Глава 5. Впечатления или следы впечатлений?

Что, собственно говоря, является предметом внимания? На что оно может быть направлено и к чему приложимо? Жизненный опыт говорит: да на что угодно! Мы можем сделать предметом внимания хоть точку на стене. Однако так ли это?

Ушинский постоянно говорит о впечатлениях, на которые направляется внимание. И это очень важная подсказка: внимание – не рука, оно не может дотянуться до вещей внешнего мира, оно принадлежит к миру внутреннему и соприкасается с вещами, окружающими нас, через органы нашего телесного восприятия. А это значит, что внимание имеет дело не с вещами, а с впечатлениями от них, полученными через органы восприятия в наше сознание.

Поэтому стоит исходно внести определенность в свое понятие о внимании: оно не восприятие, хотя восприятие без него и не работает. И второе: внимание не может помочь превзойти естественный порог чувствительности, зато его отсутствие колоссально снижает эту чувствительность. Ушинский показывает это на примере собранности внимания.

«Если при отсутствии внимания ощущение становится невозможным, а при рассеянности внимания слабым, то, и наоборот, при сосредоточенности внимания усиливается и само ощущение.

“Поразительно влияние внимания на различение слабых звуков, – говорит Мюллер, – слабые шумы, сопровождающие звуки струн и других инструментов, проходят обыкновенно незамеченными, но внимание может сделать их столь ясными, они нас поразят”.

В противоположность этому Фехнер говорит, что сосредоточение внимания не усиливает впечатления. Конечно, впечатление не усиливается; но ощущение этого впечатления непременно усиливается» (Ушинский. С. 210).

Сосредоточение внимания не может вывести работу органов восприятия за предел их возможностей. Но обычно мы не вычерпываем и крошечной доли этих возможностей. И, думается мне, в отношении восприятия мы также далеки от исчерпания своих возможностей, как и в отношении ума.

Кстати, и думать мы по-настоящему не научились, в первую очередь потому, что не умеем использовать внимание. Но чтобы это стало очевидным, надо понять, как работает внимание.

«Отношение нашего внимания к настоящим впечатлениям точно такое же, как и к следам бывших впечатлений. “Если, – говорит Фехнер, – мы хотим представить себе виденный нами предмет в воспоминании, то ощущаем такое же напряжение внимания, как и тогда, когда хотим рассмотреть предмет нам предстоящий”. В органе чувств, к которому имеет отношение представленный нами образ, мы испытываем то же утомление, какое испытывается в нем и при прямом действии предмета”». (Там же)

Иначе говоря, если мы вспоминаем какое-то событие, ярко его переживая, наши уши и в переживании слушают, а глаза смотрят, как если бы это была настоящая жизнь. Кто-то во мне рассматривает то, что я для него добываю с помощью моих телесных возможностей и ума. И ему все равно, что рассматривать: действительный предмет, как он воспринимается с помощью органов чувств, или образы этого предмета, хранящиеся в сознании.

Но еще важнее, что ему все равно, на что направлять внимание: и впечатления, поступающие от органов чувств, и образы моей памяти, и образы, с помощью которых думает разум, для него совершенно одной природы – это все отражение мира, созданное сознанием.

«Наблюдение это совершенно верно и очень объяснимо, так как, представляя воображаемый предмет, мы заставляем работать наши нервы, как они работали при принятии впечатления от того же предмета. Следовательно, все, что мы говорим об отношении внимания к впечатлениям, применимо и к отношению внимания к следам впечатлений» (Там же. С. 210–211)

Да, это первое и очевидное: вниманию все равно, на что быть направленным – на впечатления из внешнего мира или на образы, составляющие мир внутренний. Не менее очевидно и то, что это столь же безразлично и для того, кто направляет внимание, – для его хозяина. Поэтому люди способны уходить в миры грез, сбегая от внешнего мира с помощью искусства, наркотиков или сумасшествий.

Но не менее важно и то, что тело тоже всецело предано этому хозяину внимания и охотно принимается обслуживать его желания с помощью своей нервной системы. Оно напрягает органы чувств, чтобы слышать и видеть происходящее в воспоминании. Оно даже утомляется от этой работы…

Такое впечатление, что будь тело способно, оно бы бросило свой телесный мир и перешло в иное, духовное состояние, лишь бы быть со своим хозяином и обслуживать его желания всем, на что способно.

