Глава 2. Человек играющий

Научная психология – детище человеческой культуры. В этом смысле она настолько же моложе игры, насколько и души. Игра и душа существуют до того, как зарождаются хоть какие-то признаки культуры, и должны рассматриваться исходными для человека вообще и его бытия в частности. Вероятно в этой связке игра все же вторична и является свойством души. Душа являет в игре какие-то свои природные качества.

Нидерландский историк Йохан Хейзинга посвятил большую работу тому, чтобы доказать исконность, изначальность игры для человека. В «Человеке играющем» он показывает, что игра не просто предшествует культуре, но есть проявление природы:

«Игра старше культуры, ибо понятие культуры, как бы несовершенно его ни определяли, в любом случае предполагает человеческое сообщество, а животные вовсе не ждали появления человека, чтобы он научил их играть. Да, можно с уверенностью заявить, что человеческая цивилизация не добавила никакого существенного признака общему понятию игры. Животные играют точно так же, как люди. Все основные черты игры уже присутствуют в игре животных.

Достаточно понаблюдать хотя бы игру щенят, чтобы в их веселой возне без труда обнаружить все эти черты. Они приглашают друг друга поиграть неким подобием церемониальных поз и жестов. Они соблюдают правило, что нельзя, например, партнеру по игре прокусывать ухо. Они притворяются ужасно злыми.

И что особенно важно, они совершенно очевидно испытывают при этом огромное удовольствие и радость» (Хейзинга, с. 9–10).

Можно уверенно сказать, что человеческие игры сами по себе начинались именно так. Точнее, если сталкиваются два ребенка, они играют так, как играли бы щенки. Но нам уже не дано застать чисто биологическое поведение у своих детей, мы учим их всему, в том числе и играть. Это значит, что игры людей изначально осложнены нашей культурой, даже если это самые простые игры.

Впрочем, Хейзинга исходно оговаривается, что совсем не считает игру проявлением нашей биологии. Человек играющий – это отнюдь не играющее тело!

«Здесь необходимо сразу же выделить один весьма важный пункт. Уже в своих простейших формах и уже в жизни животных игра представляет собой нечто большее, чем чисто физиологическое явление либо физиологически обусловленная реакция. Игра как таковая перешагивает рамки чисто биологической или, во всяком случае, физической деятельности» (там же. С. 10).

Хейзинга сомневается в том, что играющее во мне можно назвать духом, но нисколько не сомневается, что это и не тело. И это очень верно, потому что игра – это всегда некое излишество относительно выживания. Как говорит русская пословица: делу время, потехе – час. Физиология – это работа телесных органов, про которую еще Декарт говорил как про работу телесного автомата. Машина играть не может, но она может обеспечивать жизнедеятельность.

Игра – это то, что сверх жизнедеятельности.

Играющий человек – это не играющее тело, но это я, играющий телом. Тело и есть первая и исходная игрушка в мире воплощения. Второй становятся вещи этого мира. Третьей – моя личность и личностные взаимоотношения в обществе. А значит, и само общественное устройство.

Это очевидно, даже войны выигрывают и проигрывают, а места, где тела гибнут легче всего, называются не кладбищами и не моргами, а театром военных действий. Мы играем телами, делая их ставками в своих играх. Как ставим на кон свое благосостояние и достоинство. Все, что связано с биологией и социологией – предмет игры, оно считается главным в жизни человека, оно чрезвычайно ценится.

Ради богатства, сытости, благ, удобств, славы, власти и уважения человек постоянно рискует жизнью и здоровьем своего тела, как и уважением других людей. И при этом мы легко и без особых сожалений проигрываем и то, и другое. И явно ценим это «самое ценное» недостаточно. Во всяком случае, и здоровье, и страх позора редко могут победить искушение сыграть и выиграть что-то еще.

Человек играющий – это не тело и не личность. Я тоже не в силах пока судить о том, можем ли считать игру проявлением человеческого духа. Но она определенно связана с природой души. И не только человеческой, если поглядеть на животных.

