XVII

Еще бокалов жажда просит

Залить горячий жир котлет,

Но звон брегета им доносит,

Что новый начался балет.

Театра злой законодатель,

Непостоянный обожатель

Очаровательных актрис,

Почетный гражданин кулис,

Онегин полетел к театру,

Где каждый, вольностью дыша,

Готов охлопать entrechat,

Обшикать Федру, Клеопатру,

Моину вызвать (для того,

Чтоб только слышали его).

XVI

It’s getting dark, he takes a sleigh,

“Gee up” – an eager cabman cries,

His beaver collar in night shade

By frosty crystals sparks and shines.

To chef Talon^[6] he speeds aware

Kaverin is awaiting there.

Gets in, – a cork with pop springs up,

And wine like comet jets to cup,

Here is a roast beef’s bloodstained slice,

And truffles – splendor for the youth,

French cuisine’s the highest proof,

And Strasburg pie so neatly lies

Between a slice of Limburg cheese

And a pineapple’s golden piece.

XVII

The thirst for goblets still requires

To quench the cutlets’ fiery fat,

But Breguet watch’s bell reminds:

The theatre a new ballet sets.

The stage’s vicious fashion maker,

The charming actresses’ caretaker,

The well-known youthful theatre sage

And honored dweller of backstage,

Onegin speeded to the theatre,

Where everyone feels free and sage

To hiss an actor off the stage,

To catcall Ph(a)edra, Cleopatra,

To call Moina^[7] (to attract

Attention to himself by that).

XVIII

Волшебный край! там в стары годы,

Сатиры смелый властелин,

Блистал Фонвизин, друг свободы,

И переимчивый Княжнин;

Там Озеров невольны дани

Народных слез, рукоплесканий

С младой Семеновой делил;

Там наш Катенин воскресил

Корнеля гений величавый;

Там вывел колкий Шаховской

Своих комедий шумный рой,

Там и Дидло венчался славой,

Там, там под сению кулис

Младые дни мои неслись.

XIX

Мои богини! что вы? где вы?

Внемлите мой печальный глас:

Всё те же ль вы? другие ль девы,

Сменив, не заменили вас?

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли русской Терпсихоры

Душой исполненный полет?

Иль взор унылый не найдет

Знакомых лиц на сцене скучной,

И, устремив на чуждый свет

Разочарованный лорнет,

Веселья зритель равнодушный,

Безмолвно буду я зевать

И о былом воспоминать?

XVIII

A magic land! There in old years

The freedom potentate Fonvisin^[8]

His satire plays with triumph staged,

And Knyazhnin made the public dizzy.

There, Ozerov shared presentations

Of public’s tears and clapping splashes

With young Semenova; just there

Appeared Katenin and did dare

Revive Corneille’s dramatic story,

And always biting Shakhovskoy

Became the comedy le roi;

That’s where Didlo^[9] was crowned with glory.

There, in the shadow of the wings

Flied by my youthful day extremes.

XIX

My goddesses! How are you doing?

Please, heed my voice and sad request:

Are you the same? Or other huris

Have occupied on stage your place?

Could I again hear your great chorus,

Could I see Russian Terpsichore’s

By soul performed exalted flight?

Or dismal glance will fail to find

On the dull stage the well-known faces,

And watching through lorgnette the world

I’ll be bystander sad and cold,

Indifferent to the new graces,

And yawning calmly and speechless

Will be remembering the past?

XX

Театр уж полон; ложи блещут;

Партер и кресла, все кипит;

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит.

Блистательна, полувоздушна,

Смычку волшебному послушна,

Толпою нимф окружена,

Стоит Истомина; она,

Одной ногой касаясь пола,

Другою медленно кружит,

И вдруг прыжок, и вдруг летит,

Летит, как пух от уст Эола;

То стан совьет, то разовьет,

И быстрой ножкой ножку бьет.

XXI

Всё хлопает. Онегин входит,

Идет меж кресел по ногам,

Двойной лорнет скосясь наводит

На ложи незнакомых дам;

Все ярусы окинул взором,

Всё видел: лицами, убором

Ужасно недоволен он;

С мужчинами со всех сторон

Раскланялся, потом на сцену

В большом рассеянье взглянул,

Отворотился – и зевнул,

И молвил: «всех пора на смену;

Балеты долго я терпел,

Но и Дидло мне надоел».

