II

Видимо по натуре я все-таки бирюк. (Помните сноску Ивана Сергеевича в «Записках охотника»: Бирюком называется в Орловской губернии человек, одинокий и угрюмый). Осознал это благодаря Интернету, точнее, социальным сетям. Ну, не получается у меня легко и раскованно общаться с кем-нибудь как бы на площади, на виду у многих. Под их невидимым взором невольно начинаю подбирать «нужные», осмотрительные слова, и это уже не я. В нормальной своей частной жизни я другой. Завидую тем, для кого фейсбуковское оконце – как зеленая ветка для природного щебета певчей птицы.

Но в одном я благодарен сетям: они механизировано, а потому исправно напоминают о предстоящих днях рождения членов виртуальной общины. Что при моей с детства дырявой памяти просто спасение. Благодаря этой отчасти навязанной, но тем не менее доброй услуге случилось немало моих не только ритуально-поздравительных, но и содержательных контактов. Вот один из них.

«Здравствуй, Саша. Поздравляю тебя, преемник на посту ответсека «Огонька», с днем рождения. Интересно, сколько ты проработал под Гущиным, а может, и под Черновым? Каково это было? Интересно. Отпиши в двух словах. Ребята они способные, но – другие. Твоя Галя это когда-то понимала. Обнимаю. Здоровья тебе, старина».

Это послание от Володи Глотова. Не прошло и месяца, как я, тоже по фейсбучной «хеппибёздной» наводке, отписал ему:

«Володя, будь здрав и успешен. Где-то с полгода назад я перечитал твою книгу об «Огоньке». А мне сейчас больше вспоминается не «Огонек», а "Комсомольская правда", как мы традиционно рядом бывали в Голубом зале (у левой стенки от входа) на летучках и т. п., обмениваясь своими особыми мнениями, часто расходившимися с воззрениями редакционных бояр (а то и «озвучивали» их). Хорошо, что это было. Обнимаю».

«Огонек»… «Комсомолка»… Эти слова – ключевые в моей жизни, хотя времяисчисление, связанное с ними, составляет далеко не основную ее часть. Зато – главную по смыслу. В мемуарах, как в лаборатории с какими-нибудь путаными растворами, можно болтанку существования разделить на фракции: любовь, производство, семья и т. д. Хотя все происходит в одном и том же сосуде. Так вот, свои предыдущие книги воспоминаний я старался уподобить сепаратору, отделяющему ипостаси любви и семьи от всего прочего. Механизм оказался неважнецким, то и дело в желанные дистилляты пробивались частицы чего-то социального, профессионального… Я, как мог, вымарывал их. Сейчас же, напротив, хочу дать волю еще и производственной, редакционной стихии, даже если она кому-то и неинтересна. В конце концов, не «все же на продажу»…

Глотов в своем поздравительном письме вспоминает «Огонек». В моей же памяти, повторюсь, на первом месте всегда «Комсомольская правда».

…Поутру раздался телефонный звонок. Знакомый безапелляционной тон Марии Михайловны Глазовой, главного человека в бюро стенографии. Не теряя времени на околичности, та сразу зачитывает адресованную мне записку Соловьевой – «мамы Шуры», покровительницы всех собкоров в отделе местной сети. «Саша, сегодня вечером ты должен быть у Панкина».

– Все понял? – уточнила Мария Михайловна.

– А что будет вечером?

– Тебя соединить с Панкиным?

– Спасибо, не надо.

Панкин – главный редактор.

Большой тревоги нежданный вызов не посеял. Я и знал, а главное, чувствовал: у меня все в порядке. К тому времени, к осени 1967-го, я впервые за два с лишним года службы в «Комсомолке» ощутил комфортность собкоровского положения. Все «пароли, явки, имена» на подведомственной территории отмобилизованы, действовали «штатно» (в то время входил в моду этот страхолюдный профессионализм из простецких космонавтских докладов с орбиты). Большинство поручений Шестого этажа были мне интересны. А если какие-то из предлагаемых тем претили, скажем, по моральным, а то и чисто вкусовым соображениям, я, выждав приличное случаю время, сообщал, что в Волгоградской области, а также прилегающей к ней «Астраханщине», нет соответствующих заданию фактов. Поди проверь – за тысячу-то км от «конторы». Казалось, наконец-то пришло безоблачное, чуть ли не эдемское существования. Дети пристроены. Жена за полтора года сделала немыслимую карьеру – от библиотекаря до редактора областной газеты. И вот, пожалуйста, зачем-то нужно предстать перед главным.

