– И тебя возьмем. Не плакай, ну шо ты, бедолага, не плакай… – сержант подхватил скулящую собаку и подсадил в кузов грузовика, где уже расположил на ветоши ее щенков.

– Да, Нечипоренко, ты молодец! И как только ты их находишь? – молоденький лейтенантик удовлетворенно рассматривал «улов»: две суки со щенками и еще несколько молодых собак разных пород сидели в грузовике, испуганно прижимаясь к полу.

– Я очень люблю их, товаришу лейтенант. У менэ своих аж три кобеля дома гуртуют, – Нечипоренко потоптался, довольный похвалой.

– Ты молодец, Нечипоренко, настоящий кинолог!

– Звыняйте, я Нечипоренко, а не «кинолух» и быть им не желаю – сержант обиженно смотрел на смеющегося лейтенанта.

– Ладно, поехали, Нечипоренко!

Грузовик мягко подпрыгивал на ухабах, собаки доверчиво жались к ногам сержанта, ласково разговаривающего с ними.

– Ось, привезем к кинолухам, воны вас и накормят и напоят. Не плакайте, робяты. Не плакайте.

Нечипоренко грустно вздохнул и погладил небольшую лохматую собаку, положившую голову на его сапог.

– Эх, робяты… Не знаете вы, шо вас ждет…

Собаки не знали, а сержант знал. Он знал, что завтра этих собак заберут военные кинологи и станут в ускоренном темпе готовить из этих никому не нужных бродяжек подрывников-камикадзе. Собак, ценой своей жизни подрывающих вражеские танки. У них даже не было кличек. Да и зачем? Срок учебы – две недели, а потом – в бой. В первый и единственный.

Нечипоренко видел, как это делается: оголодавшую собаку кормят сначала возле стоящего танка, потом у танка с работающим двигателем, ставя миску с едой так, что собака вынуждена была чуть подлезать под днище ревущего чудовища.

Собаки быстро привыкали к шумному, но безобидному, воняющему соляркой железному монстру, и ели свою пайку под днищем машины.

А потом… Потом на них крепили мины со специальным взрывателем, и собака шла под танк по команде «кушать»…

От соприкосновения с днищем танка мина взрывалась вместе с ее носителем.

Но собаки этого не знали. Голодные псы дружно бежали под ревущие танки за своей пайкой вкусной каши.

И так же дружно шли на смерть, бросаясь под немецкие танки…

Немцы очень не любили собак-камикадзе. Их расстреливали из пулеметов, не давая приблизиться к танкам, их «снимали» снайперы, их взрывали, но даже раненая собака шла вперед – под танк…

А если собаке не удавалось подлезть под машину и она возвращалась назад, к своим, ее взрывали свои же бойцы, ведь собака с миной на спине была опасна.

Едущие в кузове грузовика собаки ничего этого не знали. Они мирно спали, убаюканные дорогой, и только сержант Нечипоренко, поглаживая лохматую дворняжку, заснувшую на его сапоге, горестно вздыхал и проклинал свою горькую участь: отлавливать бездомных или забирать у населения собак и везти их в кинологический отряд.

Нечипоренко всей душой простого украинца, которого в далеком родном селе ждала не только семья, но и его собаки, ненавидел эту свою «службу», этот грузовик и эту проклятую дорогу, которая для собак была дорогой в один конец…

Их долго везли куда-то,
Их выгрузили в лесочке.
Ветер дул бесновато,
Было сыро и зябко очень.

Их подвели к опушке,
Всем нацепили ранцы.
И дали команду – Кушай,
Дуйте вперед, засранцы!

И пестрой волной лохматой,
Овчарки, эрдели, метисы,
Они побежали к танкам-
Там, под траками, миски…

Десять «фрицев» подбито
За десять смертей собачьих.
Отводит глаза кинолог…
Не плачет, совсем не плачет…

Владимир Плющиков

Бойцы называли собак-смертников одной общей кличкой «СПАСИБО». За то, что они ценой своей жизни продлевали жизнь воинов.

Александр Сороковик.
Первая жизнь

– Ну, что делать будем, Степановна? – директор приюта недовольно постукивал пальцами по столу. – Сколько можно кормить твоих… этих? Все сроки вышли, никто их не берёт, ты же знаешь – пора усыплять. У нас вон сколько новых приходит, а где на всех еды взять? Эта вот, дикарка твоя, трёхцветная, она же ни к кому не идёт! Сколько раз хотели забрать, а она, видите ли, выпендривается, хозяев выбирает, шипеть начинает! Всё, Степановна, завтра же её – на усыпление!

