В гараже

«Ну, Марьиванны, что будем делать?»

Н.Б.: Первая машина в нашей семье была персональной – по субботам она привозила на дачу моего деда, академика Владимира Семёнова, возглавлявшего в то время Институт градостроительства. В посёлке НИЛ был ещё один автомобиль – у архитекторов братьев Весниных. Когда подрос мой брат Володя, ему купили «Москвич», а через год и «Волгу». «Москвич» брат продал какому-то молодому человеку, который оказался Алексеем Баталовым. Алёша вернулся из армии, и Анна Ахматова, дружившая с его мамой, актрисой Ниной Ольшевской, и жившая у них, дала ему денег, чтобы он приоделся. С этой суммой он шёл мимо автомагазина, где увидел практически новый автомобиль моего брата. Алёша купил его, пригнал в свой двор, поставил под окнами и поднялся в квартиру. Ахматова, выглянув в окно и обнаружив «Москвич», спросила: «А что, пиджаков не было?»

Потом моя 50-летняя мама решила научиться водить. Записалась в автошколу, сдала экзамены и получила права, но ездить за рулём боялась: когда она видела милиционера, ей становилось плохо. В то время как я училась на третьем курсе архитектурного института, в нём организовали курсы вождения, и я стала их посещать. Тогда надо было учить не только технику безопасности (тормоз, руль, поворотники), но и всю материальную часть. В результате экзамены я сдала на пятёрки. А Шура, сдававший тогда же, получил двойки и тройки, но, так как троек было на одну больше, ему тоже дали права.

А.Ш.: Прекрасно я всё сдал! За руль я впервые сел классе в десятом. Азам меня обучали великовозрастные приятели.

Н.Б.: Через некоторое время после того, как я получила права, меня остановил постовой. Мне было года двадцать два, я ехала за рулём уже тогда нашей с Шурой «Победы». Мы с Миррой Кнушевицкой возвращались с Киевского вокзала, проводив Шуру, который куда-то уезжал. Около Большого театра я проскакиваю на красный свет, и меня останавливают. Подходит милиционер. Лето, мы сидим такие молодые и воздушные: платья в кружевах и кружевные же перчатки до локтя.

Он оглядывает нас и говорит:

– Ну, Марьиванны, что будем делать?

Мы так расстроились! Не из-за нарушения и возможного наказания, а из-за того, что нас назвали Марьиваннами. Мы-то казались себе ангелами. Он нас всё же отпустил.

Я провела за рулем 60 лет без единой аварии. Несколько раз меня останавливали за превышение скорости. Однажды – когда я ехала вдоль Яузы. Тогда было принято в выходной день посылать провинившихся слушать лекции о правилах дорожного движения. И милиционер собрался отправить меня в воскресенье куда-то на окраину Москвы.

– С удовольствием послушала бы лекцию, – говорю, – но дети!

– А у вас не один? – участливо спросил милиционер.

– Если бы один!

А внуки тогда ещё не родились, у меня был только взрослый Миша.

– Что же мне с вами делать? – задумался гаишник.

– Я сейчас еду по делам, а когда буду возвращаться, давайте я помашу вам с того берега и погужу, – предложила я.

И он меня отпустил! На обратном пути вижу – на той стороне Яузы он кого-то штрафует. Останавливаюсь и гужу. Он бросается к парапету, начинает мне махать сам и чуть ли не посылать воздушные поцелуи.

Когда Шура, уже став известным, иногда превышал скорость и его останавливали, то гаишники обычно узнавали его, улыбались и желали счастливого пути. Однажды мы ехали с маленькими внуками, превысив скорость. Милиционер подошёл, увидел за рулем Шуру и воскликнул: «О, какие люди в Голливуде!» Внуки потом долго вспоминали эту фразу.

М.Ш.: Я помню, как однажды Андрея Миронова тормознули. Что-то он там нарушил. Андрей, будучи уже в зените славы, смиренно протянул документы. Пожилой капитан долго их изучал, потом взял талон предупреждений, который в то время прилагался к правам и в котором за серьёзные нарушения прокалывали дырки (три дырки – и изъятие прав!), достал компостер и собрался пробивать. Второй, молодой гаишник, видя решимость коллеги и ужас в глазах Андрея, тихо говорит своему опытному напарнику:

– Это же Андрей Миронов!