Глава 6. Внутренняя сторона внимания

Как я уже рассказывал, Ушинский ввел деление внимания на внешнюю и внутреннюю стороны, которое не кажется мне обоснованным. Точнее, мне не кажутся верными эти названия, хотя внимание определенно можно описывать с разных сторон. Судите сами:

«До сих пор мы говорили только о внешней стороне внимания; теперь следует обратиться к его внутренней стороне, и задать себе вопрос: к чему мы особенно внимательны и к чему невнимательны?» (Ушинский. С. 211)

Этот вопрос еще надо понять, поскольку для каждого он решается по-разному. Иными словами, у каждого свои личные причины быть к чему-то внимательным. Ушинский же в данном случае не совсем самостоятелен – он следует за теми предпочтениями, что были у физиологов и психологов, а те очень хотели найти физиологические объяснения и подобных вещей. Поэтому он начинает с пересказа чужих взглядов:

«Мы более внимательны, – говорит теория Бенеке, – когда к новому впечатлению приливают в большом количестве следы однородные, которые мы уже имеем» (Там же)

О чем идет речь? Эти «следы» могут быть либо образами, либо впечатлениями, еще не ставшими образами. Поскольку речь идет о «притекающих следах», вероятно, прямо в этот миг происходит восприятие, то есть поступают впечатления.

Впечатления не хранятся в сознании. Они существуют какое-то время, а затем уходят, растворяются. Следовательно, Бенеке говорит либо о том, что восприятие должно идти достаточно долго, чтобы захватить внимание, либо оно должно дополнять что-то, что мы уже знаем.

Ушинский, похоже, лучше меня понимает Бенеке, поэтому он с ним частично соглашается:

«Однако же мы не можем отвергнуть верности замечания, что “степень внимания усиливается массой притекающих следов”, только видим в этом не единственную, а одну из причин возбуждения внимания; другие же причины находятся как в силе самого впечатления, так и в произвольной сосредоточенности внимания» (Там же).

Из этого высказывания Ушинского ясно, что речь шла о непроизвольном внимании, и шла она именно физиологически, как до этого физиологически искался «порог сознания». Похоже, Ушинский просто не рассмотрел, что этот тот же самый прием, когда физиолог пытается чисто механически описать, что же правит вниманием, и находит, что это количество телесных возбуждений, в данном случае – «следов», которые ни что иное, как количество нервных раздражений, идущих от рецептора.

При этом Ушинский и прав: если какой-то из органов восприятия постоянно воспринимает нечто, внимание рано или поздно обратится на него. Однако это очень внешнее воздействие, оставляющее вопрос: а почему именно оно привлекает внимание? Ведь в предыдущих разделах Ушинский сам говорил, что сила воздействия может быть очень большой, а мы его не замечаем.

Количество «следов» не может иметь значения, если нет чего-то гораздо более внутреннего, чем физиология. Причина непроизвольного внимания не может быть снаружи тела, она должна быть внутри. Поясню: ребенок может настороженно и со вниманием следить за движениями ящерки, сидя сам под корпусом трансформаторной подстанции. При этом ящерка захватывает его внимание, внушая опасения, а трансформатор – нет. Почему? Потому что он не знает, что трансформатор опасен.

Знания о том, на что обращать внимание, идут изнутри. И если мы об этом задумаемся, то совершим некие обобщения, возможно, до философского уровня. Во всяком случае, наш народ их совершил. Мазыки утверждали, что наш разум, сталкиваясь с новым, всегда занят тремя великими вопросами выживания: опасно – не опасно? Съедобно – не съедобно? И полезно – не полезно? Именно они будят внимание.

Ушинский тоже поднимается до больших обобщений, говоря о непроизвольном внимании:

«Количество притекающих следов того ж рода (но не совершенно подобных) есть одна из главнейших причин, обуславливающих степень внимания. Каждый на себе испытывает, что душа наша особенно чутка к тому, что ее интересует» (Там же. С. 211–212).

К сожалению, далее он вслед за Бенеке скатывается к механическому накоплению все тех же «следов», не определяя, что это такое. Определение в данном случае чрезвычайно необходимо, поскольку Бенеке явно путается в собственных понятиях. И если исходно его следы явно соотносились с впечатлениями, то постепенно они начинают охватывать и содержание душевной жизни. Иными словами, «следы», о которых пойдет речь далее, это уже не те же следы, что и в начале.

В современных переводах это выражение Бенеке пытаются переводить как задатки, однако и этот перевод не покрывает всех значений, вкладывавшихся немецким философом в использованное им слово. Похоже, Бенеке таким образом попытался создать некий «сквозной» кирпичик, пронизывающий всю психологическую жизнь человека насквозь. Ушинского же очаровало то, что Бенеке говорит про душу. Итак:

«…душа наша особенно чутка к тому, что ее интересует; а интересует ее всегда то, что может возбудить в ней большее число следов и тем дать ей обширнейшее поприще деятельности. “Не один какой-нибудь след, – говорит Бенеке, – но вся связь следов (целое души), стремящихся к сознанию, условливает силу внимания”» (Там же. С. 211–212)

Целое души – вот что хотел сохранить Ушинский. Именно ради него он продирался сквозь сложности немецкого философского языка. И именно ему посвящает дальнейшее исследование, переходя к прикладным упражнениям и собственно воспитанию.

