Я в себе пока не разобрался,
Оттого, наверно, вольно жить.
Где не надо – я перестарался,
С кем не надо – я спешил дружить.
Удаль часто поджидает усталь…
Усталь – это больше, чем устал.
Еду в Суздаль, колокольный Суздаль,
Чтоб прислушаться к его устам.
Важно крепко помнить в жизни место,
Где восходит из глубин твой род,
Ведь земля – не булочное тесто,
А толпа – далеко не народ.
На владимирских лихих просторах
Деревенька есть посредь ветров,
Только город и военный порох
Пощадили в ней лишь семь дворов.
Здесь, в Пигасово, мой дед родился,
Строил школу бревна к бревнам вгладь.
Где в войну отец не доучился,
Где других детей учила мать.
В дальний лес, окутанный восходом,
С братом я ходил чернику брать.
Перед нашим ягодным походом
Бабушка твердила: «Потерять
Очень можно тама-де друг дружку.
Я в газету заверну вам хлеб,
Дам бидон для Юры, Саше – кружку».
И крестила с Юркой нас вослед.
Вечером бездушный телевизор
Заменял с лихвой роскошный чай!
Я теплом его с тех пор пронизан,
Даже если холод и печаль.
В памяти безудержного детства —
Поле за гумном, где цвел овес,
Дальше – лес, а там уж по соседству
Суздаль. От деревни – десять верст.
Детство мое, деревенское милое детство,
Дом – три окна, я теплом его был упоен.
Дом – три окна, вековые леса по соседству —
Детство мое, ты все снишься мне, детство мое…
Чудится мне предвечерний покой деревушки,
Вот я иду, новой книжкой, стишком окрылен.
А на пруду заливаются хором лягушки —
Детство мое, деревенское детство мое…
Детство мое, спой мне дивные бабкины песни,
Детство мое – молоко спозаранку и хлеб;
Детство мое, на мгновенье воскресни, воскресни,
Дом – три окна, где я вырос и где я окреп.
Да, навсегда я веселый парнишка беспечный —
Все нипочем, задрался козырек набекрень.
Вот я иду и такой молодой, и сердечный…
Детство мое, беспризорного сада сирень.
С утра в полях птиц перекличка
Тоскливо на ветру дрожит.
И скоро наша электричка
Привычно в город убежит.
И там в кольце друзей и будней
Исчезнет паутинка слез,
И мы нечаянно забудем
Далекий лес и тихий плес.
Меж нами что-нибудь случится,
Я знаю, а сказать – боюсь.
В окно упрямый дождь стучится,
Тебя жалея, сам я злюсь.
Осенних дней слепая щедрость
Под клоуна леса рядит.
Но уж видна усилий тщетность
В безумстве огненных рябин.
В деревенском быту, даже несмотря на сегодняшние отнюдь не сахарные условия жизни, все равно есть какая-то неспешная размеренность, другой отсчет времени и, конечно, ощущение особого деревенского комфорта. Оно выражается в том, что постоянно чувствуешь себя членом большой семьи, в которой все зависят друг от друга, и отсюда взаимное уважение, а если и озорство, то не обидное, а просто демонстрация лихости или отваги.
Вообще, по моим наблюдениям, жизнь в небольших российских селах или провинциальных городках абсолютно отлична от Москвы, она как-то чище, не засорена ненужной информацией…
По деревне веселый иду,
Задрался козырек набекрень.
Оборвал я в отцовском саду,
Не спрося, для любимой сирень.
Там, где полюшко, там, где родник,
Будет вечер тихонько звенеть.
Баловник, может, я, озорник,
Ни о чем не хочу пожалеть.
Для любимой моей, дорогой
Вольно песни орать на версту,
Для любимой, хорошей такой
Согрешил я в отцовском саду.
Осень я жду, осень жду —
Тихую, золотую.
Ночью свечу зажгу,
Утром свечу задую.
В небе едва видна
Птиц перелетных стая,
Вот и пришла она —
Тихая, золотая…
Никому я не нужен на свете —
Никому, кроме теплой листвы,
Кроме клевера в милом букете
И небес озорной синевы.
Ничего я на свете не знаю
И бреду неизвестно куда,
Всем-то обликом напоминаю
Проходимца, пропойцу, плута.
Не советчик я и не товарищ,
Не дружок молодцам городским.
Их и песнями не задаришь,
И стихами не вдаришь таким.
Да и ладно!..
Ах ты, поздняя осень,
Ах, неброский рассвет!..
Не печально мне вовсе,
Вовсе горечи нет.
Нет тревоги всегдашней,
Вольный воздух дрожит.
Кто живет настоящим,
Счастьем не дорожит.
Забреду, заплутаю
Средь озябших дубрав
И опять испытаю
Одиночество трав.
Не печально мне вовсе,
Вовсе горечи нет.
Ах ты, поздняя осень,
Ах, неброский рассвет!..
Мастерил по весне я скворешники,
Не скворешники ладил – дворцы.
Прилетайте, мои вы потешники,
Эх, скворцы вы мои, огольцы!
Я рубаночком радовал досочки
Все без устали по утрецам,
Чтобы были уютными гнездышки
Вашим деточкам, малым птенцам.
Будут песни гулять по окрестности,
Будут рощи вовсю зелены!
Пойте, пойте – не ради известности,
Ради матушки ранней весны.
Пойте ради пресветлого праздника
Безмятежную песню свою,
Песню вешнюю, песню сердешную…
Я вам тоже, скворцы, подпою.