– Подумаешь, Миронов, – цедит тот. – Я самого Олега Попова останавливал!

И проколол талон.

А.Ш.: Если окинуть взглядом весь мой автомобилизм, то я прошёл четыре периода. Первый – безумная, лихая юность, когда мы в ночи гоняли наперегонки. Машин на дорогах тогда было немного, милиции тоже. Второй период можно назвать профессионально быстрым. Третий – малоскоростной. Ну а четвёртый – когда меня перестали пускать за руль.

Из бардачка Александра Ширвиндта

Нужно было летом перегнать машину на дачу, и в течение месяца в семье шла бойня. Я бился, орал: «С моей ранней вставаемостью я могу проехать в четыре утра по пустому городу». Ничего не вышло: перегнал внук, а я сидел рядом. Единственное, куда мне разрешают ездить, – это в «Пятёрочку»: от дачи 323 метра по посёлку и потом 20 метров по дорожке к магазину. Такую ездку мне разрешают только потому, что Наталия Николаевна не может дотащить в гору эту «изжогу».

Александр Ширвиндт, «Отрывки из обрывков» («КоЛибри», «Азбука-Аттикус», 2022)

Выезд из гаража

«Я – ржавая бочка, в которой что-то крутится»

Александр Ширвиндт

Я в маразме, но в светлом. В чём маразм? Начинаешь что-то вякать и забываешь, с чего начал, зачем начал. И думаешь, как бы поинтеллигентнее закончить.

Когда правнучка Элла была ещё трёхлетней, мы с ней вместе делали на даче бусы из желудей. Проткнуть жёлудь у меня никак не получалось.

– Иголка тупая! – говорю.

– Да нет, это не иголка тупая, – возражает она, – а просто ты старый.

В спектакле «Орнифль» был такой текст: «Господь отворачивается от людей старше 60-ти». Поиграли-поиграли, я начал говорить: «Господь отворачивается от людей старше 70-ти». Потом переделал на «старше 80-ти». Я понял, что конца этому не видно, и спектакль сняли с репертуара.

Стариков сыграть легче, чем молодых. Мы с Андреем Мироновым ставили спектакль «Маленькие комедии большого дома». В последней из его новелл – «Пой, ласточка, пой», – действие которой происходило в ЖЭКе, играл Тусузов. Ему тогда было за 80. На репетициях он выходил и подыгрывал, показывая, что он несвежий.

– Егор, дорогой, – говорили мы ему, – ради бога, не играй старость, достаточно и твоей.

Вообще старость – это потеря возможности профессиональной деятельности. Пора уже сажать брюкву.

Раздражает невозможность двигать членами. В хорошем смысле. Левой коленке пошел 90-й год. Представляешь себе, сколько она прошла. У правой пробег меньше, так как встаю я всегда с левой ноги. Вообще, они сговорились и сказали мне: «А не пошёл бы ты…»

Несколько лет назад был вечер памяти Булата Окуджавы в Концертном зале имени Чайковского. Я по соседству, в Театре сатиры, играл спектакль, поэтому появился на сцене позже всех. Ведущий этого вечера – Дмитрий Быков – перед моим выходом произнёс:

– Я получал всё время эсэмэски: придёт – не придёт. В то, что придёт, верила только Ольга Окуджава, которая сказала: «Если Ширвиндт обещал, он будет».

Я вышел к микрофону:

– Что значит «придёт – не придёт»? Дойдёт или не дойдёт.

Театр сатиры находится в здании бывшего цирка. Под куполом, куда ведёт винтовая лестница, соорудили малую сцену. Валентин Плучек велел её как-то назвать, и я придумал «Чердак Сатиры». Там идут малогабаритные спектакли. Я давно не могу туда подняться. Мне как худруку все спектакли показывали внизу, а потом шли наверх. Вера Кузьминична Васильева в 97 лет поднималась туда и играла автобиографический спектакль «Вера» два с лишним часа.