Глава 7. Целое души

По сути, Ушинский продолжает с помощью своих предшественников создавать описание исследуемого явления, то есть внимания. Поэтому он разворачивает понятие «Целое души», созданное Бенеке.

«Внимание, – говорит он далее, – не находится изолированно в душе: склонности всякого рода (а склонность, по Бенеке, также образуются из следов) могут ослаблять или напрягать его, и в этом отношении внимание находится в тесной связи с моральною стороною человека» (Ушинский. С. 212).

Далее Бенеке бредит на тему хорошего внимания, то есть внимания направленного в хорошую сторону, которое называет «первою добродетелью детства». Немецкая идеалистическая философия вообще плохо различала действительность души от желательного для добропорядочного немца. Это ярко показал Кант, когда нес чушь про внимание в своей «Антропологии». Ушинский цепляется в этом бессмысленном облаке за возможность воспитания и образования, опуская всю заумь. Исходным основанием собственного рассуждения он берет слова Бенеке: «Наблюдая, к чему особенно внимательно дитя, вы можете вывести довольно верное заключение об истории его души». (Там же)

Как видите, все «следы» куда-то пропадают, и остается нечто вполне понятное и доступное: история души хранит в себе склонности человека, что, очевидно, должно означать, что в душе накапливаются интересы, то есть желания и мечты, и склонности, которые приходят в нее исторически. Это утверждение вряд ли до конца верно, уже потому, что эти склонности могут жить не в душе, а в сознании. Вопрос о том, что именно хранит историю души, не прояснен. Как не прояснено и само понятие «история души». По крайней мере, должно быть точно определено, идет ли речь о том, как душа являет себя, или о том, как накапливается культура.

Тем не менее очевидно, что именно это содержание сознания, в котором душа являла себя, пока оно складывалось в личность, и управляет вниманием. Более того, если внимание пробуждается при виде чего-то, у этого интереса есть причина, скрывающаяся в сознании человека. Это значит, что внимание, точнее то, как происходит управление им, вполне может быть одним из орудий самопознания или изучения человека. Итак, Бенеке:

«“Наблюдая, к чему особенно внимательно дитя, вы можете вывести довольно верное заключение об истории его души”.

Эта заметка Бенеке совершенно верна и применима не к одним детям. Если вы хотите узнать направление и взрослого человека, то присмотритесь и прислушайтесь со стороны, к чему он особенно внимателен.

Рассказывая что-нибудь в обществе и присматриваясь, в какой стороне рассказа оказался внимателен тот или другой из слушателей, можно вывести более верное заключение о степени развития и направлении каждого, чем наблюдая, что они говорят сами» (Там же. С. 212).

Это любопытное упражнение, хотя оба мыслителя утопичны, полагая, что оно возможно. Они оба весьма переоценивают действительные возможности подобного исследования. И не в том смысле, что внимание не отражает внутренних склонностей человека или его предпочтений. Как раз наоборот. Все происходит именно так. Но объем того, что привлекает внимание, а значит, и объем внутренних причин для направления внимания, столь велик, что упражнение это оказывается невозможным. По сути же, оно просто очень плохо описано. Схвачен лишь исходный принцип, некое прозрение: направленность внимания соответствует внутренним склонностям человека. А значит, наблюдая за работой его внимания, мы можем понять, чем он живет, или чем живет его душа.

На деле же это лишь допущение, выведенное Бенеке, а за ним Ушинским, из вполне бытового наблюдения, которое действительно доступно любому: чем занимается человек, то для него и важно. А значит, по делам и поступкам человека можно судить и о его склонностях и о направленности его внимания, поскольку оно всегда присутствует в том, чем мы заняты.

Но это не значит, что это упражнение бесполезно и его нельзя использовать. Оно прекрасно работает при самопознании. То есть в мире больших скоростей. В чем слабость этого упражнения в быту? В том, что видя, что ребенок или взрослый направил внимание, ты должен делать предположения и умозаключения. Во-первых, даже то, что он направил внимание на что-то – лишь твое предположение, в котором ты можешь ошибаться. Как при рассказе, который, как кажется Ушинскому, вызвал внимание человека. Рассказ мог быть лишь поводом для воспоминания или соображения, которые и заняли внимание.

Во-вторых, даже точно определив, что именно приковало внимание, ты еще должен догадываться и выяснять, почему внимание обратилось именно сюда. И что именно в этом важно для человека. Все эти умозрительные построения составляли самую суть того, чем гордился в себе психолог той поры: он по одному взгляду на человека прозревал его до самых корней!

Но в действительности и упражнение это и вся умозрительная психология строились на корнях, подобной знаменитой фразе без запятой: «Казнить нельзя помиловать». Все приблизительно верно в умствованиях философа или психолога, вот только результаты несовместимы с жизнью.