В ссылке в Михайловском Пушкин находился с августа 1824 г. до сентября 1826 г. В октябре 1824 г. он закончил начатую на юге третью главу ЕО, а к концу года – свою последнюю «южную» поэму «Цыганы» (издана в 1827 г.). В ее главном герое – свободолюбивом ревнивце и убийце Алеко – Ф.М. Достоевский позднее опознал «тип Онегина», изображенный «в фантастическом свете»^[21].

В Михайловском в 1824 г. Пушкин написал стихотворение «К морю», в котором простился с его «свободной стихией» и своими романтическими мечтами. Простился и с Байроном, который в апреле 1824 г. умер от лихорадки в Греции среди воюющих за освобождение от турецкой власти повстанцев. Таким образом Пушкин как бы подвел итог романтическому периоду своей жизни и попрощался с ним.

Четвертая, пятая и шестая главы ЕО, написанные в Михайловском, относятся уже к новой эпохе в творчестве Пушкина. Место их действия – русская деревня, как и в двух предыдущих главах (второй и третьей). Разница в том, что теперь и сам автор оказался там же, где жили герои его романа, как бы рядом с ними, чуть ли не соседом.

Работа над четвертой главой у Пушкина шла медленно (с октября 1824 г. до конца 1825 г.). В ней наибольшее количество авторских отступлений. Главное событие здесь – назидательная речь Онегина к Татьяне (4, XII–XVI), которая, однако, не прекратила «любви безумные страданья» (4, XXIII).

Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!

(4, XXIV)

Вслед за этим автор рисует «картину счастливой любви» Ленского и Ольги (4, XXV–XXVII, XXXIV) и дает описание распорядка дня Онегина в деревне (4, XXXVII–XXXIX, XLIV), напоминающее образ жизни самого Пушкина в Михайловском в это время (за исключением чуждых Онегину литературных занятий): летом ранний подъем и купание в речке Сороти, зимой «ванна со льдом» и игра на бильярде с самим собой. В письме к Вяземскому 27 мая 1826 г. поэт признавался: «В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь».

В четвертой главе автор уже не тот романтик, который уподоблял себя Овидию и бродил над морем, замышляя побег. Мы находим его с другими чувствами и в более прозаической обстановке.

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток…

(4, XXXV)

Автор тут уже не изгнанник на берегу огромного моря. Он вернулся в родные места и пугает уток над собственным озером. Но он по-прежнему несвободен и лишен общества тех, кто мог бы оценить его труды. Поэт Ленский, «любовник скромный», «читающий мечты свои предмету песен и любви» (4, XXXIV), вызывает у Пушкина ироническую улыбку, а не желание оказаться на его месте. Перед нами не романтический мечтатель, а профессиональный литератор, который нуждается не в сочувствующих, а в компетентных слушателях. Его одиночество не житейское, а профессиональное, но оттого не менее остро переживаемое. Задорные рассуждения об альбомах (4, XXVII–XXX), обращение к Языкову (4, XXXI), спор с «критиком строгим» (Кюхельбекером) об элегии и оде (4, XXXII–XXXIII) только оттеняют стремление автора оказаться в литературном мире, среди собратьев по ремеслу, в изоляции от которых он находится не по своей воле.

Трагедию же Пушкин тогда действительно сочинял. Это был «Борис Годунов» – главное произведение периода Михайловской ссылки. Окончив его 7 ноября 1825 г., он писал Вяземскому: «Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши, кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!» Первая глава ЕО тогда уже была издана, и в том же письме поэт каламбурит, рассказывая о своей поездке во Псков: «Тамошний архиерей отец Евгений принял меня как отца Евгения».

Сам роман к тому времени почти остановился. 4 декабря 1825 г. Пушкин сообщал П.А. Катенину: «Онегин мне надоел и спит; впрочем, я его не бросил». Закончить затянувшуюся работу над четвертой главой ему удалось только 3 января 1826 г.