Делать нечего, собрал командировочный чемодан-чик – и в аэропорт. Ни «мама Шура», ни Серега Иларионов, зав. собкоровской сетью, ничего прояснить не могли.

Панкин же, Борис Дмитриевич, был немногословен:

– Редколлегия решила создать новый отдел – фельетонов и культуры быта. Предлагаю тебе его возглавить. Надеюсь, не будем играть в «Я подумаю до завтра». Иди к Зайцеву (заведующий редакцией), бери у него ключ от своего кабинета и начинай прямо сейчас.

И я начал. Невзирая на казавшуюся двусмыслен-ность самого названия новой редакционной команды. До сего времени такого не бывало. Вот же привычный ряд: отдел комсомольской жизни, отдел рабочей молодежи, отдел сельской, учащейся молодежи и т. п. И вдруг – отдел фельетонов и культуры быта…

Относительно фельетонов. В то время читательским успехом пользовался этот жанр газетной иронической публицистики. «Известия», «Литературная газета», «Труд» вовсю использовали его, были даже рубрики «Субботний фельетон», «Воскресный фельетон» и т. д. А в «Комсомолке» ничего такого не было. И, конечно, мои опусы в этом роде привлекли внимание (я в 1960 году, оканчивая университет, защитил дипломную работу, которая так и называлась: «Фельетон»). А вот культура быта… Я понял логику руководства, когда вник в интересы «боевых штыков» нового отдела, жизненные и творческие. Это были талантливые личности, однако же никак не прилегавшие к тематике ни рабочей молодежи, ни военно-патриотического воспитания, ни пропаганды, ни физкультуры и спорта – и так далее по списку редакционных подразделений. Это была не их ущербность, а – списка. Два в одном – соединение газетного жанра с неким атрибутом людского бытия – было не слишком удачной, но все же благой попыткой компромисса живой практики с устоявшимся ранжиром.

Узнав своих «сотоварищей по цеху» чуть ближе, я обнаружил: микросреда оказалась непростой.

Володя Орлов. Я не знал толком, что это за журналист, но он уже состоялся как писатель – с книгой «Соленый арбуз». Для нас, молодых, живших в литературноцентрической стране, коей был СССР, такой факт значил очень многое. Скажу честно, его книга не произвела на меня большого впечатления. Сейчас, вспоминая ее, я нахожу в ней больше достоинств, чем тогда. И не потому, что за ней авторство еще и «Альтиста Данилова». Просто со временем она перестала отсвечиваться в популярных тогда сочинениях Василия Аксенова («Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Затоваренная бочкотара»), Анатолия Гладилина («Хроника времен Виктора Подгурского», «Бригантина поднимает паруса»), Анатолия Кузнецова («Продолжение легенды», «Артист миманса», «Бабий Яр», «Огонь»)… А еще и «старики» тогда время от времени удивляли. Помню, к примеру, внезапный укол от рассказа Владимира Дудинцева «Новогодняя сказка»…

Но в любом случае нельзя было не признать точное и, я бы сказал, красивое обращение Орлова со словами.

На работу Володя приходил между двенадцатью и часом. Хмуро и устало здоровался. Полагаю, именно тогда писался «Альтист», и именно в нем на 99 процентов выкладывался мой сотрудник. Сделав два-три телефонных звонка, Володя с товарищами из других отделов отправлялся пить кофе: надо было обсудить вчерашний футбол и прочие спортивные события. Нередко в дни его дежурства по отделу Аллочке, референту (впрочем, тогда называвшимся секретарем), приходилось выискивать его по длинному коридору этажа. А порой – и по недрам «Савелия» – расположенного поблизости Савеловского вокзала, где наш именитый писатель вместе с дружком из спортивного отдела Мишей Блатиным любил побаловать себя кружкой пива. Под конец рабочего дня Володя, недовольно сопя, почти всегда честно корпел над ответами на письма читателей.

