– Может, может… Вадик, не мешай! Так вот – мы, русские, слишком совестливые, часто подвергаемся самобичеванию. – Мам, а муха-цокотуха разве может иметь денежки?

– Может, может… Что? Какие денежки? Ах, вот ты о чём…Я тебе потом об этом расскажу, а сейчас – не мешай! Так вот русские всегда готовы все беды мира взваливать на себя? Выдержим ли?

… Пока шёл, занятый мыслями о России, набрёл на разговор малыша и солидной дамы с мобильником у уха.

Оглядываюсь и вижу-заблудился среди вольно (без улиц!) застроенных пятиэтажек. И разговор дамы с кем-то меня удивил: мы с ней оба думали об одном и том же – о стране нашей. Только дама ещё убеждала кого-то:

– В стране с одной национальностью все едино счастливы! У них ничего не выпячивается, ничего не рушится, всеми не восстанавливается и всеобщей победе они не радуются. А у нас – многонациональе, и потому мы интернационалисты заядлые.

– Мам, а я не люблю мух – они злые и кусаются.

– А ты – люби! Муха, которая в книжке – хорошая! – возражает дама мальчику, а в сотовый телефон, смеясь, говорит: – Это я не тебе… Тут подрастающее поколение у ног крутится.

Мальчик роняет книжку, и мы с дамой одновременно кидаемся поднять её с не очень чистого асфальта. Чуть не сталкиваемся лбами.

– Ну вот – Корней Иванович едва не нанёс нам с вами увечье, – засмеялась дама, упрятывая “Муху-цокотуху” в пластиковый пакет. – Вы кого-то ищите?

Называю номер дома и улицу.

– Что – давно у них не были?

Оправдываюсь: как сменили квартиру – не был.

– Так вы уже пришли.

Женщина оценивающе оглядела меня и тихо сказала:

– Поздно вы пришли – беда у них… Пойдёмте – я покажу где… Мы соседи… Я только что с хозяйкой квартиры говорила… Хорошие люди у нас поселились, только вот беда к ним пожаловала. Вот их дверь… А наша – напротив… заходите, если что.

– Дядь, – мальчик ухватил мой палец своей тёплой ладошкой и решительно выпалил:

– А я тараканов на чай приглашать не буду.

– Господи – вот наказание моё! – Рассердилась дама, заталкивая ребёнка в открытую дверь своей квартиры, – и в кого ты такой? У других дети Чуковским зачитываются, а мой – слушать не хочет, ругается… по-своему, по-детски, конечно… А вы не стесняйтесь – заходите… Я догадалась, кто вы и вашу книгу я читала – Полина Владиславовна давала мне её почитать.

– А я вашу книгу не читал, – прокричал из-за двери мальчик. – Там нет картинок.

– Успеешь ещё, – засмеялась дама. – Хотя я так не думаю: молодёжь ныне книг в бумажном варианте не читает… Авы – звоните! Звоните!

Кнопка звонка провалилась в гнездо, но звука за дверью квартиры моих друзей я не услышал. Снова и снова мучил я чёрную кнопочку – за дверью молчание. Попробовал открыть дверь поворотом ручки и та поддалась.

– Слава Богу – вы пришли, – прошептала хозяйка квартиры, – дверь я не закрываю: медсёстры заглядывают, бывает без предупреждения… И звонок отключён – уж очень он у нас громкогласный.

Женщина говорила, терпеливо ожидая пока я раздевался, потом увела меня на кухоньку, указала на стул.

– Присаживайтесь. Я позвала вас, боясь, что дни его сочтены… Вдруг не застанете живого. Он, правда, не велел показывать его в беспомощном состоянии кому-либо, но против вас, я думаю, он не стал бы возражать. Хотя я с ним согласна: он стесняется, зная, что смерть, которая витает над ним, сделала его практически неузнаваемым. Смотреть сразу на него страшно… Сколько вы не виделись? Почти два года? Это много… Он ждал… я видела – мучился. Простите, что напоминаю, но вам знакомо … больничное ожидание. Когда мы здоровы – вокруг всегда друзья-приятели… Понимаете?

Как не понять?

 
Из поколения нам в поколение,
Без нужды и при горькой нужде,
Передаётся расхожее мнение,
Что друзья познаются в беде.
 