XX

The hall is full, the boxes flashing,

The stalls and armchairs are in boil,

The circle top with clapping splashes,

A curtain rustles in a whirl.

Airy, magnificent and brilliant,

And to a fiddlestick obedient

Istomina stands in a crowd

Of nymphs, who make a nice background.

One of her feet touches the floor,

The other circles fairy light,

She suddenly jumps and is in flight,

Like fluff produced by Aeolus blow;

Now twists her waist, and now untwists,

By one quick foot the other beats.

XXI

All clapping. Here’s Onegin coming,

He walks through armchairs, steps on feet,

And his lorgnette aside aligning

To unknown ladies in box seat;

The theatre’s circles he glanced over,

Disliked the faces and adornments,

Vulgar and tasteless all that found,

Exchanged the bows with men around,

Casted his gaze straight to the stage,

And did it with a vacant look,

Averted, yawned and did conclude:

“It is right time all that to change.

Ballets awake in me just bore,

Didlo doesn’t stir me anymore”.

XXII

Еще амуры, черти, змеи

На сцене скачут и шумят;

Еще усталые лакеи

На шубах у подъезда спят;

Еще не перестали топать,

Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;

Еще снаружи и внутри

Везде блистают фонари;

Еще, прозябнув, бьются кони,

Наскуча упряжью своей,

И кучера, вокруг огней,

Бранят господ и бьют в ладони:

А уж Онегин вышел вон;

Домой одеться едет он.

XXIII

Изображу ль в картине верной

Уединенный кабинет,

Где мод воспитанник примерный

Одет, раздет и вновь одет?

Все, чем для прихоти обильной

Торгует Лондон щепетильный

И по Балтическим волнам

За лес и сало возит нам,

Все, что в Париже вкус голодный,

Полезный промысел избрав,

Изобретает для забав,

Для роскоши, для неги модной, –

Всё украшало кабинет

Философа в осьмнадцать лет.

XXII

The cupids, demons, snakes and devils

Still jump all over and make noise.

The tired lackeys at the doorways

Right on the fur coats are in drowse.

The footfall hasn’t, yet, pacified,

The cough and clapping have not quiet.

Inside and out of the theatre

The lamps are lighting by a glitter.

The horses thrashing in the cold

Are pretty tired of the harness.

The cabmen crowd at the fires,

Clap hands and idle masters scold.

Onegin now is getting off,

He forwards home to change the cloth.

XXIII

Can I depict my true impression,

A lonely private room portray,

Where foster child of the fashion

Was dressed, undressed and dressed again?

All stuff that busy London’s merchants

To agitate high life’s emotions

Bring to us through the Baltic waves

To change to wood, pigs’ fat and grains,

All what in Paris hungry taste

Invents for fun according fashion,

Promoting splendid life impression

To drive the trade, and that makes sense,

All that the study room adorned,

And to eighteen years sage belonged.

XXIV

Янтарь на трубках Цареграда,

Фарфор и бронза на столе,

И, чувств изнеженных отрада,

Духи в граненом хрустале;

Гребенки, пилочки стальные,

Прямые ножницы, кривые,

И щетки тридцати родов

И для ногтей и для зубов.

Руссо (замечу мимоходом)

Не мог понять, как важный Грим

Смел чистить ногти перед ним,

Красноречивым сумасбродом.

Защитник вольности и прав

В сем случае совсем не прав.

XXV

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей:

К чему бесплодно спорить с веком?

Обычай деспот меж людей.

Второй Чадаев, мой Евгений,

Боясь ревнивых осуждений,

В своей одежде был педант

И то, что мы назвали франт.

Он три часа по крайней мере

Пред зеркалами проводил

И из уборной выходил

Подобный ветреной Венере,

Когда, надев мужской наряд,

Богиня едет в маскарад.

XXIV

Carved amber from Constantinople,

Bronze on the table, chinaware,

Perfume in stylish cut-glass bottle

(A pleasure for effete young man),

Steel files for nails and combs for hair,

A set of scissors, curved and straight,

The brushes more than thirty breeds

To polish nails and brush the teeth.