В спектакле «Где мы?» старый персонаж, которого я играю, может быть с палкой. Спектакль длится два часа сорок минут. Задача – доиграть до конца. Получаешь удовольствие, когда он заканчивается. И всё же… Фраза: «Работа – лучшее лекарство от всех бед» – очень точная. Я еле выхожу на сцену – с палкой, сопливый, без голоса. Но там об этом забываю. Реакция зрителей одинаковая: «Смотри, он ещё ходит!», «Боже мой, он даже говорит!». А пресса пишет: «Посвежевший Ширвиндт не выглядит на свои 89 лет – ему смело можно дать 88».

Ален Делон дальновидно поселился в Швейцарии, где разрешена эвтаназия, и объявил о своём решении в случае чего воспользоваться этим правом. Я, будучи старше на год, хорошо его понимаю. Пройдя пики славы и преклонения, оказаться стариком, вызывающим усталое сострадание, и стать обузой близким и самому себе – невыносимо. Самоубийство – порыв. Эвтаназия – потеря последнего аргумента для существования.

Очень хочется душевного покоя. Классик сказал: «Покой нам только снится». Но он уже и не снится даже. Уже и ночью кошмары. Эти ночные кошмары – винегрет из дневных, но со счастливым концом просыпания. Или бурная бессонница. В ней, правда, есть своя прелесть. Ночью собака спит, никто из домочадцев не говорит каждую секунду, как надо жить, что есть, что пить, поэтому встаёшь и выпиваешь 50 грамм текилы…

Кто-то из журналистов спросил: «Какие перемены произошли в вашей жизни в последнее время?» Ответил: «В моём возрасте лучше без перемен».

Существуют бетономешалки – автомобили с вращающейся цистерной для перевозки раствора с цементом. Я могу сравнить себя с такой цистерной. Я – ржавая бочка, в которой что-то крутится, чтобы не затвердеть. Сейчас подыскивают отечественные комплектующие для моего организма.

В силу того, что я оказался самым старым, ко мне часто обращаются с просьбами посетить мероприятия в память об ушедших. Раньше говорили витиевато, стесняясь, а сейчас прямым текстом: «Завтра исполнилось бы 150 лет Финкельштейну. Вы один остались живой. Если вам нетрудно…» И я прусь. Хотя Финкельштейна не знал.

Ровесники стареют, мало соображают, мрут. Недавно справляли 85-летие Юлика Кима. Пришли все оставшиеся – кто на палке, кто на костылях, кто на гитару опирается. Их вывозили, выносили, и только Юлик молодой.

К 85-летию Юрия Роста я записал видеопоздравление, которое показали на праздновании в Доме актёра:

 
Ну что, друзья, совсем не просто,
Шагая весело к погосту,
Нарваться на рожденье Роста
И что-то мямлить в виде тоста.
 

Это стихи. Хорошие, потому что на Роста масса хороших рифм. Но суть не в этом. Суть в том, что он супермен и всё делает для того, чтобы друзьям было лучше. Что трудно, поскольку друзья всё дохлее и дохлее. Например, Юрий Михайлович приехал к нам на дачу на мотоцикле. В 80 с лишним лет попытаться на мотоцикле, которому не меньше, чем водителю, по гравию приползти – это нужно иметь какое титаническое снисхождение к друзьям! Прелесть в том, что всё это не для себя. У него не видит левый глаз, а у меня правый. У него не слышит правое ухо, а у меня левое. И он всё делает для того, чтобы вскладчину мы были совершенно полноценные ясновидящие и хорошо слышащие ребята. Он гонит на белых грибах хреновуху – можно ох… Можно сойти с ума. Но уже не принимает организм. Да ещё после хреновухи не поедешь на мотоцикле. Дорогой Юра! И дальше делись всем, что у тебя осталось ещё полуживого. Я всё время читаю о загадочном мужском тестостероне (он для детей и для удовольствия). Не знаю, какой у тебя запас тестостерона, но уверен, если понадобится, ты разбросаешь эту живительную влагу (или что это – микробы, бактерии?), чтобы нам в полной мере, по-мужски, провести остаток нашей совместной интеллигентной, резкой и очень-очень трудной, но единственной жизни. Держись! Приезжай на мопеде!