XV

Он слушал Ленского с улыбкой.

Поэта пылкий разговор,

И ум, еще в сужденьях зыбкой,

И вечно вдохновенный взор, –

Онегину всё было ново;

Он охладительное слово

В устах старался удержать

И думал: глупо мне мешать

Его минутному блаженству;

И без меня пора придет;

Пускай покамест он живет

Да верит мира совершенству;

Простим горячке юных лет

И юный жар и юный бред.

XVI

Меж ими всё рождало споры

И к размышлению влекло:

Племен минувших договоры,

Плоды наук, добро и зло,

И предрассудки вековые,

И гроба тайны роковые,

Судьба и жизнь в свою чреду,

Все подвергалось их суду.

Поэт в жару своих суждений

Читал, забывшись, между тем

Отрывки северных поэм,

И снисходительный Евгений,

Хоть их не много понимал,

Прилежно юноше внимал.

XV

Thus, Lensky’s speech evoked his smile.

The poet’s flaming conversation,

Inspired gaze and mind’s style,

Yet, not too firm in estimations,

All that looked to Eugene quite new;

And to make calming down review

He did not hurry, since he thought

That it is not too smart to stop

This minute-long gushing existence.

Let him, so far, in that believe

And with that faith in life still live;

It’ll stop without my assistance.

Forgive to fever of young years

Delirium and passions’ flares.

XVI

All matters caused argumentations,

Invited them to clarify:

What were the tribes negotiations,

The fruits of learning, truth and lie?

The superstitions centuries old,

The coffin mysteries dead cold,

The fate and life were analyzed,

Severely judged and criticized.

The poet in a flame of judgment

Read in oblivion time to time

The extracts from a northern rhyme,

Onegin, patient and indulgent,

Though could not catch it in detail,

Still listened to him fairly well.

XVII

Но чаще занимали страсти

Умы пустынников моих.

Ушед от их мятежной власти,

Онегин говорил об них

С невольным вздохом сожаленья.

Блажен, кто ведал их волненья

И наконец от них отстал;

Блаженней тот, кто их не знал,

Кто охлаждал любовь – разлукой,

Вражду – злословием; порой

Зевал с друзьями и с женой,

Ревнивой не тревожась мукой,

И дедов верный капитал

Коварной двойке не вверял.

XVIII

Когда прибегнем мы под знамя

Благоразумной тишины,

Когда страстей угаснет пламя

И нам становятся смешны

Их своевольство иль порывы

И запоздалые отзывы, –

Смиренные не без труда,

Мы любим слушать иногда

Страстей чужих язык мятежный,

И нам он сердце шевелит.

Так точно старый инвалид

Охотно клонит слух прилежный

Рассказам юных усачей,

Забытый в хижине своей.

XVII

More often, minds of my hermits

Were by the passions entertained;

Having escaped from stormy torments

Onegin usually conveyed

These talks with sighs of consolation.

Blessed is who witted exaltation,

But then resigned with no regret,

More blessed, who never new all that,

Who chilled his love by a departure,

The grudge– by gossip, and sometimes

With friends and wife could not hold sighs,

Who never suffered jealous torture,

Who did not play and never tried

His grandpa’s wealth to deuce confide.

XVIII

When we shall resort at a banner

Of wise and reasonable calm,

When passions and excitement fever

Will die, and we shall see just fun

In bursts of willfulness and passions,

Belated judgements and reactions, –

Not free of efforts and submissive

We, sometimes, would prefer to listen

To others’ rebel passions whirling.

It stirs emotions in the heart,

Like staying always in his hut

An olden crippled man is turning

Attention to the young men’s tales

Being forsaken for long days.

XIX

Зато и пламенная младость

Не может ничего скрывать.

Вражду, любовь, печаль и радость

Она готова разболтать.

В любви считаясь инвалидом,

Онегин слушал с важным видом,

Как, сердца исповедь, любя,

Поэт высказывал себя;

Свою доверчивую совесть

Он простодушно обнажал.

Евгений без труда узнал

Его любви младую повесть,

Обильный чувствами рассказ,

Давно не новыми для нас.

XX

Ах, он любил, как в наши лета

Уже не любят; как одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена:

Всегда, везде одно мечтанье,

Одно привычное желанье,

Одна привычная печаль.