Ага, щас, «на усыпление»! Знаем, знаем, проходили. Сегодня поговорят, а завтра Степановна опять изобразит из себя жертву склероза. Вон, стоит, делает виноватое лицо, сокрушённо разводит руками. Знает, что директор, Александр Юрьевич – не злой, в общем-то, человек, но всё же спорить в открытую с начальством не решается. А потом всё равно по-своему повернёт…

И злится-то он не зря. Понять не может, почему не иду ни к кому, уже четыре раза взять хотели, а я – ни в какую! Вот и в прошлый понедельник за мной приехала тут одна… крыса номенклатурная (это её так Маркиз из соседней клетки назвал, он раньше у частного предпринимателя жил) – её маленькая внучка во что бы то ни стало желала получить именно трёхцветную кису. Приехали на дорогой машине, привезли несколько пакетов корма. И что я теперь должна, сломя лапы к ним лететь и на спину падать, закатив глаза? Разбежалась! Так нет, схватили, потащили, в руки девчонке стали совать! Ну я и цапнула её чуть-чуть, на три коготка.

Как они раскудахтались, как засуетились! Степановна меня в охапку, да в клетку от греха подальше! А директор не растерялся, быстренько им Машку подсунул, была тут такая, тоже трёхцветная, только поменьше да похуже – тощая, шерсть лохматится. Но дело своё знает – давай к капризке ластиться, мурлыкать, в глаза заглядывать. Её и забрали в богатый дом. А я… дура, в общем, как Степановна говорит.

Ведь не знают они все, что я жду. Жду того, кому очень нужна. Я это чувствую, понимаю. А люди – нет. Что с них взять, с людей? Простые они, примитивные. Интуиции у них вообще никакой нет, ничего заранее предчувствовать не могут, а туда же – цари природы…

О, вот и они, дождалась! Мальчишечка лет восьми, худенький, бледный, глазки запавшие. Рядом – такая же славная девчушка, только крепенькая, здоровая. И папа с мамой. Сюда, мои хорошие, сюда, здесь я! Куда же вы повернули? А, понятно, вам сейчас дурака-Барсика навязывать будут. Он большой, красивый, дымчатый, глаза жёлтые, а мозгов нет… Только жрать и спать. А мальчишечка-то не дурак совсем, хоть и человек: головой качает, не хочет Барсика – понимает, что этот толстый дурень лечить его не собирается! Ох, за версту я чую, беда у тебя, малыш! И болезнь твою вижу, которая по ночам тебе головку разрывает, и маму твою, измученную и отчаявшуюся, и папу, что из последних сил держится, и сестрёнку, по ночам плачущую от жалости к братику.

А Степановна опять не туда тянет, даже до неё не доходит ещё, что только я им нужна… Ведь возьмут сейчас кого-то, только намучаются. Ну, уловите же кто-нибудь мой сигнал! О, я же говорила, среди людей только дети, пока не выросли, нас понимают! А потом по ихним, людским меркам, они взрослеют и мудреют. Хороша мудрость – кошек не понимать совсем!

Вон, оглядывается, заметил, как я по клетке бегаю, только силёнок совсем нет у него, ни до кого достучаться не может, но тут сестрёнка его, рысик-белобрысик в конопушках, что-то у братика спрашивает, рукой в мою сторону показывает, а потом мамку за руку – дёрг, и ко мне!

– Ничего не понимаю, – Степановна задумчиво смотрит вслед уходящей семье: папе с мамой, радостно подпрыгивающей сестрёнке, и её братику, вцепившемуся в трёхцветную, дикую, ни к кому не приближавшуюся кошку, сидящую у него на руках и мурлычущую на всю округу…

Ну, вот, наконец-то я дома, у хозяев, у тех, которых так долго ждала… Всё, всё про вас, ребятки, уже знаю. С детками беседовать – одно удовольствие! Говорят, и взрослые есть, которые кошек понимают, там, в приюте Сонька рассказывала, что её хозяйка была такой, пока не померла. Мы, говорит, с ней по вечерам беседовали часто. Не знаю, я только с детьми говорить могу, и то не со всеми. Степановна, на что добрая, а разговаривать не умела и меня не понимала…