 
На работе, в гостях и на службе,
Когда нет рядом страшной беды,
Мы взахлёб похваляемся дружбой
Раскристально-чистейшей воды.
 
 
И всегда до тех пор будем спорить,
За примером пример приводить,
Пока сами не взвоем от боли:
Станет рваться последняя нить,
 
 
Соединяющая душу и тело.
Мы в смятенье посмотрим вокруг:
Хоть бы помощь какая приспела
Иль утешить пришёл лучший друг…
 
 
Друзья сразу, конечно, приходят,
Принесут кулёк фруктов с собой,
Поговорят о делах, о погоде,
Посидев, соберутся домой.
 
 
На прощание “сделают” ручкой,
Пожелают болезнь победить
И, чтоб долго словами не мучить,
Обещают ещё приходить.
 
 
Ободрённые их посещеньем,
Мы с надеждою смотрим в окно:
Ждём, когда долгожданным виденьем
Вдруг появится дружбы звено.
 
 
…Все мы звенья – и дружб, и любовей,
Вроде спаяны как никогда,
Но, когда подползёт к изголовью
Или боль, иль другая бед
 
 
Мы увидим: друзей стало меньше,
И любовь опустилась с небес;
Они вроде бы есть, но живейший
Пропадает к вам их интерес.
 
 
Здесь ругать никого и не нужно!
Надо просто усвоить себе,
Что друзья познаются лишь в дружбе,
Боль, беда остаётся тебе.
 

Зря вспомнил когда-то и будто в срок самим собой написанное стихотворение: внезапно вспотело лицо, тёпой волной стала накатываться слабость, которую скрыть от внимательной женщины не удалось.

– Простите меня… Сама не знаю зачем я напомнила вам про ваше больничное сидение! Хорошо, что вам удалось выкарабкаться…врачи и Бог помогли! А моему уже никто не поможет…

Смотреть на беспомощного, умирающего медленной смертью человека, невозможно. Это делать могут только свои люди, чьи руки, чьё постоянное присутствие помогают несчастному ещё как-то существовать в живом состоянии.

Свои! Ибо им скоро предстоит неизбежное расставание…

На предательский скрип двери от белоснежной подушки отделилась облысевшая голова, обтянутая желтеющей кожей, с черными провалами вместо глаз. Из-под одеяла высвободилась костлявая рука, потянулась мне навстречу.

Товарища моего здесь уже не было – на кровати лежала его мумия. Комната была наполнена стойким запахом тлена.

Его рот кривился и, мне думалось, разрывался от крика. Он прикрывал впадины глаз рукой, откидывал на подушку голову. Видимо ему казалось, что потолок и стены комнаты, где он лежит, рухнут на него и придавят к кровати его иссушенное болезнью тело. Луч солнца, что падает на спинку кровати, может исчезнуть и наступит темнота. Потускнеют и испарятся роящиеся искорки в золотой полоске луча, навалится забытьё, где человек уже себя не чувствует. Уйдут в незнаемое нескончаемые боли, терзающие его обтянутое тело синюшной от пролежней кожей.

– Пойдёмте, пойдёмте, – женщина легонько потянула меня за рукав пиджака и, уже прикрывая дверь в комнату с больным, проговорила:

– Теперь вы видите в каком он состоянии… Страшно глядеть, что с человеком делает болезнь. Главное – речь пропала… Раньше, вы знаете, он никогда ничего не боялся. Да и сейчас, видимо, как-то свыкся со своим состоянием и единственно, что его сейчас тревожит это боязнь своего забытья – вдруг это состояние навсегда, и он не очнётся, не оглядит стены комнаты, потолок, а самое главное – он не увидит книжные шкафы, в котором полки ломятся от подписных книжных изданий. Не всех книг удалось ему прочесть: семья, работа, быт коллективно отнимали время, а сейчас ему, прикованному к кровати, о чтении и подавно надо забывать. Нет сил ложку ко рту поднести – не до книг уже, не до чтения. Почему-то не очень хочет, чтобы я надолго задерживалась у его постели. Видимо в себя уходит, готовится к одиночеству. Общаемся посредством звонка.

Чёрная коробочка звонка над дверью ожила, призывно звякнула.