Между двумя этими датами одновременно произошли два события: одно – исторического масштаба, другое – касающееся лишь Пушкина и любителей его поэзии.

14 декабря 1825 г. в Петербурге на Сенатской площади произошел вооруженный мятеж (восстание декабристов). К концу дня он был подавлен и восставшие разбежались^[22]. В тот же день в Михайловском Пушкин с удивительной быстротой дописал начатую накануне комическую поэму «Граф Нулин». О том, что происходит в этот момент в столице, он, конечно, не мог знать. Позднее, узнав о совпадении, он сделал запись: «Я имею привычку на моих бумагах выставлять год и число. «Граф Нулин» писан 13 и 14 декабря. Бывают странные сближения».

Сюжет поэмы анекдотичен: граф Нулин, столичный франт, волокита, подобный Онегину в первой главе ЕО^[23], попробовал обольстить миловидную провинциальную помещицу Наталью Павловну, но та с испугу влепила ему пощечину, и граф, мгновенно унявшись, убрался восвояси.

Мысль об этом сюжете у Пушкина возникла после чтения поэмы Шекспира «Лукреция». Там пересказана история, из-за которой пала монархия в Древнем Риме: сын царя Тарквиний обесчестил целомудренную Лукрецию, поднялся бунт, царь был изгнан, а Рим стал республикой. Пушкин, по его словам, тогда задался вопросом, «…то если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? ‹…› Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те». Сочиняя «Графа Нулина», Пушкин думал, что пародирует «историю и Шекспира», а получилось, что предсказал исход совершавшегося в тот день мятежа: «Тарквиний новый» бежал от Натальи Павловны, декабристы не изгнали царя.

В последнем эпизоде четвертой главы романа Ленский за бутылкой передает Онегину приглашение на именины Татьяны. Ленский весел, потому что «чрез две недели» (4, L) должна быть его свадьба. Пушкину же, автору «Бориса Годунова» и «Графа Нулина», узнавшему о военном мятеже в столице и его разгроме, не до веселья:

…о жалок тот, кто всё предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!

Так заканчивается последняя строфа четвертой главы, написанная 3 января 1826 г. На следующий же день Пушкин начинает пятую главу. В ней почти не будет отступлений, о чем он специально уведомит читателей:

Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться,
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.

(5, XL)

Пятая и шестая главы написаны в 1826 г. События в них роковые, как будто направляемые не человеческой рукой, и катастрофические, с необратимыми последствиями. В пятой главе – страшный сон Татьяны и ее именины, в шестой – дуэль и смерть Ленского. Пятая глава – единственная в романе, которая оканчивается не авторским отступлением, а внезапным обрывом повествования:

…е в силах Ленский снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули – больше ничего —
Вдруг разрешат судьбу его.

(5, XLV)

Пушкин и Ленский:
(Дуэль и смерть поэта в «Евгении Онегине»)

Владимир Ленский – поэт, этим и интересен, и близок автору. Он погибает в январе 1821 г. в очень юном возрасте^[24], не успев ни прославиться, ни создать что-то значительное. Только у автора романа, и то случайно, сохранилось одно его произведение – предсмертная элегия из 26 строк (6, XXI–XXII). В ней повторяются (и отчасти пародируются, но, конечно, Пушкиным, а не Ленским) расхожие мотивы элегической лирики 1800-1810-х гг., имевшей в то время успех, но в начале 1820-х гг. переживавшей кризис и вызывавшей насмешки критиков за мелкость интимного содержания, однообразие эмоций и бедность языка при изобилии клишированных выражений. Самым резким и принципиальным ее критиком в 1824 г. выступил Кюхельбекер^[25]. Он отказал элегии в свойствах истинной поэзии («свобода, сила и вдохновение»), доказывая при этом преимущества жанра оды. Пушкин же считал, что, если элегия отжила свой век, то ода и подавно, видя в них явления разных эпох (давно прошедшей и той, что сейчас заканчивается). В этом смысле он и возражает в ЕО своему лицейскому другу, называя его «критик строгий»: «два века ссорить не хочу» (см.: 4, XXXII–XXXIII). Не всем понятный юмористический подтекст этих возражений автора был в том, что Кюхельбекер, ополчившийся против элегии, был главным, наверное, прототипом Ленского^[26], сочинителя элегий.