Да, так вот, с детками я пять минуток пообщалась, и всё теперь знаю. И про страшные Олежкины приступы головной боли, и про новое лекарство, которое помогает, но не совсем. Потому что болезнь научилась с ним бороться, а увеличивать дозу нельзя – маленькое сердечко не выдержит. А если не увеличивать – тоже может не выдержать боли. И про то, как Оленька любит братика и хочет, чтобы он выздоровел, как просыпается и плачет по ночам, когда Олежка кричит во время приступа. И про измученных маму с папой, готовых взять на себя часть этой боли, но им не дано. Люди ведь, не кошки…

А ночью Олежку скрутил такой страшный приступ, что пришлось вколоть внеочередную ампулу сильного лекарства. Через час, измученный, с искусанными от боли губами, он забылся тяжёлым, наркотическим сном, вызванным сильной дозой препарата. Если ему удастся продержаться хотя бы до полудня, то потом можно будет сделать очередной укол. Если приступ случится раньше, колоть лекарство нельзя – сердце не выдержит.

Света, сидя возле кровати сына, уже не понимала, где сон, а где явь. Измотанный организм требовал сна, но она не хотела терять контроль ни на минуту, испуганно подхватываясь никнущей в полузабытьи головой, пытаясь вглядеться в лицо Олежки. Наконец, благодатный сон окончательно сморил её, голова безвольно свесилась на плечо.

В узкую щель приоткрытой двери незаметно скользнула беззвучная тень. Трёхцветная кошка подошла к кровати, прыгнула на одеяло, покрутилась немного, потопталась, затем решительно перебралась в изголовье и улеглась венчиком вокруг головы мальчика. Повозилась, устраиваясь, заурчала уютно, немного помесила передними лапами. А вскоре гримаса боли ушла с Олежкиного лица, он даже слегка улыбнулся во сне. Дыхание его стало ровным и глубоким, в унисон тихому кошкиному урчанию.

Ох, как же тяжело мне! Какая страшная боль вцепилась в парнишку! Я недолго выдержала, но всё же сняла её немного, освободила его силы. Он теперь заснул, хорошо заснул, спокойно. И мне нужно поспать, залечь где-нибудь, переварить эту боль, выпустить её, уже убитую, безвредную… Я тут, Оленька, у тебя в ногах пристроюсь, ты не бойся, эта злая болячка к тебе не перейдёт, мы, кошки, её в себе перевариваем, никому не передаём… Спать, спать скорее, устала…

…Света резко встрепенулась, вскинула сонную голову. Сколько же она проспала? О Боже, почти утро, рассветает… Как там Олежка? Спит… Просто спит, безмятежно и тихо как давно уже не спал. Неужели этот приступ ей приснился? Нет, вот пустая ампула, шприц… Может, лекарство так подействовало? Она смела со столика осколки, выбросила в ведро.

Заглянула по дороге в детскую – Оленька сладко сопит во сне, подложив ладошку под щёку, Алиска лежит у неё в ногах, вытянув лапы и почти не дыша. В спальне муж Николай спит на животе, раскинув руки и ноги – кажется, его не сможет разбудить даже канонада. Как давно они все так хорошо не спали! Света прошла на кухню, поставила чайник. Посидеть в тишине, выпить кофе – такое забытое счастье…

С этого дня что-то изменилось. Не то, чтобы наступил перелом или миновал кризис. По-прежнему наваливались страшные приступы, по-прежнему терзали Олежку головные боли. Всё также приходилось иногда колоть вторую ампулу лекарства, а однажды, когда нестерпимая боль не выпускала мальчика из когтей весь вечер и часть ночи, пришлось вколоть и третью. Но после этих приступов Олежка теперь быстрее приходил в себя, засыпал ровно и спокойно, словно набираясь сил. А вскоре Света обнаружила, боясь самой себе в этом признаться, что приступы стали короче, боль становилась не такой изматывающей.

Она не сразу заметила, что после каждого приступа Алиса приходит в кроватку к сыну и ложится у него в изголовье. Кошка пробиралась в спальню незаметно, обычно после того, как Света проваливалась в тяжёлый сон, приходящий к ней после окончания Олежкиного приступа…

Наконец-то хозяйка соизволила заметить, какое «лекарство» принимает её сын. Она рядом с кроваткой сидит, дремлет, голову уронив, пока Олежка не заснёт и не догадывается, что без меня-то сна ему не будет! А позавчера ночью подхватилась, глаза красные, смотрит на кровать, понять не может. А у меня как раз, самый пик лечения, боль ко мне переходит. Смотрю на неё строго: не мешай, мол, хозяйка, не видишь, не до тебя тут? Ну, она, хоть и взрослая, но поняла меня, не прогнала, а только сидит, глазами хлопает.