– Подождите меня – я быстро.

Женщина ходит к больному, красивая, ладная, сильная. В полуоткрытом пространстве двери видно как она мягкой матерчатой салфеткой освобождает больному лицо от влаги и, поправляя постель, подушку, говорит… говорит:

– Ну, что опять тебя взволновало? Я здесь, всегда рядом: ты же знаешь об этом. Не надо волноваться.

За стенами комнаты, небесное светило играет облаками и в комнату в знакомую щёлку изредка прорывается луч солнца.

Больной пытается его ловить, пальцы руки его сжимаются – лучик ускользает.

– Не спеши, успокойся, солнце никуда не уходит – оно с нами. С тобой, со мной.

Больной успокаивается: костлявая рука его тонет в женской, по-мужски натруженной. Он преданно смотрит на женщину, давая понять… что-что, а уж о солнышке он не волнуется: он боится потерять её, свою любимую женщину.

Может быть, находясь при смерти, он видит в ней мать и ощущает себя ребёнком? Эта моя мысль начинает обрастать неожиданными видениями. Каждый раз, когда ему необходимо в туалет, и жена его по-матерински наклоняется над ним, просовывает под него руки и рывком отрывает его от постели, он прижимается к её груди, мягкой, пахучей…

Вселенские запахи так не пахнут!

Каждый раз то ли от боли, то ли от пережитого волнения от тесного вынужденного общения с женой, на больного наваливается беспамятство. В руках исчезает напряжение, глаза закрываются, тело вытягивается, кожа на щеках идёт белыми пятнами…

– Знаю, как рождаются дети, – вернувшись, устало говорит женщина, – а вот как мучаются перед смертью взрослые, как умирают, не приходилось видеть. Видимо, скоро придётся.

Уйдя от больного и закрыв плотно за собой дверь, она на тесной кухоньке, не стесняясь, плачет. Тихо всхлипывает. Чтобы он не услышал.

– Всю свою сознательную жизнь, когда учился, работал, всё пытался понять, каждому новому человеку задавал вопрос: что это такое жизнь? Он как будто коллекционировал ответы, суждения людей. Даже стихи писал:

 
Кто расскажет по секрету,
Коли им не дорожит:
Что такое чудо – ЭТО?
Где к нему тропа лежит?
Только нету здесь секрета —
Так как ЭТО,
Так как ЭТО…
Так как ЭТО чудо – ЖИЗНЬ!
 

– Когда я с ним познакомилась, то в первый же день он мне под большим секретом сообщил: “А я знаю самое большое чудо на свете – это жизнь! И как любое чудо – это прежде всего Чудо! Чудо с большой буквы!”…

Сейчас его любимое Чудо покидает его.

Он мало болел. Два года назад пожаловался на болезнь желудка. Для любопытства пошёл в поликлинику провериться. Направили в больницу. Через двадцать дней вернулся с диагнозом – рак. Добрый доктор сказал: “Живи пока, радуйся – с годик, может, протянешь!”

Муж даже не расстроился. Жил активным московским пенсионером. Занимался с внуком, ходил на зюгановские сборы, и – главное! – больше стал читать; завёл толстую тетрадь… стихи стал писать. Не знаю – писал ли он стихотворения раньше, не знаю: не замечала, да и некогда было – работали всё-таки, но поэзию он обожал. Как-то решила навести порядок на его столе и в стопке книг нашла листок со стихами:

 
Ему открыто вымолвили: “Рак!”
Он год пожил, сказал:
“Тут что-то, брат, не так!
Пусть я не врач и в медицине не мастак,
Но что-то тут не так!
Да – что-то тут не так!”
 
 
Ещё он год пожил, спросил жену: “Где рак?”
Она: “Сама ищу, где этот самый рак!
Пусть ты не врач и в медицине не мастак,
Но ты ведь не нашёл где твой треклятый рак!”
 
 
А внук всерьёз сказал: “В реке, дед, сидит рак!
А у тебя живот болит… Бывает разве так?
И бабушка сказала, что ты не мастак —
Не можешь распознать, где боль живёт, где рак.”
 
 
По голове погладив внука, дед промолвил: “Рад,
Что врач ошибся, напугав меня противным словом – рак.
Долой со столика лекарств аптечный склад!
Долой халатов белых маскарад!
Вот так!”
 