Ни охлаждающая даль,

Ни долгие лета разлуки,

Ни музам данные часы,

Ни чужеземные красы,

Ни шум веселий, ни Науки

Души не изменили в нем,

Согретой девственным огнем.

XIX

But ardent youngsters, it’s no doubt,

Are never ready to concealing

And always eager to let out

Their love, or grief, or other feeling.

A loser in the love affairs,

Onegin heard with a stern face

Sincere cordial confession,

The ardent poet’s self-expression;

Vladimir, when in exaltation,

His soul did artlessly display,

Onegin shortly was aware

Of all his love and adoration –

The story rich in sentiments

With quite familiar contents.

XX

Ah, he did love like nowadays

Nobody by love can be blessed,

Since only poet’s soul still prays

To love and feels its real taste.

Wherever, always the same dreaming,

One and the same familiar feeling,

One and the same and well known sorrow,

No promise to relax tomorrow.

Neither long years of separation,

Nor fell into poetic trance,

Nor beauties of a far off place,

Nor learning fruits, nor inspiration

Could change his soul, the same desire

Was heating it by virgin fire.

XXI

Чуть отрок, Ольгою плененный,

Сердечных мук еще не знав,

Он был свидетель умиленный

Ее младенческих забав;

В тени хранительной дубравы

Он разделял ее забавы,

И детям прочили венцы

Друзья соседы, их отцы.

В глуши, под сению смиренной,

Невинной прелести полна,

В глазах родителей, она

Цвела как ландыш потаенный,

Не знаемый в траве глухой

Ни мотыльками, ни пчелой.

XXII

Она поэту подарила

Младых восторгов первый сон,

И мысль об ней одушевила

Его цевницы первый стон.

Простите, игры золотые!

Он рощи полюбил густые,

Уединенье, тишину,

И Ночь, и Звезды, и Луну,

Луну, небесную лампаду,

Которой посвящали мы

Прогулки средь вечерней тьмы,

И слезы, тайных мук отраду…

Но нынче видим только в ней

Замену тусклых фонарей.

XXI

To Olga since the adolescence,

When he hadn’t learned love tortures, yet,

He used to be a witness pleasant

Of her young plays, and moved by that

In leafy forest’s saving shades

He shared with her the youthful plays.

For neighbors, friends and both their dads

They were for marriage candidates.

Being naïvely nice like fairy,

In wilderness, in charming calm,

And by the view of dad and mum

She bloomed like lily of the valley,

Which was not touched in grass’s wilds

Neither by bees nor butterflies.

XXII

She was that one who had inspired

The poet’s raptures first delight,

And animated in his mind

The virgin moan of dreaming pipe.

Farewell to you, the golden plays!

He fell in love with forests’ shades,

Seclusion, loneliness and quiet,

The Stars, and Moon, and Magic Night.

The Moon – night sky illumination,

Which called us to the night time strolls

In dark among the forest’s walls,

Provoked the tears, brought consolation…

But now, when looking at its face,

We think, you’re nice, since lamp replace.

XXIII

Всегда скромна, всегда послушна,

Всегда как утро весела,

Как жизнь поэта простодушна,

Как поцелуй любви мила,

Глаза как небо голубые;

Улыбка, локоны льняные,

Движенья, голос, легкий стан,

Всё в Ольге… но любой роман

Возьмите и найдете верно

Ее портрет: он очень мил,

Я прежде сам его любил,

Но надоел он мне безмерно.

Позвольте мне, читатель мой,

Заняться старшею сестрой.

XXIV

Ее сестра звалась Татьяна…

Впервые именем таким

Страницы нежные романа

Мы своевольно освятим.

И что ж? оно приятно, звучно;

Но с ним, я знаю, неразлучно

Воспоминанье старины

Иль девичьей! Мы все должны

Признаться: вкусу очень мало

У нас и в наших именах

(Не говорим уж о стихах);

Нам просвещенье не пристало

И нам досталось от него

Жеманство, – больше ничего.

XXIII

She’s always modest and obedient,

And cheery like a morning rise,

With open heart, like poet’s being,

Like kiss of love is sweet and nice.

Her eyes are shining blue like sky;

The flaxen curls and tender smile,

Light movements, lovely voice and waist,

All these adornments Olga has.