Не знаю, врала Сонька тогда или как, но не умею я со взрослыми разговаривать. Или они со мной. Сколько уже дней я Олежку лечу, боль из него вытаскиваю, а она только сейчас заметила, да и то… не спросила меня даже, как я себя чувствую, мне ничего не рассказала. Вот Оленька – совсем другое дело! Утром просыпается, а я у неё на одеяле лежу.

«Здравствуй, моя кисочка-Алисочка! Как дела?»

«Доброе утро, рысик-белобрысик! Всё хорошо! Дай-ка я об тебя потрусь, помурлыкаю, а то совсем с тобой не общаюсь, уж прости, сама знаешь, все силы на Олежку уходят!»

«Знаю-знаю, киса! Как там братик, лучше ему?»

«Лучше, конечно, лучше. Я стараюсь!»

Вот так поболтаем с ней и совсем другое дело! С Олежкой пока толком не поговоришь, его лечить надо. Но тут уж я вижу, скоро дело на поправку пойдёт! Ту злую болячку, что я не успеваю забрать, лекарство добивает, так мы вдвоём и боремся. Только мне всё тяжелее становится, силы уходят. Надо с Оленькой поговорить, чтоб весной меня на травку выпустили, мне самой подлечиться надо, я ведь тоже не железная…

А вот интересно, правду Рыжий тогда сказал? Он был старый совсем, мудрый, всё больше лежал, а вскоре и помер. Но я с ним о многом поболтать успела… Так вот, он говорил, что помнит все свои предыдущие семь жизней. И, получается, после этой у него одна останется.

Ну, то что у кошки девять жизней, это любой котёнок знает, даже ленивый дурак-Барсик и тот в курсе. А насчёт того, чтобы помнить… Я вот совсем ничего не помню. Значит, что, у меня ещё восемь жизней впереди? Нет, эту свою нынешнюю жизнь нелепую помню: и улицу, и подвал, где я свой единственный выводок пыталась сохранить… Холод лютый, зима, ни одна собака поесть не даст… Так и погибли все трое, последней та белая кошечка, которую мне сейчас Оленька напоминает, рысик-белобрысик…

Ладно, что теперь вспоминать, у кошки вся жизнь такая, редко кто может детей вырастить, только породистые, элитные; говорят, за них ещё и большие деньги платят! Только Рыжий заявлял, что глупые они в основном, хуже Барсика.

Ладно, пойду поем, и спать. Хозяин пришёл с работы, значит, пора на кухню. Он – мужчина строгих правил, на руки никогда не возьмёт, не гладит почти. Зато еду всегда приносит. И раньше хорошо кормил, а уж когда понял, кто его сына лечит, я ни разу без куриной печёнки не осталась! И откуда только узнал, что это моё любимое лакомство?

Вот и зима на исходе… Первый раз я зиму в хозяйском доме провела, в тепле и уюте, не заботясь о пище и ночлеге. Да какой там, «заботясь»! Они меня теперь чуть не на руках носят, пылинки сдувают! Олежка на поправку пошёл, теперь и три дня без приступа – не редкость. Да и всё тише эти приступы. Оленька мне рассказала, что они перешли на более щадящее лекарство, оно одолеет болезнь. Я по-прежнему прихожу к нему, лечу, но уже больше для поддержки, они теперь сами справятся.

С Олежкой мы немного разговариваем, но это совсем не то, что с Оленькой. У него все мысли о том, как он летом на дачу поедет, как осенью в школу пойдёт. Друзья к нему приходить стали. Нет, он меня любит, конечно, но сдержанно, по-мужски. А Оленька для меня – не то котёнок, не то подружка. Это она мне по секрету сказала, что мама с папой впервые за три года летом на дачу собираются, Олежке свежий воздух нужен, натуральные продукты.

И мне травка нужна свежая, да молочко. Совсем я вымоталась с этой болячкой, всё время спать хочу… Пойду, в уголок забьюсь, посплю.

…Весна незаметно прошла, словно и не было её. Лето наступило. Никуда мне не хотелось, ни гулять, ни играть. Поесть да поспать. Олежка весёлый стал, шумный. Родители его тоже изменились. Вчера у них гости были, так хозяин впервые, как я его знаю, напился, говорит – от радости. Лез ко всем обниматься, целоваться, даже меня хотел в нос поцеловать! Ну, дела!