Не долго хорохорился. Ещё когда голос у него был – пожаловался: “А жизнь я не разгадал и не прожил, как хотел до конца и, видимо, уже не успею… а хочется напоследок что-то путное вспомнить, а, главное, записать – тебе или кому ещё что-то пригодиться: то ли успеть прочитать или сопоставить с чем-то, или что-то суметь исправить”.

И женщина, как бы извиняясь, спросила:

– Он не успеет, а мы-то, остающиеся, сумеем? Жизнь у каждого разная и по-разному видится… Однажды я прочитала: “Жизнь наша – природная загадка и изучать её надо не останавливаясь”. Муж и не останавливался. К началу войны с фашистами он уже вовсю работал. Руки у него золотые, ко всему приученные. Глаза любопытные…

Женщина говорила, голос её убаюкивал, воскрешал прошлое.

Я слушал и невольно сравнивал пройденные этапы своего прошлого, прошедшие пути-дороги своих друзей; души некоторых уже покинули грешную землю, но доля их и каждого была по-советски похожей.

После школы каждому из нас Родина выдавала задание – строить в социалистической стране для российского народа коммунистическое общество. Один всю свою взрослую жизнь проработал на комбайновом заводе, другой – с бригадой электриков почти всю Красноярскую Сибирь объехал – электросети к деревням и сёлам тянул. Обоих уже нет в живых, а добрая память о них осталась. Нет-нет, а и долетит как бы ниоткуда весёлый голос моего Николая Андреевича, большого любителя наших семейных застолий с его извечным признанием оперного Хосе, которое он дарил на прощание кому-нибудь из женщин:

“Меня не любишь, но зато тебя люблю я, Тебя люблю я – так берегись любви моей!”

Красивый, всегда опрятно одетый, он был не только душой застолья, но и добрым, настоящим хозяином своего дома. Всё своё выходное время, он что-то мастерил, красил, копал и поливал грядки, большую часть отпускного времени проводил дома.

Среди нас он был самым старшим и первым ушёл из жизни. Когда судьба определила мой отъезд в столицу, прощался тяжело и грустно:

 
Провожал он меня, пил вино за весёлым столом,
Обнимал на прощание, скупо бросив: “Пока, до свидания!”
А потом всё просил: “Приезжай,
                                          тебя просим почти всем селом”.
Не дождался, ушёл, не поняв моего оправдания.
 
 
Он, конечно, же ждал, перед тем, как навечно отбыть;
Ждал, что стукну в окно, за которым цвела весна ранняя.
Может, было не так, – только я не могу позабыть
Грустный голос его и скупое: “Пока, до свидания!”
 

В Подмосковье в день его похорон властвовал апрель. Было солнечно и весело, а на душе у меня было черно – на похороны я не успевал.

 
Блистал апрель, апрель звенел,
Катилось солнце по небесному раздолью,
И здравицу скворец слагал весне…
А в этот день друзья похоронили Колю.
 
 
Интеллигент по жизни, жизнью дорожил,
Хотя и не была она ему конфеткой;
Он среди нас самым надёжным был, —
Ушёл же первым…
Может быть, в разведку!
 

– Вы – где? – Голос женщины выводит меня из задумчивости. – Мне кажется, вы меня не слушаете!

Пришлось слукавить, сказать, что всё не так и я весь – внимание.

Несчастная женщина, конечно же, не поверила: в беде женщины прозорливы, насторожены и всё видят на три-четыре шага дальше, однако, подавив в себе свою настороженность, продолжала:

– Бывало на месте не усидит, и дома не удержишь – весь работе отдавался… Кто-то сглазил – болезнь напустил.

Женщина приумолкла, словно осмысливала последние слова.

– Как я сразу не догадалась? Где-тоже я читала, что человек, как бы предчувствуя свою скорую кончину, начинает делать гениальные поступки: у него открывается какой-то божий дар и ему постигается что-то такое…высокое. Стихи, например, размышления.

…Стихи. Второй мой друг… именно – друг, стихов не писал. А вот песни любил петь, особенно – “Враги сожгли родную хату”.

Последний раз свою любимую он спел на квартире у дочери, куда мы – малое красноярское землячество – собрались отметить очередной день рождения его жены.

