Читать книгу «Этика под ключ» онлайн полностью📖 — Александра Секацкого — MyBook.

II
Странствовать, удивляться, жить

* * *

Сказка странствий воздействует чарующим образом, а зов дали, экзистенциальная близость далекого, вызывает к бытию и самого человека, притом так, что одного откликнувшегося хватает для пополнения экзистенциального запаса, используемого многими из числа тех, кто остается на месте.

На эту тему написано немало трактатов, и зов далекого является одной из господствующих тем искусства (если искусство вообще может иметь тему) – сказку странствий любят рассказывать и философы, и поэты, отчасти потому, что для этого всегда находится аудитория. Огромный вклад внес кинематограф: road movie, быть может, представляет собой лучшее, что есть в кино от Спилберга до Сергея Лобана.

Остается, однако, вопрос о системе номадической этики, пока разработанной лишь пунктирно и даже слишком пунктирно, несмотря на захватывающую, прямо-таки приключенческую онтологию. Вот лишь несколько предварительных пунктов, требующих экспликации:

1) Что есть в пути, кроме самого пути?

2) Как быть со встречными и идущими рядом?

З) Существуют ли ловушки постоянной скорости и стационарной орбиты?

4) Проблема трофеев: следует ли все свое носить с собой и возможно ли это? И быть может, притягательность пути состоит в обретении возможности сгрузить поклажу, преобразовать ношу в подарок, в произведение, в опус?

Этим ряд вопросов, разумеется, не заканчивается, но все они имеют между собой нечто общее, например то, что ответ на них не может быть дан заранее: настоящая философия пути не имеет структур априори. Даже в мире, где все дороги расстелены и протоптаны, путь может проходить поперек и поверх них, он может не только расстилать дороги в неведомом, где-то ожидающем пространстве, путь как чистое становление способен разворачивать и само пространство. Стационарные миры могут различаться своей событийной емкостью и вместимостью: в иных всему есть место, а кое-где нет места многим вещам и сущностям, а некоторые миры существуют потому, что нет места самому месту. И все же они достижимы, и к ним ведет путь: в таких случаях сам путь ведет себя как челнок, ткущий и вышивающий пространство.

Итак, путь – самый яркий пример полномасштабного хронопоэзиса, он есть действующая модель производства времени и производства будущего. Путь разворачивает не только вектор направления, но также панораму и объем, найденное и увиденное сегодня оживляет и возвращает то, что казалось безвозвратно затерянным: тем самым синтезируется необыкновенная вместимость сейчас, доступная лишь поэзии и странствию.

* * *

Одним словом, дорогу осилит идущий – он же в действительности ее и создаст, проложит и, что для нас здесь особенно важно, – сможет обладать ею как имуществом особого рода. Юридически принято выделять движимое и недвижимое имущество. Сам путь под эти категории не подходит и поэтому некоторым образом является движущим имуществом. Между ним и субъектом странствий устанавливаются удивительные отношения взаимопринадлежности. Путешественник и его путь принадлежат друг другу по способу неотчуждаемости, и, стало быть, разветвленные отношения по этому поводу регулируются не правовым, а как раз этическим способом.

Путь можно подарить, можно поделиться им со спутниками, а совместное владение движущим имуществом по объему чувственных резонансов превосходит любое другое владение, тут с ним не сравнится даже мое сокровище. Следовательно, этика пути является по-своему вещью не менее важной, чем право собственности, – и это во-первых. Во-вторых, этика тут не может быть предписана заранее, априори, как в случае кантовских императивов. Это именно этика под ключ, требующая освоения и обживания, и приходится только удивляться, что опыт сталкеров учтен тут недостаточно.

Что же мы имеем? Прежде всего длинный ряд технических наблюдений наподобие того, когда делать привал, как распределять силы, чередовать отдых с полнотой включенности – все это неплохо описано, например, в романтических новеллах Джека Лондона. Сводом полезных и жизненно необходимых правил располагает всякий опытный руководитель тургруппы; похожими, извлеченными из опыта правилами руководствуются и группы паломников, но понятно, что это не то, что нас сейчас интересует.

Мы располагаем также метафизическими и психологическими директивами относительно того, что принято называть путем к совершенству, однако суть их состоит в том, чтобы сократить, минимизировать этот путь, преимущество тут всегда у тех поводырей, которые скажут: я поведу тебя самым прямым и коротким путем. Для интересующей нас этики справедливо, скорее, обратное: пусть твой путь будет самым длинным и затейливым, не старайся сократить его ни ради отдыха, ни ради цели. Или, например, так: сокращать путь можно лишь для того, чтобы его не прекращать. Таким образом, мы получаем наконец первую максиму этики странствий: если ты прошел путь к совершенству и оно оказалось чем-то отдельным от пути – отбрось совершенство и иди дальше. Впрочем, для понимания отдельных максим нашей обживаемой этики нужна сначала некая общая картина, пусть даже смутная и неотчетливая.