Хейзинга писал в первой половине прошлого века. Психология той поры открещивалась от всего, что связано с душой, и превращалась из науки о сознании в естественнонаучную психофизиологию. Поэтому у него раз за разом звучит:

«Историка культуры не интересует вопрос, как воспринимает психология духовный процесс, выражаемый этими явлениями. Психология скорее всего спишет инспирировавшую эти представления потребность на счет… (компенсирующего отождествления) или «репрезентативного действия ввиду невозможности выполнить настоящее действие, направленное на определенную цель».

Для науки о культуре важно понять, что именно означают эти образные воплощения в сознаниинародов…» (там же. С. 26).

Современная психология выражается еще мудреней. И поэтому вопрос о том, что именно означают образные воплощения игры, остается насущным и не отвеченным. Точнее, у нас имеется множество попыток историков и этнологов ответить на него с точки зрения науки о культуре, и нет ни одного вразумительного ответа с точки зрения науки о душе.

Хейзинга не считал себя психологом и даже не хотел быть тем психологом, каким требовала стать академическая психология. Поэтому он оставляет место для психолога, прорабатывая весь доступный ему материал со всех сторон, кроме психологической. Это вызов.

К сожалению, ни один из психологов не поднял брошенную им почти век назад перчатку… Психологи избегают неприятных вопросов. Думаю, именно поэтому из фундаментальной теории современной научной психологии и не удалось до сих пор вывести теорию прикладной психологической работы.

Человека выживающего, человека, как машину жизнедеятельности, можно объяснить реакциями и рефлекторной работой высшей нервной деятельности. Человека играющего без души не объяснить. При этом игра легко преодолевает всю биологию и заставляет игрока пожертвовать даже жизнью. Точнее, даже жизнью тела.

Значит, есть нечто, за пределами тела, и есть нечто в мире тел, что гораздо важней самих тел. Скажем, игры, в которые играют люди, гораздо ценнее фишек, которыми в них играют.

Глава 3. Что такое игра?

Вероятно, для читателя, который намеренно не входил в этот вопрос, будет любопытно узнать, что наши толковые словари не дают определения этому понятию. Основное определение игры, начиная со Словаря Академии российской восемнадцатого века, – действие по глаголу играть. Один Чудинов в 1901 году пошел чуть дальше, создав некое подобие формального определения игры:

«Игра. То, чем играют и то, во что играют; забава».

Срезневский приводит первые примеры употребления слова «игра» еще в XI веке, к тому же приводя множество значений, в которых это слово употребляется в русском средневековье. Это значит, что к тому времени у слова «игра» был огромный срок бытования в русском языке. Тем не менее, ни до этого, ни за тысячелетие после, понятие собственно игры в русском языке не определилось.

Это не значит, что его нет или не было. Понятие есть. Но ему не могут дать определение. Мы все понимаем, что такое игра, и узнаем любые игры, но не можем передать свое понимание в словах. Мы чего-то еще не поняли в самой сути игры.

Так было со многими понятиями, например, с фруктами. Русский язык нашел обобщающее слово для всех видов ягод и для всех видов овощей. Но так и не нашел, что можно назвать общим именем фрукты. Все фрукты по отдельности различал – яблоки, груши, сливы, виноград, абрикосы или жердели, а вот общего в них не разглядел, пока не заимствовал иностранное слово.

Возможно, с фруктами сказалось северное положение нашей страны – фруктов мало, и мы плохо в них разбираемся. Но славяне расселялись с Дуная, а уж там с фруктами все было хорошо. Да и с игрой тоже – играли всегда и играли очень по-разному. Думаю, что наши предки думали над этим понятием со времен индоевропейского единства. Но даже этого времени наблюдений не хватило, чтобы схватить что-то общее для всего разнообразия игр, известных русскому человеку.

Стоит, однако, отметить, что при этом, в отличие от многих других народов, русский язык пошел дальше, и русская «игра» стала обобщающим понятием для всех видов игровой деятельности. Греческий, китайский, санскрит не знали такого обобщающего понятия, в них для обозначения игр детей, соревновательных игр, азартных игр и игр-представлений существуют самостоятельные имена, в которых не просматривается никакого обобщения.