Всё происходило как обычно:

 
За столом, накрытым белой скатертью,
С закусками, бокалами вина,
Собрались давнишние приятели
Вспомнить свои былые времена.
 
 
Каждый из них давно живёт на пенсии,
Болезни прописались в их телах,
Но выпив рюмку, две – изводят душу песнями
По-русски, громко, слаженно, вразмах.
 
 
Песни у них про стройки комсомольские,
Бои за Родину, про вальс “Осенний сон”,
Про свою молодость, поистине геройскую,
Про девушку, в “которую влюблён”.
 
 
Песни о прошлом…
Жизнь их настоящая
Буквально давит грустной новизной,
И глохнут песни, тухнут глаза горящие,
И робко слышится: “А может, по одной?”
 

В хорошем застолье никто никогда не возражает, ибо праздничное застолье, встреча друзей – счастливое обрамление ежедневной трудовой жизни, которая призвана не только “угнетать” трудягу, но и давать ему средства к существованию и иметь оттого неограниченные возможности делать эту самую жизнь пусть маленьким, но праздником.

У пенсионеров не так. Чаще всего эти праздники “со слезами на глазах”.

 
И ещё по рюмочке, и снова песни старые
Про то, что надо жить и не тужить…
Но вот прощаются и в ночь уходят парами:
Так легче, попрощавшись, уходить.
 
 
И каждый раз, ложась в свои постели,
Борясь с бессонницей в кромешной темноте,
Они гордились тем, как славно они пели,
Мечтая вновь собраться без потерь.
 

Вот уже более трёх лет прошло с тех пор, как мы услышали в своём кругу последнее исполнение песни “Враги сожгли родную хату”. Будучи уже тяжело больным, наш друг и товарищ нашёл в себе силы встать и стоя допеть её до конца. Никто ему не подпевал – слушали, словно догадывались: человек поёт песню в последний раз. Так оно и случилось… и получилось – пел и душу выплакивал.

На одном из московских кладбищ упрятана в крошечную могилку стилизованная под гроб урночка с его прахом. На памятнике – хитро улыбающийся усопший, а по веткам соседней сосны прыгают почти ручные белки.

Все мы – дети ХХ века – обязаны рассказывать о своих друзьях-товарищах, о тех грандиозных делах, которые они делали на благо родной земли, чтобы дети наши учились на их примере беречь нажитое, приумножать богатство народное и беречь, как зеницу ока, страну, в которой довелось родиться.

А главное – помнить:

 
Прошлое у нас
Всегда (всегда!) толпится за плечами
И не даёт сомкнуть ночами глаз:
Будет ходить над памятью кругами
И не простит забвения,
Владеющего нами.
 

… В очередной раз голос женщины вернул меня к сиюминутной действительности:

– Конечно, постоянные командировки по работе давали богатую информацию о жизни, будоражили его ум, а вот сесть оседло и написать обо всём увиденном не хватало времени. А сейчас время есть, да хворь не позволяет. Послушайте, что я нашла у него:

 
Из жизни уйдём на земле, на воде или в воздухе:
Под землю уйдём, проглотит вода или ветер развеет наш прах,
Но память о нас, при жизни не знавших покоя и отдыха,
Продлится в живущих друзьях и родных, и содеянных наших делах.
 
 
Так помолимся Богу – пусть сделает жизнь нам без боли,
А родным и друзьям – пусть дорожку по жизни продлит:
Я за это в аду иль в раю, подневольно иль с вольными вольно,
Отработаю всё, что Душа Его мне повелит.
 

– Не знаю, где он нашёл это стихотворение (думаю, что у вас), но вот раньше он о Боге не вспоминал, сейчас, видимо, – о смерти подумывает. Большинство людей о Боге чаще всего вспоминают, когда старость начинает о себе напоминать. Вот ещё – послушайте:

 
Пришла пора готовиться в дорогу:
Подруга Жизнь висит на волоске.
Куда проляжет путь – то ль к чёрту, то ли к Богу,
И нету времени в походном рюкзаке.
 
 
Когда? Куда?..
Вопросы остаются.
А новый день приходит как всегда:
Опять гремит трамвай, и воробьи дерутся,