Индия – культура вечного возвращения в рамках больших круговоротов, интегрируемость большими круговоротами космической и земной (многоразличной) процессуальности. Интегральный характер больших круговоротов создает возможность (и надежду) на корректировку места в следующих витках «колеса Сансары» в зависимости от характера жизненного процесса – отсюда предельный витализм и гуманизм индийских философских систем и культуры в целом, фаталистический оптимизм. В буддизме – указывается путь выхода за пределы «колеса Сансары» посредством индивидуальной практики, адаптирующейся к различным мировоззрениям, в особенности – к даосскому.

Уже на данном «пилотном уровне» понятно, например, что поскольку южноазиатские и дальневосточные философские системы (Индии, Китая, Японии, Кореи, буддизм как мировая религиозно-философская доктрина) не несут в себе идеи линейного времени, самой возможности идеи поступательного развития, то это принципиально меняет ценностно-смысловые и целевые основы культуры, воспитания личности, систем образования, в том числе отношение к творчеству (созиданию принципиально нового, то есть того, чего не было ранее), к науке и инновациям.

Европа – культура стрелы времени, ведущей к реализации предзаданного Абсолютом, вследствие чего такое бытие становится ощутимо временным. Земные смыслы видятся как путь вхождения в вечность и характер этой вечности находится в зависимости от земного пути. Причем, в западной традиции антиномия Канта в отношении временности и вечности разрешена в концепции Гегеля (конечное как реализация вечного, как достижимость идеала). Это в наибольшей степени соответствует смыслополаганию в западноевропейской культуре, ибо Европа опирается на признание принципа внутренней самодостаточности сущего (мира, человека, культуры и так далее). Потому даже абсолютный дух становится исчерпаемым и может целиком обрести себя посредством двойного отрицания, полностью реализуется (главное, может реализоваться – вот основа веры), так осуществляя свою самодостаточность (гегелевское «все разумное действительно, все действительное разумно»). Специфическое понимание времени лежит в основании европейской культуры и ее эволюции, ее прошлого, настоящего и будущего. Отсюда вытекает все в исторической культуре и социальной практике европейского мира, в том числе индивидуализм как принцип, основанный на признании самодостаточности личности, культурный и индивидуалистический цинизм, закономерно появившиеся течения протестантизма, позитивизма, прагматизма. Причем, протестантизм – это своеобразный реванш животного человека над человеком духа, над социальным человеком, над человеком коллективного разума и морали, способствовавшее превращению человека в существо, которое утрачивает многие черты человека.

Религиозные вероучения весьма многоразличны, но они несут в себе особенности и основания собственных культур (субкультур) на уровне метафизики.

Мистические (спиритуалистические, эзотерические, оккультные, магические, астрологические, «гадалочно-предсказательные» и т. д.) учения, практики и их носители (конкретные люди) несут в себе в среднем весьма хаотические метафизические концепции, основанные на сочетании самых различных философских и религиозных систем и рожденных в них мистических практик, порой причудливо сочетают в себе духовный (включая интеллектуальный и психологический) опыт и духовные практики Востока и Запада, самых разнообразных, часто противоположных и взаимоисключающих метафизических и мировоззренческих конструкций. Эти концепции имеют весьма хаотичные и расплывчатые представления о пространстве и времени, как правило, сводящиеся к действиям «светлых» либо «темных» сил с последующим возвещением о наступлении, соответственно, «конца мира» или «победы» («света» над «тьмой», либо наоборот). Время, по сути, здесь играет второстепенную роль статиста наступления указанного неминуемого события, которое никак эволюционирует. В конкретном объекте происходит лишь накопление чего-то «светлого» или «черного», как в некотором сосуде, который в некоторый момент просто переполняется, за что ждет либо «благодать», либо «кара».

В целом в метафизиках, в которых время неопределенно либо неорганично, не может быть великих смыслов, а земные смыслы, ценности, цели хаотичны и часто деструктивны.

Во внеметафизических концепциях (особенно в позитивизме, прагматизме) также не может быть великих смыслов, а витальные смыслы, ценности, цели потому также хаотичны и часто деструктивны, могут становиться оправданием цинизма, отрицания великих смыслов и высших ценностей. При этом, внеценностный и внесмысловой характер позитивизма делает его способным выступать как дополнительный интеллектуальный инструментарий иных метафизик – безразлично каких и для каких целей. Поэтому не странно ни распространение деградационных и сатанинских идеологий и концепций в западной культуре, ни их интеллектуальная мощь, использование самых современных высоких интеллектуальных технологий и высоко квалифицированных специалистов^[12]. Даже экологические идеи и движения они используют для антиразвития.

