францевич подспудно понимал, что нужно помнить о безопасности. За все платим, думал он. Человек не может летать, зато почти никого не боится – кроме, разумеется, американцев, начальства и жены. А стал бабочкой – порхай хоть до второго пришествия, но, увы, любая галка может тебя клюнуть.

У Оборвышевых увидел живописную клумбу. Пора и нектарчику засосать. Опускаясь на аппетитный желтый цветок, с легкостью выполнил несколько «бочек» и «петель Нестерова». Затем Кафкин распрямил нос-хоботок и сунул в цветочную чашечку. Райский напиток! И как можно было раньше глотать яблочный самогон?!

В новую жизнь Григорий Францевич вступил в сентябре, когда народец на огородах принялся за сбор картофеля. Световой день сократился, тепло стало сменяться холодом ночей, а солнце все чаще заслоняли облака. Периодически накрапывал дождь.

Кафкин мгновенно освоился в качестве бабочки и при этом отлично осознавал, сколь он теперь стал нежным и ранимым. Сильные порывы ветра, крупные дождевые капли были опасны для крыльев. От докторов помощи ждать не приходилось, поэтому оставалось рассчитывать лишь на самого себя: забираться при непогоде в первые попавшиеся укрытия. При этом нужда заставляла использовать даже злачные места типа оборвышевской уборной, куда пришлось скрыться однажды при внезапно налетевшем шквале.

Очень донимал холод. Низкие температуры сковывали Григория Францевича, его тело коченело, мышцы не могли двигать крылья. Холодными днями он складывал крылья так, что они отражали солнечный свет на грудь. А в солнечную погоду ему нравилось расправить их и застыть в неподвижности на горячем шифере крыши своей избушки. Пользительны для здоровья были также теплые куски глиняных кирпичей, но красный фон их не способствовал конспирации. Когда бывало совсем жарко, Григорий Францевич предпочитал развернуться бочком к солнцу и свернуть крылья, подставив светилу лишь их кромки. Ночью же вынужден был залезать под крышу дома своего, где его караулили хищные осы, пауки и муравьи.

Сидя днем на солнцепеке, Кафкин философствовал о бренности бытия и смысле жизни. «Действительно, – размышлял он, – на кой черт нас сотворила мать-природа? Был я человеком, поступил в политучилище, изучал там марксизьм-ленинизьм, потом – замполитствовал, воинам мозги пудрил, Жердь замуж взял, на пенсию вышел, огородничал… А зачем? Чтобы напоследок помереть? Да ведь не один я такой! У всех – та же картина. Родился, женился, помер. Некоторые еще спиногрызов рождают по глупости. Кто-то президентом становится. Ради чего? Даже оранжевый ни черта со своим киртаном не объяснил. Спел он „Харе Кришна! “ – и что? Потом столько шашлыка сожрал, что – мама моя! А я? Переродился в гусеницу, теперь вот бабочкой стал. Отлично! Порхай да любуйся природой. Но опять: жрать, жрать и жрать. А дальше? Эх-ма, как там пел Лев Лещенко когда-то: „А мне всегда чего-то не хватает, зимою – лета, осенью – весны“! И – несправедливость кругом. Никому не вредишь, никого не трогаешь, а тебя все норовят умять. Даже от людей добра не жди. Например, соседка Елена: посадила вонючий укроп и ромашки, от которых одна сплошная аллергия! Прав был ее муж: типичная дура! И капканы ставит…»

Иногда Кафкина тянуло попить воды из луж, при этом он зачем-то еще и взмучивал воду взмахами крыльев. Со дна всплывали грязные частицы, и он засасывал их хоботком, удивляясь собственной деградации. А ведь раньше таким аккуратистом был и жене замечания делал, если она в скатерть или занавеску сморкалась!

Духовные поиски подтолкнули Григория Францевича к большим контактам с нынешними соплеменницами. Бабочки, как и люди, существа общественные, решил однажды Кафкин. Прав, тысячу раз был прав вождь, когда писал, что жить в обществе и быть от него свободным – нельзя. Пришло время влиться в коллектив!