Русская «игра» – имя для понятия с очень высоким уровнем обобщения, но при этом мы не можем выразить словами, что именно является главным признаком всего, что мы безошибочно узнаем как игры, точнее, как вид Игры. Тем не менее, в каждой игре есть доля Игры, и мы ее видим, в отличие от многих народов, которые были учителями человечества. Значит, это видение можно вычленить и осознать.

Не надеюсь, что это просто. Во всяком случае, языковеды этого пока не смогли, и наши этимологические словари представляют в отношении игры жалкую картину. Пока однозначно признано лишь то, что слово это является общеславянским, в остальном они по преимуществу делают предположения.

Так Г.Крылов:

«Игра. Видимо, восходит к греческому agos – «восхваление божества пением и пляской».

Очевидно, все славянские племена заимствовали понятие игры у греков, у которых, кстати, его в таком обобщающем виде не было.

Шанский, Иванов и Шанская делают это предположение более приемлемым, углубляя в индоевропейскую древность:

«Игра. Общеславянское. Общепринятой этимологии не имеет. Вероятнее всего образовано с помощью суффикса – ра (ср. этот же суф. в искра) от той же основы, что греч. agos – «священный трепет». Первоначальное значение – «восхваление и умилостивление божества пением и пляской» (ср. диалектное играть песни)».

К сожалению, никто из языковедов не захотел продолжить это исследование и найти индоевропейскую основу греческого agos. В любом случае, русская игра как-то весьма неоднозначно укладывается в ложе священного трепета и даже умилостивления божества пением и пляской.

Тем не менее, поиск в этом направлении не велся, но вот плоды сказались, к примеру, в словаре А.Семенова:

«Игра. Существительное является общеславянским, образовавшимся на основе индоевропейского корня со значением «колебаться, двигаться». Исходное значение – «пение с пляской», современное значение – «развлекаться, забавляться»».

Когда же языковеды пытались не строить предположения, а искать, то шли в древность не через греческий агос.

Собственно, путей исследования было два. Преображенский в начале прошлого века отразил их, рассказывая о поисках языковедов девятнадцатого столетия. Одни считали корнем слова игра –гра, другие – иг-. Поэтому для одних сутью игры было издавать звук, граять – кричать (о воронье). Для других дело упиралось в то, какой древнеиндийский корень посчитать исходным, но, в общем, все сводилось к движению.

«Миклошич предполагает (с оговоркою) *gra- издавать звук, поэтому «петь, танцевать, играть»…

Потебня корнем считает *иг-; суфф. – ра- и сближает с санскр. yajati чтить с благоговением и жертвой… ибо играть значило вначале петь, плясать (как и доселе диал.); таким образом, «игра означает собственно восхваление и умилостивление божества (пением, пляскою)».

Фасмер, напротив, отвергает этот путь, приводя другое слово, которое могло быть исходным:

«Неприемлемо сравнение в др-инд. Yajati «жертвует, почитает»… греч… agos «священный трепет»». В качестве исходного он приводит древнеиндийское ejati «трогается, двигается», приводя целый ряд родственных слов из литовского, латышского, и древнеисландского.

Это мнение, очевидно, возобладало, и Цыганенко опирается именно на него:

«Игра «занятие с целью развлечения», «забава». Древнее славянское слово. Достоверной этимологии не имеет. Полагают, развилось из праславянского *jьgra «игра», которое образовано с помощью суф. – r-a (как искра) от тоже индоевропейской основы *(j)ьg- >иг, что в древнеиндийском ejati, ingati (двигается, шевелится)».

Если я правильно понимаю, санскритское слово yajati должно по-русски звучать, примерно, как ягати. Это наводит на сопоставление с ягой, о которой тоже много гадали. Одно из значений слова ягать, бытовавшее у мазыков, было – издавать крик с усилием. Как роженица, когда тужится.