Russo (to mention passing that)

Got really mad, when pompous Grim

Dared polish nails in front of him,

Romantic eloquent madcap.

The liberty and rights defender

This time was wrong that way to render.

XXV

You can be a pragmatic person,

Yet, care for beauty of your nails,

To cite against looks controversial,

Since people are the customs’ slaves.

Chadaev’s^[10] copy, my Onegin,

Being afraid of jealous blaming,

When choosing clothing was a prig

And followed fashions being strict.

Three hours he used at least

To spend in front of tailors’ mirrors,

And his from fitting room appearance

Reminded flighty Venus feast,

When she in menswear being clothed

To masquerade drives from abroad.

XXVI

В последнем вкусе туалетом

Заняв ваш любопытный взгляд,

Я мог бы пред ученым светом

Здесь описать его наряд;

Конечно б это было смело,

Описывать мое же дело:

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на русском нет;

А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо б меньше мог

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический Словарь.

XXVII

У нас теперь не то в предмете:

Мы лучше поспешим на бал,

Куда стремглав в ямской карете

Уж мой Онегин поскакал.

Перед померкшими домами

Вдоль сонной улицы рядами

Двойные фонари карет

Веселый изливают свет

И радуги на снег наводят:

Усеян плошками кругом,

Блестит великолепный дом;

По цельным окнам тени ходят,

Мелькают профили голов

И дам и модных чудаков.

XXVI

I have attracted your attention

To his attires in last taste

And planned to show the modern fashion

By it’s description in details;

Of course, it would be pretty fearless,

To give descriptions is my business,

But pantaloons, frack^[11] and gilet^[12],

I can’t collect in Russian, yet;

And I confess to you with shame

That my, besides all that, poor style

I am diluting time to time

With alien to my homeland names,

Though, in the old days I, not once,

Over the dictionary glanced.

XXVII

But now it’s not right thing to purpose,

We’d better gallop to a ball,

Where after changing of the clothes

Onegin speeded after all.

In front of faded building rows

Along the sleepy corridors

The double lamps of carriage lines

Pour out light and cheer the minds,

And rainbow on the snow induce.

The lampions shine all around,

A mansion glitters on a ground.

In windows shadows are produced

By moving heads of noble dames

And fancy looking odds and cranks.

XXVIII

Вот наш герой подъехал к сеням;

Швейцара мимо он стрелой

Взлетел по мраморным ступеням,

Расправил волоса рукой,

Вошел. Полна народу зала;

Музыка уж греметь устала;

Толпа мазуркой занята;

Кругом и шум и теснота;

Бренчат кавалергарда шпоры;

Летают ножки милых дам;

По их пленительным следам

Летают пламенные взоры,

И ревом скрыпок заглушен

Ревнивый шепот модных жен.

XXIX

Во дни веселий и желаний

Я был от балов без ума:

Верней нет места для признаний

И для вручения письма.

О вы, почтенные супруги!

Вам предложу свои услуги;

Прошу мою заметить речь:

Я вас хочу предостеречь.

Вы также, маменьки, построже

За дочерьми смотрите вслед:

Держите прямо свой лорнет!

Не то… не то, избави боже!

Я это потому пишу,

Что уж давно я не грешу.

XXVIII

Here is my hero at the entrance,

He passed a doorman in a rush,

Flied up the marble steps of staircase

And fixed his hair by fingers brush.

He gets into the crowded hall,

The music tiers to make roar,

Mazurka entertains the crowd

The noise and crush are all around.

The guardsmen’s spurs are jingling lightly,

The flying feet of dancing dames

Leave in the air a charming trace,

The watching eyes are shining brightly.

And jealous whisper of the wives

Dies in the violins’ roars and cries.

XXIX

In days of revels and sensations

The balls to me made great delight,

It was right place for declarations,

For handling letters perfect site.

Oh, you, an honorable spouse!

I am appealing to your nous,

Please, listen to me and be wise,

I call you to oppose the vice.

And you, the mothers, be more strict

And to your daughters pay attention,

Keep your lorgnette at right direction,

Or, what can be? … Oh, God forbid!

I write these lines one reason for,

Since I am not a sinner more.