But any novel take and read,

And I am sure you will find

A heroine who will remind

Olga’s sweet image; it’s, indeed

Makes me annoyed, and not to pester

I’m switching to the elder sister.

XXIV

Tatiana was her sister’s name…

For tender verses it’s uncommon,

But I shall bring to it new fame

And sanctify by tender novel.

It’s sonorous and nice, no doubt,

When hearing it I think about

The mysteries of olden years

And maidens’ room; yet, I confess,

The native morals are corrupted

Affecting Russian names, as well

(And rhymes, so far as I can tell);

From education we’ve adopted,

Just airs and graces, nothing else,

The real learning they replace.

XXV

Итак, она звалась Татьяной.

Ни красотой сестры своей,

Ни свежестью ее румяной

Не привлекла б она очей.

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная боязлива,

Она в семье своей родной

Казалась девочкой чужой.

Она ласкаться не умела

К отцу, ни к матери своей;

Дитя сама, в толпе детей

Играть и прыгать не хотела

И часто целый день одна

Сидела молча у окна.

XXVI

Задумчивость, ее подруга

От самых колыбельных дней,

Теченье сельского досуга

Мечтами украшала ей.

Ее изнеженные пальцы

Не знали игл; склонясь на пяльцы,

Узором шелковым она

Не оживляла полотна.

Охоты властвовать примета,

С послушной куклою дитя

Приготовляется шутя

К приличию, закону света,

И важно повторяет ей

Уроки маминьки своей.

XXV

Thus, elder sister’s name Tatiana.

The same amaze she could not rise

As did the pretty charming minor,

Could not by same attraction prize.

She’s given to reflection, shy,

Like fallow deer when followed by,

And in the parents’ native home

Looked like not being of their own.

To show caress she hardly could

Neither to mother, nor to father,

Being a kid in children’s crowd

To jump and play she scarcely would.

And used in solitude to stay,

At window sitting all the day.

XXVI

Pensiveness was her best girlfriend

From very days of lullaby,

By dreams she used to decorate

The country’s idleness calm fly.

The mollycoddled fingers even

Didn’t ever touch a sewing needle,

She never knew how to make lace

To pattern cloth with silky trace.

A thirst for ruling over omen:

With an obedient doll the girl

In jest prepares to play her role

In the high life, how to be formal,

And after mother repeats

The lessons of the public treats.

XXVII

Но куклы даже в эти годы

Татьяна в руки не брала;

Про вести города, про моды

Беседы с нею не вела.

И были детские проказы

Ей чужды; страшные рассказы

Зимою в темноте ночей

Пленяли больше сердце ей.

Когда же няня собирала

Для Ольги на широкий луг

Всех маленьких ее подруг,

Она в горелки не играла,

Ей скучен был и звонкий смех,

И шум их ветреных утех.

XXVIII

Она любила на балконе

Предупреждать зари восход,

Когда на бледном небосклоне

Звезд исчезает хоровод,

И тихо край земли светлеет,

И, вестник утра, ветер веет,

И всходит постепенно день.

Зимой, когда ночная тень

Полмиром доле обладает,

И доле в праздной тишине,

При отуманенной луне,

Восток ленивый почивает,

В привычный час пробуждена

Вставала при свечах она.

XXVII

But even in the adolescence

Tatiana didn’t take dolls on hands

And never used to give them lessons

Or tell the news or fashion trends.

And in the pranks and children plays

She wasn’t involved, but loved the tales,

Which made excited and were fearful,

When being told at night in winter.

And when the nanny used to gather

The Olga’s little friends to play,

The race-and-catch or other game

On a capacious sunny meadow,

She didn’t enjoy the loud noise,

The ringing laugh and careless joys.

XXVIII

She loved to greet a summer dawn,

Forestall a sunrise on a terrace,

When on the pale-blue heavens’ dome

Diminishes the stars’ appearance,

Lightens the border of the Earth,

And wind, the morning sunrise worth,

Like herald blows – the day comes in.

In winter, when the days are thin,

A shade of night is calmly slipping,

And in the silent idle quiet

Under a faded dim moon light

The lazy East for long is sleeping,

She woke up at a usual time

In the twilight of candles’ shine.