Однако я знал, рано или поздно он положит на мой стол материал, неизвестно когда сработанный, который вовсе не пробудит у меня восторга, но… очень может быть, вызовет уйму откликов. Такие факты меня удивляли и… учили. Вспоминаю, скажем, одну такую корреспонденцию – «Бульдозеры в Коломенском». Уже не помню – авторскую или самого Орлова. О варварских действиях властей в подмосковном музее-заповеднике. Бог ты мой! Сколько различных начальственных головотяпств проходили перед моими глазами за годы газетной работы. Но тут оказалось, что не очень ладно, на мой вкус, стилистически и композиционно скроенный материал взволновал очень большое количество людей, может быть, и не слышавших ни про какое Коломенское. Володя же, уверен, готовя публикацию, предчувствовал такую реакцию.

Между прочим, хотя я и был бы не против более активного участия моего соотдельца в газете, но и складывавшееся статус-кво меня устраивало. «Безделье» такого рода всегда плодотворнее кипучей серости.

Орлов очень хорошо знал и любил Москву, и я пользовался этой его слабостью, направляя практически весь поток столичных тем на него.

К культуре быта были приписаны и две славные журналистки Лида Графова и Капа Кожевникова. У них не было писательского ореола. Но когда я где-то в середине университетского курса начинал карьеру в провинциальной многотиражке «Резинщик», они уже были на «Шестом этаже», к тому же давно освоились как москвички. Но не только. Столичное реноме этих красивых женщин хорошо подпирало их семейное преуспеяние. Муж Капитолины Иосиф Герасимов – уважаемый писатель, за чьей спиной более десятка вышедших к тому времени книг. А муж Лиды – известный всей стране фельетонист «Известий». И, кстати, весьма уважаемый мною – отчасти как бы тоже спецом по жанру. Ну, Борис Дмитриевич Панкин, замечательную компанию вы мне удружили!

Чем не закваска для неприятия, недружелюбия? У кого на памяти не найдется достаточно случаев дурной розни при гораздо меньших «основаниях»… Где-то уже через полгода пришлось устраиваться на работу в Москве и моей Галине. Для нее этот процесс оказался мучительным. Безусловно, он в какой-то мере отразился в ее романах о журналистской жизни. Вот картинки из одного такого. Действующие лица: Ася, пришедшая в большую столичную редакцию из провинции, и Каля с Олей, старожилы этой газеты.

«…С Зои мысль перекинулась на девочек из отдела – Калю и Олю. Длинноногие, красивые девчонки – сразу после университета. Каля считалась дарованием. Печаталась с восьмого класса. Лихая интервьюерщица. О ней говорили, что она слегка ранена фрейдизмом, но что с возрастом это пройдет и тогда она подымется до уровня Священной Коровы («звезда» столичной очеркистики. – А. Щ.), а может, в манере письма и превзойдет ее. …Оля была без дарования. Отец у нее – известный писатель, и этого ей пока в жизни хватает. Она была дока по части тряпок, париков, перспективных моделей, по части писательских и киношных скандалов, и это было в ней главное. Сегодня она уже знала то, что будет только послезавтра. В сущности, это ведь тоже годится для газеты не меньше, чем умение складно написать.

Ася была обеим девицам ни к чему. Это было ясно с первой минуты. Неприятие это носило отвлеченный характер, потому что никак их не ущемило, на ее место никого из девиц не прочили, просто в аквариуме с ценными породами золотых рыбок появилось существо беспородное и к тому же извлеченное из какого-то дальнего и забытого водоема. Рыбное сравнение пришло к Асе еще вчера, когда в аквариумах в редакции сдохли последние рыбки. С Калей была истерика. Ася бегала за нашатырем. …Асе тоже было жалко рыб, а Калю жалко не было. Ее истерика показалась ей нелепой, театральной…

… – А где Ася? Ушла? Это что, демонстрация?

– Да ну вас! Человек ушел сдать материал на машинку.

– Как она вообще?

– Не понимаю этой манеры тащить в Москву периферию. Зачем? Отвечать на письма?

– Но кто-то должен это делать?

– Она ничего себе, только до ужаса провинциальна…

– Это ругательство?

– Почему? Это почти научная терминология.

– Ну что? Разбежались?..

… – Я их боюсь, – печально сказала Ася. – Я с ними чувствую себя тяжелой, неуклюжей. У меня мозги поворачиваются медленно, как жернова. У меня мало слов. Я мало видела.

– Чего ты не видела? Сахарных сапог на черной платформе?..