Наконец, в качестве правил и путевых заметок мы имеем бесчисленные эстетические зарисовки и собственно путевые заметки – «Путешествие натуралиста вокруг света на корабле “Бигль”» Дарвина, «Итальянское путешествие» Гете, фильмы Вима Вендерса и Уэса Андерсона – но сегодня, увы, всё заполонили одноклеточные экскурсии и убогие фотоотчеты о них.

Эстетика странствий тем не менее очень важна, именно из ее сгущения и упорядочивания способна родиться та или иная этика под ключ, некая совокупность принципов, конкретизирующая такой многозначный глагол как «жить», и уже внутри этой системы могут быть найдены эмпирические, выстраданные ответы на поставленные вопросы – о правильном выборе скорости и попутчиков, о совместном владении движущим имуществом, о круговороте дарения и даров.

* * *

Все перечисленные пункты и множество еще неучтенных создают предпосылки для новой, независимой и компактной, этики. Однако важнейшее условие для запуска синтеза можно определить методом вычитания. Ведь почти все перечисленное существовало столетиями, а кое-что может быть отнесено и к слишком человеческому. Экзистенциал дороги по глубине своей укорененности ничуть не уступает экзистенциалу дома4. И величайшие произведения духа в истории человечества включали в себя идею пути – достаточно вспомнить первоначальное христианство и революцию 60-х, всемирный поход хиппи, участники которого располагали и собственной неплохо продуманной эстетикой и особыми моральными установками, но эти сферы существовали независимо друг от друга, в результате чего этика хиппи была лишена лучшей экспериментальной базы, а их эстетика – скрепляющих принципов и оси координат, в которой могли бы размещаться отдельные опусы.

Отсутствующим условием или, если угодно, зияющей нехваткой для созидания этики под ключ была малочисленность (сравнительная малочисленность) самих художников, особенно тех, кого можно назвать «художниками по жизни», имела место, говоря языком социологии, несформированность арт-пролетариата как класса. Сегодня арт-пролетариат появился, что вообще можно считать самым значимым событием последних десятилетий. Произошло великое восплеменение (термин М. Пылькиной) и на Земле объявились кочующие племена художников по жизни. Они, с одной стороны, вытолкнуты из цивилизации графиков и расписаний, но с другой – обладают всё же определенной кормовой базой, производной от благосостояния общества. Неприкаянность и ненужность арт-пролетариата (так ведь было когда-то и с классическим пролетариатом, не имевшим ни отечества, ни житейских корней) приводят к тому, что странствия и скитания являются его естественным состоянием: свободный художник не может прирасти к дому, не потеряв при этом своего имени и своей сущности. Современный художник в этом смысле, конечно же, номад, но в отличие от других номадов, он не одиночка по природе своей, он легко входит в ситуативные тусовки и причастен ко всемирной общине: арт-пролетарий, несомненно, обладает вкусом к такой причастности. И поскольку он художник по жизни, то есть тотальный художник с минимальной дистанцией между впечатлением и произведением, то и к этой причастности он относится так же, как к «остальной» жизни, то есть подбирает пробную этику, оценивает принципы взаимоотношений в том же ключе, что и удачные или неудачные ракурсы, как деревья на обочине, когда ты едешь на велосипеде или на машине: мимо каких деревьев лучше проезжать на велосипеде, на авто, а мимо каких неспешно идти – вот в чем вопрос! И это риторический вопрос для этики под ключ, как бы кристаллизирующейся из совокупности эстетического опыта.

Как насчет спутников? Что важнее: удерживать их внимание всеми силами или не надоедать, учитывая, что, если ты тотальный художник, спутники не даны тебе навечно? А насчет встречных, как первых встречных, так и регулярно встречаемых? Проходить ли мимо, как советовал Ницше, ограничиться ли приветливым словом, коротким вопросом по существу (кто ты?) или, может быть, осторожно постучаться и заглянуть в эту жизнь? Самое главное – перед нами тот же вопрос, что и насчет деревьев, только в иной редакции, и ответ на него тоже может быть дан в духе Гамлета, утверждавшего: «Я безумен только при норд-норд-весте». Тут и вправду очень многое зависит от наличия попутного, встречного или бокового ветра, но тогда страннику следует иметь совершенный внутренний флюгер – не для того, чтобы ему всегда повиноваться (бытие вопреки – важнейший модус бытия для номада), а чтобы сверяться с его показаниями и, по крайней мере, вносить поправку на ветер… Компактные этики заведомо предполагают множественное число, что отнюдь не означает полного произвола: многие принципы оказываются взаимосвязанными, но некоторые могут быть добавлены в систему аксиом, а некоторые удалены из нее, причем зачастую на основании тех же критериев, какими руководствуются математики: не из-за лучшего отображения действительности (которая ведь создается здесь и сейчас), а из-за наличия интересных и нетривиальных следствий, что для современного математика вполне может быть основанием предпочтения одного набора аксиом другому.