Мы с Оленькой от них убежали к ней в комнату и там допоздна проболтали. Я ей про своих котят рассказала, а потом про Машку, Барсика, Маркиза, Соньку, Рыжего, про других котов и кошек знакомых, про Степановну. А она про подружек, про школу, про ромашки свои любимые.

Ромашки – это хорошо! Скорей бы на дачу!

В июле солнышко жаркое, травка высокая. Мне всё больше спать хочется, со двора не хожу никуда. Месяц назад, как только приехали, приходили соседские коты и кошки – знакомиться. Поговорили немного, а я так устала, что тут и заснула под вишней. Они обиделись, наверное, ушли, больше не появляются. Да мне, в общем-то, всё равно.

Хозяева целыми днями то на речке пропадают, то в лесу – купаются, ягоды какие-то собирают; невкусные, как по мне. Оленька тоже с ними уходит, не сидит со мной. А я и рада, честно говоря. Трудно мне разговаривать целый день. Правда, вечером обязательно ко мне прибежит, погладит, расскажет новости.

Далеко ещё до вечера… Сонное марево висит в воздухе, даже наглые воробьи попрятались. Глаза закрываются, спать, спать…

Прошла неделя, и сегодняшним вечером я обошла всех хозяев, со всеми попрощалась, как могла. С Олежкой помурлыкала, слегка помесила его лапами, когда он на ковре валялся – просто напомнила ему про ушедшую болезнь. Хозяину с хозяйкой об ноги потёрлась. А потом ушла к Оленьке. И так бы всё хорошо было: и поговорили мы, и помолчали, и за ушками она мне почесала.

Только показалось, что она о чём-то догадывается – уж больно суетилась, от себя не отпускала. Я даже хотела в коридор уйти, чтоб малышку не тревожить зря. Но всё же осталась, беззаботный вид сделала, обманула её бдительность. Спи, маленькая, я здесь тоже рядышком полежу…

Тут главное – очень тихо выйти из дому, под утро, когда все спят. Обычно кошке это легко удаётся. Но сейчас сил совсем нет, уходят они, словно вода в песок. А ведь надо спешить, уже время пришло… Ох, до форточки бы допрыгнуть… Ф-фу, хватило сил, теперь уже совсем немного осталось, там, за сараем есть закуточек такой, я его давно приглядела, доползу туда, там и останусь… До леса бы дойти, подальше от дома, но сил не хватит, да и боюсь я этого леса, совсем городская стала, домашняя.

…А вот это ты зря за мной прибежала, моя хорошая… Нельзя людям видеть, как кошки умирают, особенно таким, как ты: маленьким, добрым и славным. Давай, я всё-таки спрячусь, зачем тебе эти переживания? Мы вчера так хорошо поговорили, помурлыкали… Прости, рысик-белобрысик, но мы уже с тобой по разные стороны. Ты не переживай так, у меня ещё восемь жизней впереди! И первую я не зря прожила, как мне кажется…

Июльское утро только зачинается. Ещё не жарко, солнышко едва взошло. Не плачь так горько, малышка! Кошки редко живут долго… А у тебя вся жизнь впереди. Вот и мама вышла к тебе, ты ещё маленькая, ещё можешь в её объятиях поплакать о трёхцветной кошке Алисе. Не печалься, девочка! Пусть не будет у тебя большего горя, хотя бы в детстве… Вот проснулся Олежка – весёлый, здоровый, радостный. А вон слышен и папин голос. Пора бежать к соседке тёте Марине за молоком. Жизнь продолжается…

Послесловие

«…У соседей кошка котят принесла, они теперь всем их предлагают. Моя Ксюшка вчера с ребятами бегала смотреть, потом весь вечер рассказывала, какие котята хорошенькие, да на меня с намёком смотрела, говорила, что мама с папой ей котёнка обещали, – Елена Андреевна тяжко вздохнула, – скучает по ним, когда они опять к нам из Москвы своей приедут! Там одна кошечка есть, трёхцветная, может, и вправду, себе её взять? Тишка старый уже, ленивый, мышей перестал ловить. А внучке радость, пусть с котёнком возится. И в доме кошка нужна – для охоты. Да ещё говорят, трёхцветные лечить, если что, могут…»