Примечание 3. В русской культуре ее великие смыслы и высшие ценности (правда, справедливость, коллективизм, демократия и т. д.), ее давно понятая универсальность и всечеловечность также опираются на порожденную (увиденную) русским человеком метафизическую модель бытия и времени, на понимание процессульности бытии.

Осмысление духа русской культуры, ее предельных смыслов, высших ценностей как основы российской цивилизации более двух столетий осуществлялось усилиями многих отечественных писателей, художников, музыкантов, философов: в произведениях А. Пушкина, Н. Гоголя, М. Лермонтова, Л. Толстого, Ф. Достоевского, И. Гончарова, Н. Лескова, И. Тургенева, А. Чехова, Ф. Тютчева, И. Шишкина, И. Айвазовского, А. Куинджи, П. Чайковского, М. Мусоргского, Г. Свиридова, А. Блока, С. Есенина, А. Платонова, М. Горького, М. Шолохова, В. Шукшина, Н. Рубцова, в работах славянофилов, западников, евразийцев – П. Чаадаева, Аксаковых, И. Киреевского, Н. Данилевского, К. Леонтьева, С. Франка, Н. Лосского, Н. Бердяева, М. Бахтина, А. Зиновьева, Э. Ильенкова, В. Кожинова, А. Панарина, С. Кара-Мурзы и многих других^[13].

Метафизические основания русской культуры можно представить следующим образом.

Человека русской культуры, осваивавшего просторы Евразии, как это продемонстрировано в текстах приведенных и не приведенных выше авторов, очаровывает вечное творчество бытия, вечность как творчество. Вечность как бесконечность, безграничность, бесконечномерность в постоянном творческом динамизме^[14]. Это составляет сущность метафизики данного типа культуры и цивилизации. Именно ею пронизано мировоззрение, душа русского человека, его социально-культурная историческая деятельность, вся отечественная культура, как следствие, история, философия, наука. Это является квинтэссенцией очарования бесконечностью как несогласием с конечностью бытия в пространственном, временном и морфологическом измерениях, гармонично дополняясь очарованием пространственной безграничностью бытия (в том числе его земных просторов) и бесчисленностью и гармонией множества бытийных форм. Естественно, это не китайское дао, не индийский путь, не греческие бытие, эйдос, логос, даже не европейская эсхатология.

Русский человек издревле «верит» в причастность бытия и человека вечности как творчеству, в вечность и бесконечные возможности творчества мира. В вечность как постоянное обновление, в «вечное новое». Этим пронизано, здесь начинается поиск своей смысловой (метафизической) идентичности. Этим объясняются все стороны души такого человека, его «странности», его величие и его «слабости». Без великого творчества русский человек «слабеет душой». Потому в эпохи разрыва «бытия чуда», осуществления высшего творчества, в обыденной жизни русский человек хиреет, его охватывает скука, «русская хандра» (А. Пушкин), он становится Обломовым. Ближе всего к пониманию этой – творческой – сущности русского мировоззрения подошел Н. Бердяев в своей философии свободы и творчества. Правда, религиозный характер его концепции вносит специфику в его восприятие современными отечественными философами. Однако возможно и необходимо внерелигиозное философское понимание глубинной сущности этой метафизики, метафизики творчества.

В духовном мире русского человека онтологическое многообразие – также есть атрибут вечности и бесконечности (которые потому не аморфны). Существуют вечность и пронизанные ею, открытые в нее различные нечто, качественно определенные миры. В каждом мире своя сущность, каждый мир и его частица рождается со своей потенциальной гармонией, предназначением, а одухотворенный мир – также со своим смыслом, своей метафизикой. Такое понимание существенно шире китайского дао в его единственной сущности.

Наиболее точно соответствует представлению о мире его образ как постоянно бурлящего котла, пронизанного одновременно бытием и ничто^[15]. В этом «котле» постоянно-бесконечно рождаются и погибают качественно определенные сущности, которые в краткие мгновения своего бытия прекрасны. Без их самотождества бытие не существует, поэтому такое самотождество в своей качественной определенности – необходимый результат осуществления вечного творчества, его проявления. Необходимо стать собой, реализовать себя последовательно – это закон и обязанность перед лицом вечности. Этим определяется углубленная любовь к жизни и ко всякой форме жизни, безграничная толерантность ко всякому сущему, стремление к справедливости^[16] и внутреннее отвержение посягательства на жизнь сущего как величайший грех, пафос жизни – и одновременно возможность опьянения пафосом сокрушения «неистинных» (ставших «неистинными») форм жизни, право «судить сущее».