Некоторые сестры сбивались в небольшие стайки. Как видно, вместе-то сподручнее. Вместе весело летать по просторам! Кафкин робко подлетел к одной из стаек и стал копировать движения сестер. Удалось! Кажется, они посчитали его своим. Замечательно! Этак, дай бог, может, со временем получится у них выдвинуться на какую-нибудь должность! С таким умом, образованием, знанием марксизьма-ленинизьма и опытом работы с личным составом! А?! До заместителя командира стаи по политработе вырасти можно будет! А? Учение о классовой борьбе пока никто не отменил. Или тут уже – коммунизьм?

Полетав в стае, он уяснил, что в новом мире Марксовы теории не работают: крылатое население не интересуется прибавочной стоимостью и думает лишь о порхании, насыщении да половом распутстве. Постоянно образовывались влюбленные парочки, которые вначале лишь кружили друг вокруг друга, а затем, спустя малое время, уже и уединялись на капустных листах, цветках, теплых досках или кусках шифера да и начинали свальный грех.

А потом наступил и его черед! Кафкин установил, что рядом кружит подозрительное энергичное существо, сильно и приятно пахнущее геранью. Бабочка эта была большего размера и явно хотела ласки. Ее виражи вокруг Григория Францевича сокращались, а гераньевый дух ощущался все сильнее. Бывший замполит от этого возбудился против собственной воли и впал постепенно в состояние, сходное с испытанным в первую брачную ночь. Он принялся неосознанно копировать движения крылатой прелестницы, и вышло, что воздушный вальс постепенно отдалил их от стаи.

Лишь только они приземлились на теплый кусок рубероида, Кафкин пришел в неистовство: задрожал мелко и быстро, закрыл глаза. А потом, плюнув на мораль и осторожность, распутнейшим манером приставил конец своего брюшка к чужому. И, как сказал бы тесть, понеслась блоха по кочкам! Сколько времени они предавались страсти, он не знал. Минуты остановились, мысли улетели, и Кафкин замер монументально, как пирамида египетская.

Когда он, тяжело переводя дыхание, вернулся в реальность, полового партнера уже рядом не было. На востоке алело закатное небо, и становилась прохладно. Пора было искать место для ночлега, и он полетел к ближайшей капустной голове, тяжело перебирая крыльями.

Живот бурлил. Что там творится? Кафкин заполз под капустный лист и насторожился. Понос? С чего бы? Похоже, организм готовился выкинуть какой-то необычный фортель! Какой? А вот какой! Григорий Францевич, ведомый незримой силой, перебрался на оборотную сторону листа, приложил к нему конец живота, и – ядрена вошь! – через пару секунд выдавил яичко диаметром не больше миллиметра. «Бог ты мой, – ахнул он, – что же происходит? Рожаю? Как меня угораздило? И так быстро?»

Форма и окраска яичка напоминали миниатюрный лимон с коркой, покрытой рядами ребрышек. «Вот это да, – дивился Кафкин, – я что ж, подобно курице яйца несу? Да ведь если Верка узнает, то от смеха лопнет! Однако какой тут смех?!» Из брюшка полезли новые «лимоны», и, когда число их превысило сотню, Кафкин смирился.

Значит, матерью стал. А эти орали, что он – импотент… Обидно. Таких импотентов еще поискать! Он почувствовал неожиданный прилив гордости. Да, он – мать! А вот они так смогли бы? Бабка родила лишь одну Швабру, а та и на это оказалась не способна. А здесь – больше сотни! Завидуйте, твари! Он столько новых существ дал миру. Можно сказать, целая Вселенная родилась!

Его просто распирало от восторга. «Вот оно – то, для чего я родился. Связь поколений, продолжение рода! Я даю новую и лучшую жизнь потомкам, передаю им частичку своей бессмертной души!»

И какими ничтожными показались теперь Кафкину былые устремления и заслуги: училище, служба, «Совет-с кая военная энциклопедия», «жигули»… «Все это – тараканьи бега и мышиная возня, – думал Григорий Францевич. – Как можно было забыть о своем предназначении, заповеданном Кришной? Кришной? А есть ли имя у того, кто все сотворил?»

Ответ был, но находился он в Гималаях. И Кафкин расправил крылья: надо лететь туда – в Шамбалу и устроить киртан! Да попить нектарчику из ихних цветов и трав!