Кюхельбекер – один из самых близких Пушкину людей. В одном и том же 1814 г. вслед за Дельвигом они начали печатать свои стихотворения, а после Лицея все трое, приняв в свою компанию Баратынского, составили дружеский «союз поэтов» (потом к ним примкнул Плетнев). Литературная судьба Кюхельбекера поначалу складывалась благополучно, почти блестяще. К 1823 г., когда Пушкин писал первые главы ЕО, Кюхельбекер был известным поэтом. Расходясь с ним в некоторых литературных мнениях и вкусах, Пушкин о его стихах порой высказывался не без иронии, но ценил как критика, а главное, имел к нему дружескую привязанность. 13 мая 1823 г., через несколько дней после даты начала работы над романом, в письме к Н.И. Гнедичу он с иронией рассказал об адресованном ему стихотворном послании Кюхельбекера («К Пушкину», 1822)^[27], между тем оно как минимум дважды отозвалось в романе^[28], а начинается такими словами: «Мой образ, друг минувших лет, / Да оживет перед тобою!» Как знать, может быть, это обращение и подало Пушкину мысль отразить некоторые черты своего друга в одном из образов своего романа^[29].

Литературные вкусы и поэзия Ленского вызывают иронию автора, но оправдываются его юным возрастом. Несмотря на слабость и незрелость стихотворений Ленского, автор подчеркивает их искренность («Его перо любовью дышит, / Не хладно блещет остротой») и даже сравнивает с элегиями Языкова (4, XXXI), которого считал самым многообещающим из поэтов младше себя. Иными словами, к Ленскому как поэту автор относится двойственно и не исключает, что дарования юноши со временем могли бы развернуться и он прославился бы как великий поэт (6, XXXVII). В отношении же к личности Ленского в ЕО решительно преобладают симпатия и сочувствие. Его влюбленность в Ольгу для автора (как и Онегина) немного смешна, но ее можно расценить и как подтверждение того, что Ленский был рожден поэтом, ведь Ольга, помимо своей заурядности, – «как жизнь поэта простодушна» (2, XXIII). Неопытность, наивность и склонность Ленского к самообману, как и в случае с Татьяной, вызывают у автора гораздо меньше иронии, чем жалости или умиления («Он сердцем милый был невежда» – 2, VII). И, как и Татьяну, по душевным качествам Ленского автор ценит выше Онегина, превосходящего своего юного друга по возрасту и по «уму»^[30].

В характере Ленского обычно замечают наклонность к кроткой идиллической мечтательности, доверчивость и простодушие, не всегда обращая внимание на другие его черты – на его восторженность, порывистость и вспыльчивость, на его воинственный дух. Ленский – поклонник Шиллера (читает его перед смертью – 6, XX), человек с высокими принципами и идеалами, готовый пожертвовать за них жизнью, восторженный оратор, захваченный, среди прочего, идеями политического либерализма, «вольнолюбивыми мечтами» (2, VI)^[31]. В совокупности эти черты были свойственны молодому Кюхельбекеру, способному по ничтожной причине, но зато из высоких принципов выйти на бой и даже вызвать на поединок друга (однажды, в ранней юности, он за что-то вызвал на дуэль самого Пушкина, но потом раскаялся и отказался стрелять, дело кончилось миром). Кюхельбекера отчасти характеризует и то, что он стал одним из прототипов другого общеизвестного литературного персонажа – Чацкого, героя комедии Грибоедова^[32]. Характер и политические убеждения привели Кюхельбекера, литератора и сугубо гражданского человека, к участию в вооруженном мятеже на Сенатской площади, где он ярко себя проявил – пытался стрелять в генерала, а потом в великого князя Михаила Павловича (оба раза осечка), за что понес суровое наказание (десять лет одиночного заключения и ссылка в Сибирь).