Основной онтологический ответ русской культуры – признание бесконечномерной природы мира и сосуществование множества качественно определенных миров. Мир в целом (мир вообще) не имеет универсальной первоосновной субстанции. Атрибуты мира – вечность, бесконечность, постоянное возникновение и самотворчество. В этом мире самоценно всякое сущее и могущее быть (возможное) бытие, ибо каждое нечто есть не только проявление вечности, но и способ ее реализации. Потому каждая частица этого мира прекрасна и мир прекрасен. Отсюда очарование каждым нечто этого мира, любовь к нему, переживание за его одиночество, покинутость, потерянность в бесконечном мире и глубочайшее сострадание ему. Причем, есть вера в то, что в мире сосуществуют природные и сверхъестественные первоначала, более того, мир разделен на естественный и два сверхъестественных – упорядоченный (божественный) и неупорядоченный (мистический и даже сатанинский). Поэтому человек находит спасение в совмещении трех метафизических решений – мистически-мифологическом суеверии, религиозной вере и атеизме, действительно проявляясь сегодня как «суеверный православный атеист»^[17]. Отсюда вытекает относительная раскрепощенность мысли, легкость инверсии материализма и идеализма (поскольку в различных мирах-формах могут иметь место первичность как материального, так и духовного).

В сознании человека русской культуры принимается за данность принципиальная незавершенность (потому и несовершенство), временность всякого конкретного сущего, которое ищет обретения себя как целого через иное (со-бытие). Именно поэтому время бытия обречено быть открытым в вечность (фундируется вечностью)^[18]. Всякое сущее, всякая земная форма сущего оказывается неполной и несовершенной, становится таковой лишь через сверхсущее, через предельные смыслы и «великие дали» (А. Неклесса), через моральный идеал (как взгляд из вечности, почему и была так близко принята кантовская мораль русскими мыслителями, особенно Л. Толстым), через человеческое. Поэтому неполнота временности ищет себя в вечности, неполнота и несовершенство сущего – в идеале. Так наполняется и делается самодостаточным бытие, оно обретает себя в вечности и посредством вечности.

Неполна, несамодостаточна даже сама вечность (в отличие, например, от китайского дао или гегелевского абсолютного духа). Она есть вечное творчество или творящая (творящаяся и творимая) вечность, она динамична и допускает совершенствование. Вечность не далекая звезда (идеал, абсолют), а постоянно удаляющаяся линия горизонта – «убегающая» вечность, совершенствующийся идеал, горизонт времени. Россия – это традиция такого осознания «конца бытия», которое, увидев конец, не согласилось с ним. Поэтому время полагается как синтез вечности и со-бытия, вечность – синтез времени и со-бытия. Не временность бытия – и выведение отсюда смыслов, а постановка смыслов и преодоление временности бытия в реальности, выражаясь поэтически, «заклинание времени» и даже попытка исправления времени и высшего порядка бытия^[19]. Причем, вечность осуществляется посредством овремененного, реализуется посредством него. То есть вечное фундируется временным. Даже идея Бога использовалась как условие и возможность реинтерпретации Вечного, отказа от западного профанизма (например, богоискательские и богостроительские тенденции у М. Бакунина, Ф. Достоевского, Л. Толстого, Н. Бердяева, Д. Мережковского, А. Богданова, А. Луначарского). Вечность полагается даже сильнее Бога, который, думает русский человек, быть может, создал человека себе в помощь для управления вечностью. Поэтому человек имеет соизмеримые права и ответственность за мир с Богом и перед Богом, что воспроизводится и в художественной литературе конца XX века^[20]. Поэтому же и человек одновременно и песчинка, и конструктор мира, и даже конструктор Бога, равный ему и могущий (призванный) помогать ему в устроении мира. Он – часть природы и вечности, соразмерная ей по мощи, со-деятель, порой задорно соперничающий с нею и даже бросающий ей вызов (от гигантских проектов до «русского бунта» против формы, застоя, обыденности, до куража жизни, лихой молодости и «лихих ребят», до испытания судьбы «на предел», до конца, до русской рулетки и ставрогинского разрыва души страстями). Отсюда же вытекает ответственность человека за бытие, его творческое трудолюбие, самоотверженность в сражении и труде ради великого смысла и великой идеи. Это – философия созидания, вечного творчества, потому философия человека, находящегося в постоянном труде созидания, человека трудящегося.