Предпосылки этического творчества встроены в бытие современного художника: безоговорочно подчиниться отсталой, навязанной нравственности – то же самое, что обречь себя на эпигонство в искусстве, понимаемом как создание опусов, которое остается непременным занятием и для тотального художника, пребывающего в непрерывном странствии. Еще раз уточним: чистая инстанция души, например зачарованность сказкой странствий, есть движущая сила, тогда как автомобиль или мотоцикл – всего лишь движимое имущество. Но избранная этика странствий, скрепляющая сообщество, находящееся в пути, есть одновременно движущая сила и движущее имущество, без которого не устранить перекрывающий дорогу камень. В этом свете можно подвергнуть ревизии древний, но время от времени возобновляемый вопрос: что будет, когда неодолимая сила наткнется на непреодолимую преграду? Тогда, быть может, движущей силе стоит воспользоваться подходящим движущим имуществом или поступить как в известном афоризме: «Если нет другого выхода, ищут другой вход».

И сколько еще ожидаемых и непредвиденных поводов для выбора этических предпочтений встретится в пути! Например, жажда. Поскольку речь идет о художниках, это, конечно, не физическая жажда, хотя она откликается и вполне достоверными телесными страданиями, это нечто вроде высокой болезни, по словам Пастернака. То есть жажда фимиама, к которой подходит любимый эпитет Маркса «чувственно-сверхчувственная». Если перекрыть фимиам полностью, наступит нечто вроде тотального обезвоживания (беспросветная непризнанность), когда жаждущая душа художника вянет. Тогда нужна срочная дружеская поддержка, хотя бы скромная похвала, момент признания на ходу, годится, впрочем, и незатейливое признание первого встречного, какое-нибудь простое «ну надо же…» – и такой глоток фимиама способен поддержать художника на плаву.

Тут возникает развилка, несомненно имеющая этическое измерение – ее можно назвать проблемой резистентности, способности переносить длительную жажду. Стоит ли терпеть? Что будет правильнее: остановиться перед первым встречным и воздействовать на него своими пассами, чтобы получить похвалу, или идти дальше к вершине opus magnum, где фимиам, возможно, бьет фонтаном и не надо цедить по капле?

Должно ли требование «не размениваться по мелочам» быть этическим требованием и соответственно, резистентность к жажде фимиама рассматриваться в качестве универсальной ценности и даже критерия для тех, кто с нами? Сразу хочется сказать: «Да!» – и именно с восклицательным знаком.

Но кто может пить из этой чаши? В качестве случайных встречных следует ведь рассматривать не только индивидов и разного рода неформальные тусовки, но и социальные инстанции. Некоторые из них, и даже большинство, лежат в стороне от трассы, по которой перемещаются эшелоны армии искусства, но кое-какие инстанции расставлены прямо на пути, как заставы, таможенные пункты, экспертные комиссии. В них можно получить и толику фимиама, и некоторое материальное вспомоществование – правда, для этого придется задержаться, иногда надолго. И вопрос «насколько?» принципиально важен: если ты не отстанешь, не собьешься с пути, то почему бы и не причалить или тем более не произвести дозаправку в воздухе?

Кстати, если иметь в виду физических индивидов, почему бы и к ним не заглянуть на глоток фимиама, не освежить силы? Глядишь, и дальнейший путь легче пойдет. А это значит, что этическая директива в духе «не отвлекайся, иди своей дорогой и лишь так обретешь славу и признанность» в общем виде не годится. В качестве некоего приближения и предпочтения – да, но в каждом конкретном случае следует полагаться на интуицию, на чутье и на чувство вкуса, и это то, чем тотальный художник должен обладать по определению. Поэтому более общий принцип формулируется иначе:

«Будь внимателен к ловушкам. Некоторые из них только камуфляж и огородные пугала. Опасайся лишь тех, что способны прекратить твой путь, и особенно опасайся ловушки конечной цели. Помни: даже самая высшая цель не заслуживает того, чтобы называться конечной».

* * *

Намереваясь эксплицировать тезисы этики странствий, нельзя не обратиться к опыту конкретных, ныне живущих художников – и у меня мысленно перед глазами идет (причем идет по палубе) Александр Пономарев, прирожденный акционист и тотальный художник. Его опыт, проанализированный под специальным углом зрения, может кое-что прояснить.

Пономарев был на всех континентах и ходил по всем океанам, он построил огромный корабль в пустыне, на гребне бархана, и подписал «Черное море», но не на карте, а на местности, поверх самого моря – обо всем этом можно прочесть в электронных энциклопедиях.