Свой день рождения я люблю. В начале марта он, четвертого числа. Бывает, что и солнечная погода случается. Месяц март в средней полосе России – неброский перстень, но для меня дороже нет. Вот говорят, что с годами это чувство радостное поутихнет. Никого не захочешь видеть в этот праздник. Дескать, с каждым днем рождения лет все прибавляется, а там уж, глядишь, и надо думать, как ласты грамотно сложить. Не знаю – посмотрим. В конце концов, ведь никто за тебя самого ни одного твоего годочка не проживает, все они твои – времена эти…
Исполнилось мне, помню, шесть лет. Первый день рождения на новой квартире в моей семье. У всех домашних по причине недавнего новоселья настроение и так зашкаливало, восторг виновника торжества и вовсе не поддается описанию. А самый главный подарок вечером должен был вручить мне папа, как я понимал своим дошкольным умишком. Я просто млел в ожидании его возвращения с работы. Для того чтобы семья с тремя малолетними детьми сносно существовала, отцу приходилось частенько подрабатывать после трудовой смены. Видимо, это был тот случай, если он задерживался. А я ждал и гадал, что же мне подарит папа. И вот наконец закурлыкал в прихожей звонок.
– Папа, папа пришел. Пап, а у Саши сегодня день рождения!
Мы, дети, всей ватагой бежали наперегонки, встречая отца в коридоре.
Но видимо, этот день был для него непростым, и по его виду я понял, что о подарке он вспомнил только в эту минуту… Поставив свой усталый портфель на пол, не раздеваясь, папа сказал:
– Сейчас я приду, подождите.
До сих пор для меня загадка, где в поздней вечерней мартовской Москве семьдесят первого года в новостроечном районе он умудрился купить мне этот подарок…
Через недолгое время папа вновь открыл дверь, и в его руках я увидел шоколад необъяснимых размеров. «Бабаевский» именовался. Конечно же я поделился им со всеми, как нас учили в семье. А обертку от этого сокровища еще долго хранил в коробке вместе с остальными мальчишескими игрушками.
В школе я вел себя очень прилично. В походы, например, где все безобразия обычно творятся, никогда не ходил. В первом классе был командиром «звездочки», а в старших – комсоргом. Потихонечку разваливал комсомольскую организацию – собрания абсолютно не проводил. Классе в третьем у меня возникло желание заниматься литературным трудом. Были первые набросочки на уровне рассказа про белочку, птичку, рассказ «В лесу». А когда я сочинения писал, такие муки творчества испытывал!.. Но уже в более «позднем возрасте» мой кругозор ограничивался в основном школой и стадионом. Больше времени не оставалось ни на что. Так получилось, что в 15 лет я перенес операцию на мениске, ходил с палочкой и стал писать стихи… Этот слом юношеских ожиданий я воспринял как трагедию. Ведь я был капитаном юношеской команды и мечтал стать настоящим футболистом. А вышло так, что стал писать стихи.
Купила мама гладиолусы,
Блестел застежками портфель.
Сентябрьский ветер путал волосы,
Сестренки ели карамель.
Родня хмелела от волнения,
Шел первый раз ты в первый класс.
И было столько восхищения:
«Сынок стал школьником у нас!»
А годы, годы, годы-саночки
Домчали до армейских трасс.
Да, ты давно не веришь в сказочки,
Но все равно сынок для нас.
Такой же ласковый, веснушчатый,
Как в том заветном сентябре.
Портфельчик новый, не игрушечный
Несешь ты гордо на заре.
– Шаганов, а ты почему не в белой рубашке? Сегодня к нам в школу приезжают ваши сверстники из Шотландии. По линии Общества дружбы народов.
Практически для нас, девятиклассников 899-й московской школы, люди с другой планеты. Построились мы линейкой в актовом зале, бодро исполнили «Эту песню запевает молодежь». «Ш-ш», акцентируя в окончании каждой строчки припева. Молодежь капиталистическая была чуть постарше нас. Одета нигилистически, сплошь конопатая и не говорящая по-русски. С дурацкими вымпелами в руках. А что они, джинсы должны были привезти? Мы, в свою очередь, за некоторым исключением, не очень блистали английским.
– Наши девчата поинтересней будут, – обмолвился я с Димкой Яковлевым.
– Еще бы, наши самые красивые в школе. Видишь, как потянулся к ним гость заморский.
Учителя во главе с директрисой натянуто улыбались, и было видно, что они начеку. И не зря. Один паренек шотландский, что повыше всех ростом, через переводчицу своим вопросом ввел в прострацию весь педагогический коллектив.
– Он спрашивает, где можно покурить? – бесстрастно перевела работница «Интуриста».
Учителя смутились, но всего лишь на какое-то мгновение. С той же деланой улыбкой директриса – наша строгая директриса, которая лично проверяла, не пахнет ли от тебя куревом после перемены, – отразила этот коварный вопрос, как Третьяк шайбу от Фила Эспозито:
– Вахрушин, Шаганов, пойдите с нашим гостем в мужской туалет, где он выкурит сигарету, не вздумайте курить с ним.
Ну, я-то футболом занимался, мне это ни к чему, а Мишка, покуривавший втихаря в ту пору, от предложенного «Мальборо» отказался.
– Сейчас примчится сама…
Так оно и было. И, пуская дым в потолок, широколобый наш друг интернациональный удивлял еще раз нас такой вот свободою нравов – покурить при педагогах.
Класс у нас был дружный. Девчонки самые-самые: Светка Вещикова, Таня Сучилина, Ширикова Марина, Лена Гладилина. Удалищева не отставала. Да все красавицы. И не дуры.
О проекте
О подписке