Причастность вечности всего сущего, каждой природной формы и человека, уникальность и неповторимость всякого и всего бытия как продукта вечного творчества наполняет их в глазах человека величием, светоносной красотой, взывает к любви и добру. Всякое новое бытие потому прекрасно и высоко, что соответствует вечности, а не земным конечным целям. Отсюда и мессианство как стремление нести людям правду о вечности, о добре и красоте всякой частицы мира. Одновременно стремление понять многообразие мира, попытаться понять смысл всякого сущего – от упавшего листа или куста роз (как герои А. Платонова) до человеческих культур как частиц вечности. Поэтому же полагается, что постигнуть причастное вечности можно лишь чистой (доброй, любящей, очарованной красотой) душой, целостным духовным исканием, сочетающим интуицию, мысль и переживание в постижении истины, необходимость сочетания поиска истины со справедливостью и счастьем, приведшее к формулировке идеи правды и возвышением ее над (рациональной) истиной. Смыслы оказываются выше и раньше мысли, особенно мысли личной, индивидуальной. Но при этом бесконечное познание есть целостность духовного поиска со значительными возможностями рациональности как умопостигаемости, вера в познаваемость мира. Рациональность при этом осознается как постоянное творчество, критичность, принципиальная философичность. Отсюда и стремление человека к постоянному творчеству.

В творческой вечности есть место всему, возможно и соотносимо все – мыслимость и немыслимость, реальность и фантазия, творчество человека, творчество природы, сверхъестественное (в том числе божеское) творчество. Все возможно. Абсолютна лишь относительность иерархий бытия в вечности. Потому что и для человека нет ничего невозможного – даже он сам может стремиться к вечности, которая достигается в особенности духовным трудом, связующим мир актуальный и исторический. Хотя и здесь «все возможно» – даже «возрождение из мертвых» всего человечества – поэтому об этом мечтал не только Н. Федоров, но в него поверили и на него надеялись и Л. Толстой, и Ф. Достоевский и многие другие. И это не «наивная» вера «примитивного разума», как может показаться. Это естественный результат развития метафизической веры. Индийской вере в перерождение и вечность пребывания в колесе сансары и подвластностью законам бытия, китайской вере в вечность законов и подвластность им миров земного и небесного, европейской вере в человека-творца, человекобога с его безудержной и беспредельной активностью на земле как надежде на вознаграждение после жизни противостоит вера русского человека в причастность творческой вечности, в неограниченность творческого потенциала мира, в полагание человека стоящим над временем и вечностью, что обусловливает заглубленный беспредельный оптимизм в жизни, бесстрашие перед лицом смерти. Монотеистическая религия лишь придала одну из форм полагания вечности как веру в загробную жизнь, которой, однако, недостаточно. Русский человек настолько любит жизнь и очарован ею, что хочет жить вечно и верит в возможность этого даже вопреки здравому смыслу. Это рождает оптимизм, веру в победу добра, радостное переживание мироздания, что обусловливает «вечную молодость» и фениксизм России, веру в чудо России, ее богозащиту и неминуемое спасение. Потому есть вообще живая вера в чудо и вера в бытие.

§ 6. Идея и концепция развития как разновидность осмысления процессуальности бытия имеет строгую культурологическую привязку – она родилась на Ближнем Востоке и в последующем утвердилась в ряде культур Европы и России. Она является наследницей идеи процессуальности как последовательности происходящих событий в прошлом, настоящем и будущем, которая пришла в мировую культуру из мистических философских систем ближневосточных культур дохристианской эпохи, как идея олама, противопоставлявшегося древнегреческому космосу^[21]. В отличие от древнегреческого космоса как «законосообразности и симметричности пространственных структур», олам – это поток временно́го свершения, …мир как история», «мир как время и время как мир»; «олам» снимается «через направленное во времени повествование, соотнесенное с концом, с исходом, с результатом, подгоняемое вопросом: “а что дальше?”»^[22]. Эта идея процессуальности завоевала свои культурные позиции посредством христианской эсхатологии, органически войдя в мир Библии. Именно как христианская эсхатология впервые в европейском мышлении предстала мысль о том, что мир не просто находится в движении, изменении, но поступателен и конечен – возникает, существует, поступательно развивается и исчезает. Собственно, идея развития явилась естественным продуктом синтеза в европейской философии идей мирового движения и эсхатологии.

Таким образом, идея развития органична европейским и русской культуре. Другие культуры не породили в себе метафизики развития, которая им не органична.

Примечание 1. Познание идеи развития, ее философское осмысление и формирование научной теории развития в рамках европейских и русской культур – длящийся во времени исторический процесс, на некоторой стадии которого сегодня находится человечество.

Попытки решения проблем, связанных с развитием, имеют свою историю (около 300 лет, особенно интенсивно – начиная с немецкой классической философии (особенно Г. Гегель, К. Маркс) и эволюционной концепции в биологии (Ч. Дарвин)), исследование которой является специальной задачей, решению которой были посвящены многие исследования в отечественной философии советского периода.

Важно отметить наиболее принципиальные результаты исследования истории философского и научного познания феномена развития.

Длительный процесс рационального осмысления базовых идей христианского мировоззрения, живших в теле европейской культуры, привел к вычленению из синкретического целого христианского вероучения этой идеи, которая, будучи рационально осмыслена и сформулирована, первоначально предстала как идея развития