За два месяца до декабрьского восстания 1825 г. Пушкин обращался к Кюхельбекеру со словами «мой брат родной по музе, по судьбам»^[33]. Новые известия о нем в 1826 г. не могли не потрясти Пушкина, и не исключено, что это сыграло свою роль в решении им судьбы пылкого младшего друга Онегина.

Ленский в ЕО погибает дважды – в первый раз в вещем сне Татьяны в пятой главе, а потом наяву в шестой. Так обнаруживается роковой характер этого события, его предопределенность. Нелепая дуэль не только обрывает жизнь юного поэта, но и навсегда изменяет жизнь Онегина и Татьяны. В романе это единственное событие с необратимыми последствиями, и, чтобы подчеркнуть это, Пушкин использовал целый набор композиционных приемов.

Жуткие образы сна Татьяны, «адские привидения» (5, XIX), отражаются в описании комически-уродливых гостей на ее именинах, что подготавливает читателей к тому, что сейчас произойдет что-то ужасное. На именинах в пятой главе Онегин и Ленский появляются как «два друга», а в следующей главе превращаются в «двух врагов» (нельзя не отметить, что эти слова навязчиво звучат в строфах с одинаковыми номерами):

…овут, сажают двух друзей.

Сажают прямо против Тани…
‹…
Она приветствий двух друзей
Не слышит…

(5, XXIX–XXX)

…арецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.

«Теперь сходитесь». Хладнокровно,
Еще не целя, два врага…
‹…
Онегин выстрелил…Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет…

(6, XXIX–XXX)

Онегина и Ленского разделяли 32 шага^[34]. Каждый мог сделать не более 11 шагов до двух барьеров, между которыми было 10 шагов и за которые нельзя было переступать. По данному знаку начав сходиться, оба имели право выстрелить в любой момент. Опытный дуэлянт с серьезными намерениями обычно дожидался выстрела противника, после чего, стоя на месте и спокойно прицелившись, стрелял в него как в неподвижную мишень. Онегин выстрелил первым, на ходу, когда каждый успел сделать по 9 шагов («…етыре перешли шага, ‹…› Вот пять шагов еще ступили, ‹…› Онегин выстрелил… – 6, XXX). Ленский был убит на месте.

На дуэли Пушкина с Дантесом 27 января 1837 г. были установлены почти те же правила, только противников разделяли лишь 20 шагов (то есть до барьера каждый мог сделать не более 5 шагов). Дантес выстрелил первым. Раненый Пушкин упал на снег, потом приподнялся на локте, прицелился и выстрелил, но сумел только легко ранить Дантеса в правую руку. Почти полная идентичность правил, принятых на этих двух дуэлях, возможно, среди прочего, подразумевается в стихотворении Лермонтова «Смерть поэта» (1837), где Пушкин уподобляется своему не вкусившему литературной славы Ленскому («Как тот певец неведомый, но милый…). Не лишним также будет напомнить, что инициатором дуэли с Дантесом был Пушкин (хотя формально было наоборот: вызов был прислан ему).

Начатый Ленским громкий спор с Онегиным и разбойничья поножовщина, привидевшиеся Татьяне во сне (5, XX–XXI), наяву оборачиваются пустяковой ссорой двух приличных людей и дуэлью, которой легко было избежать, если б Онегин явил себя «не мячиком предрассуждений», а «мужем с честью и умом» (6, X), если б в дело не вмешался «старый дуэлист» Зарецкий (6, XI), если б вовремя узнала о ней Татьяна…