– Ну, в смысле тряпок я вообще не заслуживаю уважения. Но вообще эти девчонки очень информированы. Этого у них не отнимешь…»

Но мне повезло. Вокруг меня в «Комсомолке» оказались по-настоящему интеллигентные люди. Никто никому не подпортил жизнь – даже нечаянно.

Еще к нашему отделу был приписан стажер, Боря Васильев. Поскольку остальные его сотрудники были по части исключительно «культуры быта», мне хотелось, чтобы хотя бы он помогал мне обеспечивать газету остроумными фельетонами и выпускать регулярный раздела юмора «Улыбка». Однако трудно было найти личность, менее всего предназначенную для этого дела. Сложность была не в том, что у него отсутствовало чувство юмора, нет, а просто его натура была нежная, ранимая, чуждая реалиям каждодневности. Это трудно было совместить с «сатирическим жанром, высмеивающим – согласно словарю – порочные явления в общественной жизни». Однажды я узнал, что Боря увлекается поэзией. Мне понравились его стихи.

 
Опилки, щепки… Куча древесины,
испив грозы
прохладных,
пресных слез,
щемяще пахла чем-то синим-синим,
что я в себе,
не сознавая,
нес.
 

Как лепо сказано!.. Однако меня-то больше занимало, как с умом распорядиться этой кучей древесины в духе тогдашней экономической реформы, затеянной премьер-министром Косыгиным (впрочем, по-быстрому затоптанной генсеком, нашим дорогим Леонидом Ильичом; но «Комсомолка» оставила память по ней на скрижалях моего фельетона «Под страхом разрешения»). Моя душа чиста: я ни разу не намекнул Боре о его неполном соответствии. Он сам, возможно из-за внутреннего дискомфорта, ушел, уже не помню куда, и мы расстались дружески.

Его место занял вчерашний десятиклассник Коля Булгаков. Он был похож на молодого Гоголя, а в творчестве работал под обэриутов. Его миниатюры, порой обаятельные, но зачастую трудноразъяснимые, редко доходили через частокол редакционных барьеров до газеты. Та была уж очень повернута на социальность, ей было не до стилистических изысков на манер Хармса. Но Коля не унывал, полюбил «Улыбку» и многое делал для нее. Вот один пример.

Юношеским нахальством и непосредственностью он обаял Елену Сергеевну Булгакову, и та дала ему «Тайну несгораемого шкафа (Маленький уголовный роман)» – рассказ Михаила Булгакова из «Труда» 1926 года. И тот вышел в нашей «Улыбке» за много лет до перепечатки в журналах и книгах. Я не раз пожалел, что не познакомился через Колю (а он предлагал) с Еленой Сергеевной, лишь однажды поговорил с ней по телефону. Такой уж был захлопотанный…

Лет через семь-восемь после того, в пору моей работы в «Журналисте», я встретился с Николаем в каком-то лабиринте дворов между Тихвинским и Вадковским переулками. Это уже был не мальчик, а муж, хоть и молодой, но при бороде. Он окинул меня, видимо, как и я его, испытующим взором, может быть, что-то про себя решая, а потом хитренько так, но дружелюбно усмехаясь, достал из портфельчика (впрочем, может, это была сумка) небольшую книгу. Это было его сочинение. Называлось оно «Я иду гулять». Книга оказалась стоящая, как я и ожидал. Не потому, что Коля был похож на Гоголя, а из-за давней, как мне казалось, склонности к обэриутству.

А потом прошли не годы – десятки лет. И только в 2012-м узнал, что Булгаков давным-давно – иерей, настоятель храма, член Епархиального отдела по издательской деятельности… В голову пришла совсем несерьезная мысль, что это случилось не без мистического влияния однофамильства Николая с Булгаковым Сергеем Николаевичем, достославным священником, богословом и философом. Прочитав (в Интернете) одну из книг, написанных отцом Николаем в его новом для меня качестве, – «Душа видит свет», о Н. В. Гоголе (!), понял: ее автор – тоже неординарный теолог и любомудр. Самобытный и… увлекательный.

А у меня сохранились две цинкографские клишинки для воспроизведения на газетной полосе рисунка-заставки к «Улыбке», которые мы не оставляли в типографии, а хранили всегда у себя, в отделе. Они до сих пор лежат в фирменном запачканном типографской краской конверте «Комсомолки», а сам этот конверт – в папочке (сейчас такие называют «файлами»), на которой рукою стажера Коли надписано: «Гранки-шманки».